Сочинение. Ноздрев и Чичиков в поэме Гоголя «Мертвые души»
Ноздрев, с которым Чичикова сводит очередная «случайность»,— это полная противоположность Коробочке, образец распоясавшейся, безобразно широкой русской натуры. О таких людях Достоевский скажет позднее: «Если Бога нет, то все позволено». У Ноздрева Бог — он сам, его ничем не ограниченные капризы и желания. Он пленник собственных распущенных страстей. Неуемная энергия, вечное движение и беспокойство этого человека — результат отсутствия в нем скрепляющего личность нравственного центра. «В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все, что ни есть, на все, что хотите». «Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. Какаянибудь история непременно происходила: или выведут его под руки из зала жандармы, или принуждены бывают вытолкать свои же приятели». Для желаний Ноздрева не существует никаких границ: «Теперь я поведу тебя посмотреть,— продолжал он, обращаясь к Чичикову,— границу, где оканчивается моя земля…» «Вот граница! — сказал Ноздрев.— Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое…» Вся жизнь Ноздрева — бесконечное и не знающее пределов насыщение самых низких чувственных инстинктов человеческой природы. В окружении своих собак Ноздрев «как отец среди семейства». Кутежи и попойки, карты и шулерство в картежной игре — вот стихия Ноздрева. Упоение ложью сближает его с Хлестаковым. Но, в отличие от него, ноздревская ложь не безобидна: в ней всегда присутствует подлое желание «нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины». Когда губернские чиновники, сбитые с толку известием о покупке мертвых душ, расспрашивают Ноздрева о Чичикове, он мгновенно сочиняет одну ложь за другой, да так ловко, что будто бы и сам верит в сочиненное. Подтверждая сплетню о том, что Чичиков собирался увезти губернаторскую дочку, Ноздрев сочиняет такие подробности на этот счет, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была по имени деревня, где находилась та приходская церковь, в которой положено было венчаться, именно деревня Трухманчевка, поп отец Сидор, взявший за венчание 75 рублей, «и то не согласился бы, если бы Ноздрев не припугнул его». Убегая от Ноздрева, делающего очередную «историю», Чичиков и в ум взять не может, зачем он поехал в его усадьбу, почему «как ребенок, как дурак» доверился ему. Но прельстился он Ноздревым не случайно: по природе своей Чичиков ведь тоже авантюрист, и для достижения своих корыстных целей он легко переступает через нравственные законы. Обмануть, приврать да еще и слезу пустить при этом Чичиков горазд не хуже всякого Ноздрева. «Ноздрев еще долго не выведется из мира,— говорит Гоголь.—Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане, но легкомысленнонепроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком». Верный своему приему овеществления человека, Гоголь сравнивает расстроенную и развращенную душу Ноздрева, а вслед за ним и современного человека вообще, с испорченной шарманкой: «Шарманка играла не без приятности, но в середине ее, кажется, чтото случилось, ибо мазурка оканчивалась песнею: «Мальбург в поход поехал», а «Мальбург в поход поехал» неожиданно завершался какимто давно знакомым вальсом. Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка, очень бойкая, никак не хотевшая угомониться, и долго еще потом свистела она одна». Замечательны, конечно, в расстроенных «шарманках» покалеченных, сбитых с толку душ гоголевских героев эти «Божьи дудки», которые свистят в них порой сами по себе и часто сбивают с толку так хорошо продуманные, так логично и безукоризненно спланированные аферы.