Гимназисты

Гимназисты

По-моему, в каждом человеке — и в восторженном юноше, и в седовласом старце — живёт память детства.

Многое вспоминается, когда  листаешь давние альбомы с фотографиями, находишь свою первую прочитанную книжку с весёлыми картин­ками.

С волнением смотришь фильмы, где озорные мальчишки и девчонки творят смехотворные и трогательные дела.

Вспоминаешь и тогда, когда видишь собственных детей или внуков, в повадках и разговорах которых улавливаешь что-то поразительно похожее на себя, не сегодняшнего, а того, давнего. Все это заставляет вновь и вновь мысленно окунаться в мир собственного детства.

Высокое это чувство — ожившая память детства! Писатели, посвящающие своё творчество детям, не могут обойтись без него. Через всю жизнь несут они в незамутненной чистоте и свежести воспоминания о школьных годах, воскрешают правду о них в своих произведениях.

Валентин Петрович Катаев учился в XIX веке, когда учебные заведения имели свои ‘кондуиты’, законы и гимны, мальчики и девочки носили форменную одежду и учились отдельно.

В очерке Б. Сарнова ‘Как я учился в 5-ой Одесской гимназии’ речь идёт о любимом писателе, о своём восприятии книги ‘Белеет парус одинокий…’ Этот дополнительный биографический материал будет полезен и нынешним ученикам, и учителям, поможет им лучше подготовиться к урокам по творчеству В.П. Катаева.

Б. САРНОВ

Как я учился в 5-й Одесской гимназии

 

Все сидели и скучали. Раз­говор постепенно увядал. И вдруг кто-то задал вопрос, ко­торый словно бы подлил ке­росину в угасающий костер. Вопрос был такой:

— Если бы вам предло­жили разделить всех людей по какому-нибудь одному признаку, какой признак стал бы для вас решающим?

Сразу оказалось, что у каждого было на этот счёт своё особое мнение. Один сказал, что он всех людей разделил бы на смелых и трусливых. Другой — на ум­ных и глупых. Третий — на тех, кто любит животных, и на тех, кто к ним равноду­шен…

Самый оригинальный прин­цип разделения человече­ства предложил писатель Юрий Карлович Олеша.

—   Всех людей, — сказал он, — я давно уже делю на тех, кто учился в 5-й Одес­ской классической гимназии, и на тех, кто в ней никогда не учился.

Это, конечно, была шутка. Но шутка довольно груст­ная. Сколько их всего оста­лось на земле — бывших учеников 5-й Одесской гимна­зии? Человек, может быть, шесть или семь, не больше!

Шутка говорила о старо­сти, об одиночестве, о том, что среди «племени младого, незнакомого» он, Олеша, чувствует себя чуть ли не человеком  другой эпохи.

Но вот что удивительно! Едва только я представил себе, что мир в самом деле разделился по этому стран­ному признаку на две нерав­ные части, как мне сразу же стало ясно, что я окажусь в числе тех, кто некогда учился в 5-й Одесской гимназии.

Это было совершенно не­вероятно хотя бы потому, что я родился в советское время, когда никаких гимназий уже не существовало. И тем не менее я очень ясно, до мель­чайших подробностей помню тот день, когда я выдержал вступительный экзамен и ме­ня приняли в приготовитель­ный класс. Помню, как мне покупали гимназическую фу­ражку с гербом. Герб состо­ял из двух скрещенных ко­лючих веточек с вензелем Одесской 5-й гимназии меж­ду ними: «0.5.Г.». У фуражки новый кожаный, бле­стящий лакированный козы­рек, а внутри у неё был тон­кий стальной обруч, распи­рающий дно. Его можно бы­ло вынимать и вкладывать обратно. Кроме того, внутри фуражки имелась черная са­тиновая подкладка с напеча­танной золотом подписью: «Бр. Гуральник». Если эту подкладку немножко ото­драть, за неё можно было прятать разные мелкие ве­щи — ни за что никто не най­дет!

Странное дело! Эту фу­ражку, которую я не то что в руках не держал, но даже и видеть-то не мог, я помню гораздо лучше, чем все го­ловные уборы, когда-либо по­бывавшие у меня в моей ре­альной жизни.

Может быть, все дело тут в том, что с ЭТОЙ фуражкой у меня связаны совсем осо­бые воспоминания…

…Была поздняя осень 1905 года. Уже третий день в городе стреляли. Улица бы­ла оцеплена войсками и по­лицией. Там, в одном из до­мов этой оцепленной улицы, находился штаб боевиков. Они отстреливались. С каж­дым часом все теснее сжи­малось кольцо. У восставших уже кончались патроны. Во что бы то ни стало надо бы­ло пробраться туда, к ним, и передать им мешочки с пат­ронами. В этих маленьких тяжелых мешочках таилась жизнь и свобода многих лю­дей.  Но во всем   городе   не нашлось бы человека, кото­рый смог бы пробраться сквозь оцепление.

Маленький гимназист-при­готовишка в длинной шине­ли, сшитой на вырост, с те­лячьим ранцем за плечами подошел к начальнику заста­вы и, размазывая слезы по замурзанным щекам, умоля­юще заныл:

— Господин офицер, по­жалуйста, пропустите, я жи­ву тут недалеко, на Алексан­дровском проспекте, в боль­шом сером доме, мама очень беспокоится: наверное, дума­ет, что меня убили…

Офицер имел строжайший приказ никого не пропускать в подозрительный район. Но все дело решила гимназиче­ская фуражка с серебряным гербом и вензелем «0.5.Г.». Она придавала мальчику такой простодушный и прилич­ный вид. Разве мог офицер заподозрить, какой груз был спрятан в телячьем ранце, оттягивавшем плечи малень­кого гимназиста!..

Разумеется, не я был этим гимназистом. Все это случи­лось задолго до моего рож­дения — в городе, в котором я ни разу в жизни не бывал, даже проездом. Случилось не со мной, а с мальчиком, которого звали Петя Бачей — героем повести Ва­лентина Катаева «Белеет па­рус одинокий». Просто одна­жды в детстве я прочел эту книгу, и вот с тех пор не мо­гу отделаться от обманчиво­го впечатления, что всё, что случилось с её героем, было и в моей жизни.

До встречи с этой книгой я прочёл много других. Я глотал приключенческие ро­маны и повести, торопился, судорожно листал страницу за страницей, движимый только одним желанием: ско­рее узнать, что дальше, чем кончится, окажется герой по­бедителем или побежден­ным! Дочитав до конца и убедившись, что с героем все в порядке, я отбрасывал кни­гу в сторону, чтобы никогда больше к ней не возвращать­ся. Впрочем, иногда я воз­вращался к ней. Но лишь потому, что по прошествии каких-нибудь нескольких ме­сяцев я уже успевал напрочь позабыть, чем там все кон­чилось у её героя.

С книгой Катаева все было совсем иначе. Едва успев до­читать её до конца, я начал читать и перечитывать ее снова и снова. А потом я от­крыл для себя еще одну осо­бенность этой книги: её мож­но было раскрыть и начать читать на любой странице. Потому что удовольствие, по­лучаемое от чтения, состоя­ло тут совсем не в том, что­бы узнать, «чем кончится». Главное удовольствие состо­яло в чем-то другом — в том, чтобы ещё раз окунуть­ся в ту жизнь, которой жи­ли ее герои, пожить вме­сте с ними этой их упоитель­ной жизнью.

Позже я понял, что в этом-то как раз и состоит чудо на­стоящей литературы. Насто­ящий писатель какими-то одному ему подвластными средствами заставляет тебя испытывать те чувства, кото­рые испытывал он, заставля­ет тебя ощутить и пережить их как твои собственные. В результате обстоятельства и события, описанные в книге, входят в твое сознание как часть твоего собственного жизненного опыта, становят­ся как бы страничкой твоей биографии.

С. Я. Маршак однажды — уже в глубокой старости — с удивлением заметил:

— Почему-то детство, ко­торое продолжается всего ка­ких-нибудь полтора десятка лет, кажется половиной жиз­ни.

Человеку трудно расста­ваться со своим детством. Вероятно, именно по этой причине Валентин Катаев не мог расстаться с героями своей повести «Белеет парус одинокий». Маленькие герои этой повести — Петя и Гав­рик — продолжали жить в других его повестях: «Элект­рическая машина», «Хуто­рок в степи». И даже в са­мых последних произведени­ях Катаева то и дело снова появляется маленький гим­назист в сшитой на вырост шинели, с телячьим ранцем за плечами, в фуражке с се­ребряным гербом и вензелем «О.5.Г.».

Все люди, читавшие книги Катаева, могли бы, ничуть не покривив душой, сказать, что они тоже принадлежат к той, вероятно, меньшей, но все-таки довольно многочис­ленной части человечества, которая вместе с ним учи­лась в 5-й Одесской гимна­зии.