Грибное лукошко
Дождик прошёл — бери корзинку. Идём по грибы! То-то радость! Тихая охота!
Свои подарки лес готовит тайно, будто стесняется своей щедрости. Эти подарки всем — любому. Но вручаются они с одним условием — брать их можно аккуратно и никак нельзя к ним опаздывать: охотников много!
Чуть упадут тёплые капли дождя в зелень трав и спрячется солнце за зубцы дальних деревьев, как зашуршат опавшие прошлогодние иглы вокруг стволов, задвигаются. Это растут грибы!
Броди по лесным тропам хоть каждый день, всё равно не приметишь, как появляются грибки. Только встанешь вдруг перед этим чудом и разведёшь руками: ах, какие вымахали!
У берёзок на высоких тонких беловатых ножках примостились одни из первых грибов лета — подберёзовики. Присмотритесь, они не все одинаковы.
У тех, что растут в сырых местах, — серые шляпки. Издалека заметишь кирпичные шляпки щеголей леса — подосиновиков. Эти друзья грибников всегда на виду. Лишь в сентябре можно обмануться: нагнёшься за грибом, а это красный осиновый листик.
Словно пышный цветок, украшает лес мухомор. С июля по ноябрь горит он в хвойных потёмках, водит хороводы в хмурых уголках боров и на светлых полянках берёзовых рощ. Всех манит. И все от него сторонятся. Ядовит! Но не надо разорять его без надобности. Вырванные и растоптанные грибы — одно из самых печальных зрелищ в лесу.
Над лесом курится туман. Он пеленает низины, белым облаком окутывает лесные дали. Верная примета — грибы пошли! Вот и знакомая тропинка. Вы идёте по ней всё дальше и дальше, чувствуя запах грибов. Немало километров исходите вы, кланяясь земле, отыскивая в росистой траве знакомый грибок.
Уже солнце высоко, отяжелела корзинка. А не чувствуется усталости. В вашей корзинке грибы — бесценный дар леса!
С. Лебедев
Пригласили художника по грибы. Он приехал — в босоножках, с альбомом и карандашами. Над ним посмеялись, но нашли для него корзину и резиновые сапоги.
Пошли за грибами.
К вечеру сошлись грибники на поляне, каждый хвастался добычей. Только художник молчит: корзина его была пуста, лишь на самом дне лежало несколько кленовых листьев.
Долго смеялись грибники:
— А где же ваши грибы?
А художник только плечами пожал.
…Зимой пригласил художник знакомых на свою выставку.
В небольшом зале висели пейзажи. Вот — узкая поляна с блестящим ручейком посередине, а по ручью плывёт большой красный кленовый лист… А вот — сияющая берёза, взятая в плен хороводом красноголовых подосиновиков…
Гости шли от картины к картине, восхищались.
— Какие прекрасные места!.. Где это?..
— Как «где»? — удивился художник. — Всё это я видел у вас на даче! Помните, по грибы ходили?
— Неужели? — удивились гости. — Никогда бы не подумали!
Заря зажгла осины…Явились в чащу грибники,
Глядят — стоят боровики!…Нет, не нужны корзины!
Н. Сладков
Грибной дождь
Для горожан спорый дождик при солнце уже и грибной! Но такой яростный и летучий дождь только траву всклокочет да листья вывернет наизнанку. И сбежит ручейками и речку, не промочив толком земли.
Настоящий грибной дождь другой. Тихо и ровно — всю-то ночь! — поливает землю, словно тёплый душ через частое ситечко. Тяжелеют кусты и травы, набухает земля. А между деревьями всплывает парная дымка.
Под такой дождь сладко спится на сеновале. Шуршит дождь, словно мыши по замшелой крыше бегают. Убаюкивает.
Но грибникам не до сна!
Дождь идет, идёт, а грибы растут, растут. Набухают, толстеют, раздвигают тугими шляпками лесную ветошь. Напоказ выставляются, ждут первого грибника. У них, у грибов, та же примета есть: коли пошёл грибной дождь, то и грибники пойдут!
И грибники идут, не задерживаются! Один уже явился не запылился — вот с такой огромной корзинкой! И уже первый поклон отвешивает — до земли. В пояс кланяется первому грибу-боровику, выросшему после первого грибного дождя.
Юз Алешковский
Самый большой гриб
В нашей деревне раньше всех петухов просыпается петух моей бабушки. Он долго, как горнист, тянет первое «ку-ка-ре-ку!».
Соседский петух Гусар сразу же начинает злобно квохтать. Потом он тоже кукарекает, но как-то сипло и скрипуче, словно спросонья откашливается. Бабушкин петух побеждает Гусара в пении, но проигрывает ему в боях и к концу лета теряет больше половины перьев.
Бабушка однажды сказала:
— Не горюй, Петенька, не горюй. Ведь ты — артист, а Гусар — хулиган.
…Я сидел на крыльце, цедил из крынки молоко и смотрел, как Петенька и Гусар готовятся к бою.
Они неподвижно стояли друг против друга, вытянув нахохленные шеи. Кончики их клювов едва-едва заметно то отпускались, то поднимались, как носики весов в сельпо. Я смотрел на петухов, а Мишка и Борька почему-то все не шли и не шли. Мы еще вечером договорились пойти на зорьке по грибы.
Увидев, что с Мишкой и Борькой идет Зойка, я задохнулся от злости и бросил в петухов брикетом торфа.
Эта Зойка лучше всех играла в «чижик» и на днях маяла меня почти целый час. Я отмаялся и двинул её как следует. Она упала и разбила коленку.
Я готов был испепелить Мишку и Борьку, когда они подошли поближе.
— Договорились вчера?! Договорились?! И гоните её! Или я, или она!
— Пошли, Зойка! — сказал Мишка.
Я тут же перестал считать его самым справедливым человеком в деревне.
Зойка, грустно стоявшая поодаль, виновато на меня посмотрела, а Борька мстительно поджал губы: «Жадиной меня дразнил? Дразнил». Борька тоже крикнул Зойке:
— Пошли!
Это меня ошарашило. Я, сам того не замечая, поплёлся следом за ребятами.
На краю оврага, за которым начинался большой лес, Мишка обернулся и, увидев меня, что-то сказал Борьке и Зойке. Они присели на пенёчки, глядя в мою сторону.
Когда я подошёл, Мишка сказал:
— Мы тут конкурс устроили. Первая премия тому, кто больше всех соберёт, а вторая — за самый красивый гриб. Будешь?
Я не хотел разговаривать. Я только дышал от злости часто и жарко, как дракон из киносказки, а потом крикнул:
— Из-за вас забыл жратву и лукошко!
Борька сказал:
— Вечно на чужое надеешься.
Тогда я снял рубашку, затянул узлы на вороте и на рукавах, сказал:
— Ещё увидите!.. — и первым вошел в густой березняк.
Сердце у меня билось, как на стадионе, когда назревает первый гол. Я пробормотал свое главное заклинание: «Нет грибов в лесу. Совсем нету. Плохой лес. Пойду лучше домой…» — и сразу увидел в траве сыроежку. Она была розовая, запотевшая, с прилипшей к шляпке жёлтой травинкой, очень похожая на моего двоюродного братишку после ночёвки на сеновале. Я не срезал её, а пошёл дальше. За березкой мелькнул синий Борькин свитер. Я ещё раньше заметил, что если начинаешь злиться, грибы не попадаются, да и в «чижик» перестаёт везти. Поэтому я плюнул Борьке вслед, спокойно присел на корточки, заглянул под ёлки, потом подошёл к трухлявому пню. Из него выскочила ящерица.
Я не успел додуматься, почему это у ящериц отрастают хвосты, а у бульдогов ни капли не отрастают: рядом с папоротником стояли два подберёзовика. Я их срезал под шляпку и пошел низинкой. Там было видимо-невидимо подберёзовиков. Только я не радовался, а думал: «Ну и что? Наберу их полную рубаху, а они в кашу превратятся. Пойду лучше на пригорок, где сосны и ёлки. Найду самый красивый гриб и кину его в Зойку. И не надо мне премии… Предатели!»
Вдруг где-то слева от меня зааукала Зойка. Я, не откликаясь, пошёл в её сторону. Зойка стояла на пригорке и аукала, не замечая меня.
Я еще больше её возненавидел. «Подумаешь, заботится… Не такой я человек… Сам не заблужусь».Я шел и ворчал.
— Что ты говоришь? — спросила Зойка, подлизываясь.
Я молча прошёл мимо, но успел заметить, что в Зойкином лукошке полно маслят, и подберёзовиков, и подосиновиков, а сверху лежат два крепких боровичка.
«Как дам сейчас пенделя по лукошку и все грибы растопчу, растопчу!» Сказав себе это, я немного успокоился и увидел Мишку. Он разглядывал кору на старой берёзе. А Борьки нигде не было видно. Я точно знал, что он идёт стороной по своим тайным грибным местам. Я как-то хотел за ним увязаться, но он нарочно петлял и проваливался, будто сквозь землю.
Мишка срезал кору с берёзы и пошёл дальше. Я побрёл за ним, и вдруг мне стали попадаться белые. Один! Другой! Потом целых три настоящих боровичка, присыпанных залежалой хвоей.
Мишка и не думал их находить. Он смотрел не под ноги, как я, а на ветви старых деревьев и засохших кустов. Ещё он копался в валежнике.
Зойка тоже шла неподалеку. Я злобно следил за её действиями. Заметив гриб, она неторопливо подходила к нему, и плавно кланялась, и улыбалась. Эта воображала как будто говорила: «Здравствуй, милый гриб».
Я прямо выходил из себя. К тому же мне было неудобно нести наполовину набитую грибами рубашку. И тут мне повезло. Я нашёл картонный ящик от конфет, высыпал в него грибы, обвязал рубашкой, и получилось лукошко.
Вдруг Мишка крикнул:
— Эй! Привал! Есть охота!
Он прилёг под ёлкой, Зойка села напротив него, а запыхавшийся Борька немного погодя вынырнул из-за кустов.
Я присел поодаль от них на брусничной лужайке. От холодных горьковатых брусничин только сводило скулы и есть хотелось ещё больше. Я чуял запах черного хлеба, колбасы и лука. Я слышал, как кто-то сдирает кожуру с холодных картофелин, и чуть не плакал от голода, но думал: «Вот умру здесь в лесу, а не попрошу и не подлижусь… Ни за что! Ни за что!»
— Вовка! Айда! Всё готово! — крикнул Мишка.
Я обернулся, хотел встать и пойти хорошенько поесть, но вместо этого почему-то огрызнулся:
— Обойдёмся… не нуждаемся… — Я даже рот раскрыл от удивления и подумал про себя: «Вот дурак-то, ну и дурак»,— как будто огрызнулся не я, а кто-то другой.
— Не хочет… не надо… упрашивать не будем… — сказал Борька, уже набивший полный рот.
А я всё ел и ел целыми пригоршнями бруснику и не смотрел в сторону ребят. Они сначала молчали, потом разговорились.
— Значит, я две премии получу? — спросил Борька, сыто икнув.
— Когда кончим искать, — неохотно ответил Мишка.
— По премиям деньги будут? — спросил Борька.
— В тыщу раз поважнее денег! — сказал Мишка, а Зойка радостно ойкнула.
Борька вздохнул.
— Ладно. Грибы-то я всё равно на рынке продам. Сушеные. Рупь за нитку.
Мишка громко сплюнул.
— Скучный ты тип… а гриб твой, правда, красивый.
Я сразу обернулся, чтобы взглянуть на самый красивый гриб, а Зойка, привстав на коленки, добродушно протянула мне полбатона.
И колбаса в нём краснела, чайная, наверно, и масло блеснуло, и у меня потекли слюнки! Только я сказал:
— Пошли дальше! Расселись, как… эти…
Мы снова побрели по лесу неподалеку друг от друга. Борька уже не прятался. Он набрал почти полную корзину грибов и, находя боровик, выбрасывал подосиновики и моховики.
У меня от брусники заболел язык и хотелось пить. Тогда я нашёл огромный рыжик. В его огненной шляпке-воронке накопилось много росы, а может, вчерашних дождинок. Я срезал рыжик под самый корень и выпил всю эту холодную, мягкую воду, как из золотого ковшика. И ещё два нашел и выпил.Грибов было много, но самый красивый все-таки не попадался. А он мне нужен был больше всего на свете! Больше Зойкиного полбатона и рыжиковой воды! Только бы его найти! Ко мне подошёл Борька.
— Помоги нести корзину за десять белых… — Я молчал… — Ну, за пятнадцать…
Тогда я заорал:
— Пшел! Как двину, и рассыплешься в пух и прах! У! У! У!
Борька, чуть не выпустив из рук корзины, шарахнулся в сторону.
Я снова начал колдовать: «Плохой лес… никогда сюда не приду… Ух, какой плохой лес!..»
— Ну, как дела? — Ко мне подошёл Мишка и заглянул в коробку. — Ничего. Но победит, конечно, Борька. А жаль. Пошли обратно. Поздно уже.
Широкая корзина Мишки была полным-полна всякой коры и сучков, а за плечами у него висел маленький пенёк с колючими отполированными корешками.
— Пошли, — сказал я.
И мы двинулись в обратную сторону. Зойка шла за нами следом, а Борька пыхтел над корзиной и нудил:
— Отдавайте мне премию. Домой же идём…
— Вот выйдем из лесу, тогда и получишь, — сказал Мишка.
Меня подташнивало от голода. Я думал: «Скорей бы деревня, там щи стоят в печке и хлеб тёплый… Всё съем! А потом молоко из погреба… и киселя с бубликом… и ещё щей налью…»
Мы шли долго-долго, но всё почему-то не выходили к широкой просеке. Тогда мы свернули круто вправо, прошли километра четыре, но тоже не вышли к ней и поняли, что накрепко заблудились.
Борька сказал:
— Вот и хорошо. Отдохну и всю корзину донесу.
Он отошел в сторону, за кусты. Я наблюдал за ним. Он отошел как будто по одному делу, а сам вынул из-за пазухи кусище хлеба и луковицу и стал быстро есть. Потом он вышел из-за кустов как ни в чём не бывало. Я задохнулся от злости, но вдруг меня осенило.
— Спички! — закричал я. — Спички есть?
Мишка порылся в карманах.
— На… я печку утром растопляла… — еле слышно сказала Зойка.
Я вырвал коробок у неё из рук.
— Грибы будем жарить. Дров давайте. Встали, как… эти…
Костёр мы разложили под большой елью почти на краю оврага. Было темно в лесу, но не страшно.
— За меня не беспокоятся, — сказала Зойка, — мы уже третий раз до утра заблуждаемся.
Я нанизал на обструганную веточку шляпки боровиков, но держал их не над огнем, а над угольками уже сгоревшего хвороста.
Мишка и Зойка тоже жарили шляпки. Борька рассматривал Мишкины находки.
— Зачем тебе это барахло вместо грибов?
— Пригодится, — сказал Мишка, — вон из той ветки боярки я сделаю фигурку «Злюка».— Борька ехидно покосился в мою сторону. А из пенька со щупальцами выйдет скульптура «Жадина». Понял? Из коры с веткой «Альпинист» получится. Вот зачем.
Борька надулся.
Потом пошёл дождь. Костер зашипел, запарил и стал гаснуть. Мишка, Зойка и Борька перебрались под большую ель и прижались друг к дружке, а я сел за стволом с другой стороны.
— Давайте спать, чтобы не бояться, — сказала Зойка.
Она разгребла руками грибы в лукошке, достала с донышка полбатона и пододвинула лукошко поближе ко мне.
«Не дождёшься… ни за что не съем… не такой я человек…», — думал я, покраснев и сглотнув слюну. Я ерзал на своем месте и чуть не плакал оттого, что я такой злюка, а Зойка такая добрая со своим полбатоном.
Дождь все лил и лил, но капли сквозь ветви не падали.
Я боролся с полбатоном изо всех сил, а потом дотянулся до него и съел. И даже подобрал с земли мокрые крошки хлеба. Мне было стыдно, но я тоже захотел спать. Сначала я присел рядом с Борькой. Так было теплее. Он и во сне не выпускал из рук самый красивый гриб. Глаза у Борьки были слегка раскрыты, как будто он сторожил свою корзину. Мне стало противно, и я сел рядом с Зойкой.
Она никак не могла удобно устроиться и всё перекладывала голову с одной коленки на другую. Потом Зойка сложила на груди свои руки крест-накрест и прижалась ко мне. Я крякнул про себя, как старый дед: «Хм… вот дурёха… заснула, видите ли, со своими кудряшками».
Эти кудряшки щекотали мое ухо, но я даже дышать старался осторожно, чтобы не разбудить Зойку. Мне почему-то было её жалко-жалко.
Когда я проснулся, уже начинало светать. Я побежал на пригорок и залез на высоченную сосну, чтобы заметить, откуда покажется солнце. Я вспомнил, что оно выходило по утрам из-за колхозной бани. И как только слева от меня показался его красный гребешок, я слез с сосны и растолкал Мишку, Зойку и Борьку.
— Пошли, я выведу. Разоспались, как… эти…
Мы, позёвывая и зябко поёживаясь, побрели к солнцу и немного погодя вышли к просеке. Её, как сцену, уже заливали сотни солнечных прожекторов. А в прожекторах порхали белые бабочки.
— Воображают, как девчонки, — заметил я вслух.
Зойка тут же сказала:
— Смотри! Вот жук летит!
Здоровенный жук летел мимо нас но прямой и вдруг — бац! — с разгона стукнулся лбом о дерево.
— Как мальчишка! — засмеялась Зойка.
Я раздул ноздри и приготовил кулаки, но она не намекнула мне про полбатона и не съехидничала. И тогда я, ни на кого больше не злясь, вовсю разговорился с умным Мишкой. Мы вместе думали, почему у ящериц отрастают хвосты, а у бульдогов нет.
Борька еле тащил свою корзину и то и дело нудил:
— Когда же премия? Две давайте мне премии.
Я совсем не думал о самом красивом грибе и вдруг в сторонке среди кустиков костяники увидел огромную бурую шляпу боровика.
Я развёл руки, как будто ловил голубя, и не дыша, на цыпочках пошел прямо на гриб. Но он и не думал бежать, и я встал на колени перед гигантским и добрым грибом. На его шляпе, свернувшись в клубочек, как кошка на крыше, лежала улитка и ползли мураши. Я подумал, что такой большой гриб, наверно, должен быть гнилым, и заглянул под шляпу, но она была ровная, светло-жёлтая, вся в капельках влаги и без единого червякового зигзага. И пахло от неё, как от полной тарелки грибного супа.
Вот она, первая премия! Я вынул ножик, но увидел Зойку. Она шла, не замечая меня. Тогда я отошел в сторону и притворился, что ищу костянику.
Зойка чуть не споткнулась о гриб и ахнула и тоже встала перед ним на колени.
— Вовка!.. Вовка!.. Гриб!..
Я подошел, посмотрел с удовольствием на гриб и сказал, пожав плечами:
— Ну и что? Ну, гриб… Удивляется, как… эта…
Мишка и Борька подбежали к нам и тоже встали перед грибом на колени.
— Давай Зойке премию! — сказал я Мишке.
— И мне… — скрипнул зубами Борька.
— Премия за самый красивый гриб, — объявил Мишка, — присуждается Зойке. А за количество — Борьке.
— Давай! — Борька подставил руки.
— И Зойка, и Борька получают высшую на свете премию — Радость Победителя! — Зойка захлопала в ладоши, а Борька закричал:
— Не надо мне радость!.. Я хочу… чтобы в руки… что-нибудь твердое! Наду-ули!
Я хотел срезать гриб и отдать Зойке, но она оттолкнула меня.
— Не надо… Жалко… Пусть растёт до конца.
— Подумаешь… пусть… — сказал я.
— Короную тебя на пост царевны, королевны и принцессы всех грибов! — торжественно провозгласил Мишка, и мы пошли дальше, но долго ещё оборачивались.
Потом просека кончилась, запахло дымком, и я засмеялся, услышав звонко-золотистое «ку-ка-ре-ку!» и злобное квохтанье. Это тужился хулиган Гусар, а кукарекал «артист», славный петух моей бабушки.
В. Каманин
Воевода
— Завтра идём за грибами, — сказал Сашка Воеводин.
Сашка — мой сосед, самый сильный мальчишка в нашем посёлке. Однажды мы затеяли в поле борьбу, и Сашка положил на лопатки всех по очереди, даже ребят старше себя. Он может нырнуть и целую минуту пробыть под водой. К нему даже шофёры относятся с уважением и, когда никто не видит, пускают его за руль машины. Короче говоря, Сашка Воеводин — это наш Воевода, и мы все его слушаемся.
Значит, решено: с утра идём в лес.
— А меня возьмёте? — спросил Алёша.
Он из города, Алёша, и живёт в нашем посёлке на даче у своей бабки. Ничем особенным Алёша не отличается. Правда, в шахматы играет здорово и обыгрывает даже Воеводу. Зато в лапту играть или, скажем, с ветлы в реку прыгать он не может.
— Взять тебя? — Сашка усмехнулся. — Это, конечно, можно. А ты сумеешь отличить мухомор от сыроежки?
— За грибами я никогда не ходил, — смущённо сказал Алёша. — Книжку с картинками видел. Мухомор там нарисован. Он ярко-красный, с белыми точками…
— Смотри-ка, — расхохотался Сашка, — да он, оказывается, всё знает! И ещё спрашивает, возьмём ли его… Готовь корзину побольше.
Алёша ушёл, а Воевода, подмигнув нам, сказал:
— Ну как, ребята, посмеёмся завтра над этим шахматистом?
Сашка мог и не спрашивать: ведь он был нашим Воеводой, и мы во всём его поддерживали.
В шесть часов утра мы собирались у кузницы. Было нас человек двенадцать — кто с ведром, кто с корзинкой. Пришёл и Алёша.
Утро выдалось тёплое и солнечное. Ночью прошёл дождик, и потому дорога не пылила. Мы шли около скошенных ржаных полей, и было нам хорошо и весело.
Вот и лес. Мы свернули в него и рас¬сыпались цепочкой.
— Эй, ребята! — скоро закричал Алёша. — Посмотрите-ка, что это за гриб я нашёл?
— А ну, покажи! — подошёл к нему Воевода.
Алёша держал в руках скользкий гриб светло-коричневого цвета. Не знаю, как он называется правильно. Мы зовём его «валуй», и у нас его считают несъедобным.
— Тебе, друг, крупно повезло, — серьёзно сказал Сашка. — Это ты редкий белый гриб нашёл. Редкий, ребята, правда?
— Да, очень редкий, — закивали мы головами. — Не каждому удаётся найти такой гриб.
Мы сразу поняли, что задумал Воевода, и нам это показалось очень смешным. Снова мы разошлись по лесу, и шли всё дальше и дальше вглубь, к самым грибным местам, изредка перекликаясь. Так мы ходили долго, часа четыре, а может, немножко меньше, пока наши корзины не стали полными. Сашка просвистел сбор, и мы вышли на лесную дорогу. В общем все набрали хороших грибов. У Воеводы оказалось больше всех, как всегда.
Последним из леса вышел Алёша. Корзина его была доверху нагружена валуями, старыми и молодыми. Лицо Алёши сияло.
— Глядите, одни белые! — показал он свою корзину.
— Видим, — медленно сказал Сашка. — Только ты эти белые вытряхни на землю и никому не рассказывай, как в первый раз ходил за грибами. Потому что набрал ты одних поганок. Понятно, шахматист?
В этом месте нам следовало бы хохотать изо всех сил. Но почему-то было не смешно.
Мы смотрели на Алёшу. А он минуты две стоял неподвижно. Потом, ни слова не говоря, вывалил на дорогу валуи и пошёл. Был Алёша бледный, и губы его дрожали. А шёл он медленно-медленно, словно через силу…
— Нехорошо получилось, Воевода… — сказал Петька Лопатин.
Но Сашка и сам это уже понял. Он поднял свою корзину и… высыпал грибы рядом с Алёшкиными валуями. Потом кинулся вслед за Алёшей. Он догнал его и взял за плечо.
— Слушай! Я хотел пошутить… Хочешь — ударь меня. А хочешь — пойдём сейчас с тобой на Епифанову гору и наберём там грибов. Я тебя научу, какие нужно собирать.
— Мне не нужны грибы, — тихо сказал Алёша.
— Мне тоже не нужны. Видишь, моя корзина пустая. Но мы обязательно должны с тобой пойти. Я тебя прошу. Понимаешь, прошу…
Мы никогда раньше не видели Воеводу таким потерянным.
Короче говоря, они пошли на Епифанову гору, ещё километра на четыре в лес. Мы тоже двинулись, но только к дому. А на дороге остались две горки грибов: белых и валуёв.
Вечером вся наша компания сидела возле кузницы. Солнце садилось, и было у нас на душе невесело. Мы смотрели на дорогу и молчали.
И вот показались они. Они шли усталые, но на плечах у каждого была корзина, доверху груженная грибами. Они подходили всё ближе и ближе и разговаривали как ни в чём не бывало.
Мы сидели, смотрели на них и молчали. И каждый из нас понимал в эту минуту, что Сашка всё-таки останется нашим Воеводой…
В. Боков
Белый гриб
Однажды рано утром я направился в лес за грибами. Больше всего хотелось найти белый гриб. Он мне снился: толстенький, кругленький, шапка коричневая.
Я миновал поле, где росли картошка и овёс, и очутился в смешанном лесу. Три старые берёзы раскидистой кроной загораживали небо. Тут уж будет белый гриб, думал я. Но вместо белого гриба нашёл красную сыроежку. Со¬рвал, полюбовался, положил в корзину. После берёзовых грибных мест началось чернолесье. Внизу под ёлками всё было засыпано ржавыми иглами, трава почти не росла.
«Вот тут я и найду белый гриб», — подумал я, но, сколько ни ходил вокруг ёлок, белого гриба не было. Попадались маслята. Шапочки на них были зеленовато-коричневые, замшевые.
Я спустился в овраг, в заросли высокой густой травы. Цвёл таволожник. Его белые воздушные головки источали горьковатый аромат. В таволожнике работали пчёлы и шмели.
На ногах моих были резиновые сапоги, и я свободно ходил по прелой лесной завали, по крапиве, по болоту. Я пересёк овраг, за оврагом опять был лес — ёлки, берёзы, осины. Где осина, там и подосиновики. Я скоро нашёл ярко-красный подосиновик. Теперь у меня в корзине были и сыроежки, и маслята, и подосиновики. Не хватало белого гриба. В новом лесу между ёлок и берёз встречались кусты орешника. В таких местах растут подореховки, или беляны. Стал я шарить под опавшими листьями и нашарил целую семью белых как снег подореховок. Они стояли клином, по-журавлиному. Я умею солить эти грибы, зимою они так хорошо хрустят на зубах и особенно хороши со сметаной.
Хотя я и радовался найденным грибам, но радость была неполной. В корзине не хватало белого гриба.
Лес стал светлеть, и скоро я очутился на опушке. По краю леса росли могучие берёзы. Их мелкомонетные листики издавали необыкновенно нежный шелест.
Я прислонился к самой старой берёзе и закрыл глаза. В уши мне хлынула нежная музыка леса. Есть выражение — ласкать слух. Шум берёзовых листьев и тонкий шелест еловых ветвей именно ласкали слух. Солнце припекало. Было так хорошо, так светло, так радостно на душе, что хотелось стоять и стоять в лесу целую вечность.
Какая-то птица резко крикнула надо мной. Я вздрогнул, открыл глаза и увидел большого дятла. Со всего маха он своим клювом бил по сухому дереву. От его долота летели опилки, или, как говорят лесники, сорилась посорка.
С дятла я перевёл взгляд на землю, и тут-то предстало мне моё счастье. Рядом с орешником и свежим пнём стоял самый настоящий белый гриб. Толстый, загорелый гриб-богатырь.Я нагнулся и потрогал. Он крепко сидел в земле.
Я посмотрел вокруг, нет ли ещё, но больше никаких грибов не было. Осторожно повернул я белый гриб в земле и, как электролампочку, стал вывинчивать его из насиженного гнезда.
Я держал его в руке, и нюхал, и пестовал на ладони, с великой радостью ощущая его волшебную тяжесть.
Я положил гриб в корзину осторожно, чтобы не повредить, хотя лежащие под ним маслята были гораздо мягче богатыря боровика.
— С меня хватит! — сказал я вслух всему лесу.
Я шёл теперь без своего первого желания искать грибы. А грибы попадались. Где-то мелькнул подберёзовик и зазвал меня к муравьиной куче. Где-то лисички-сестрички махнули мне своими рыжими хвостиками, и я нагнулся.
Мне показалось, что, когда они падали в корзину, они робко здоровались с белым грибом. Он был самым главным трофеем моей грибной охоты.
По дороге домой я встретил колхозного пастуха Дёму.
Своими зелёными лесными глазами он сразу высмотрел, что у меня в корзине, и вслух выпалил:
— Красавец, а не гриб! Король!
Ни сыроежки, ни подореховки, ни маслята, ни красноголовые подосиновики не обижались. Они сами знали, что с белым грибом ни один гриб в лесу тягаться не может!
Они, казалось мне, даже гордились, что им было позволено находиться в обществе белого гриба!
А. Стрижёв
Клады заветные
«Встать пораньше — шагнуть подальше», — говорит пословица. В тот день ребята поднялись до солнышка, чтобы по глубокой росе первыми заглянуть под развесистые еловые ляпы. Где ж, как не там, притулиться отменным крепышам, любящим поиграть в прятки с грибниками?
Впереди отряда важно вышагивали Петька и Дениска, за ними Машенька и Оля — известные на весь двор подружки, рядом Егорка и Вова, шествие замыкал сонливый Женя Нестеров.
Когда полевая дорога оборвалась возле поляны и спелая рожь осталась позади, ребята отсчитали по компасу направление и, не сговариваясь, стали расходиться по лесу. Ведь по грибы плечом к плечу не ходят, вразбивку ищут заветные клады.
В берёзах резвые сборщики первенцами положили в корзины невзрачные, но плотные. Их ещё из-за полых ножек называют дуплянками. В редколесье у выбитой тропки Дениска нашел красноголовый осиновик. Вот это повезло! Рослый такой, величавый, а шляпка подобрана по краям, не успела распрямиться бликом.
— Челыш, — обрадовался Дениска, — молоденький осиновик!Срезав упругую ножку, грибник почистил трофей, подивился его прелести и уложил клад в корзинку, сплетенную из тонкой сосновой щепы.
— А я белый нашла! — прорезал тишину Машенькин голос. — Скорее поглядите!
Боровик осанисто сиял каштановой шляпкой над белым приземистым столбом. Средь майников и закрученных папоротников гриб стоял незаметно, но Машенька шла к старой сосне не одна, а с палочкой. Палочка же в руках грибника как есть выручалочка, чтобы не отбивать попусту поклоны. Ей много ли труда стоит приподнять лапник, заглянув под навес пышной елочки, иль пригнуть рослую траву — не гриб ли там мелькнул? А тут ещё румяные листья подделками дразнят, бывает ведь и лист за гриб примешь. И только палочка-развилочка на ум наставит.
— Ищите вокруг, ищите тихо, — командовал Дениске, — белые дружно растут, стойбищами.
Пока Петька возился с фотоаппаратом. Женя успел срисовать Машенькину находку и даже кое-что записать. Он пометил место, облюбованное боровиками, высоту самого большого гриба, поперечник шляпки, толщину ножки, цвет губчатого слоя. И конечно, сопутствующие травы. «Гриб — дитя тени», — сказано было у него в старых записях. Так ли что? Ведь вот самый большой-то поодаль уродился. Но тут Женя смекнул: последнее время дождливо было, ненастно. Зачем же грибам тень, коли и в открытую не жар¬ко? А станет припекать неделю-другую, они будут попадаться у стволов, замшелых пней. Вот и выходит, не зря толкуют: цветок — сын солнца, а гриб — дитя тени.
Чуть отошли от стойбища боровиков, как впереди показался великолепный красный мухомор. Само собой, за грибом этим, как и за истощёнными разномастными поганками, никто из людей не охотится, но и разрушать его без толку никак нельзя. А вот Вовка, видно, другого мнения. Только увидел он несъедобный гриб, как тут же бросился к нему и замахнулся ногой, будто перед ним не хрупкое создание природы, а мяч кожаный.
— Не смей! — остановил озорника Дениска. — Постыдись, браконьер.
— А ты что, собираешь их? — пытался съехидничать Вовка.
— Другие собирают. Обязан знать, что в лесу нет ничего лишнего. Мухоморы тут тоже не для того, чтоб их пинать. Ими ведь лоси лечатся. А может, и другим зверям мухоморы нужны.
Вовка сконфуженно отвернулся. Ребята углубились в лес, рассыпавшись цепью.
— Клады заветные, откройтесь!
Незаметно шло время. Солнце уже поднялось над деревьями, а ребята всё не бросали охоту. И только когда в лесу стало душно и совсем сухо, из лога разнёсся Денискин клич: «Схо-ди-тесь!»
Грибники потянулись на голос. Поставили корзинки на прогалину меж двух корявых слей, осмотрели содержимое и затараторили о своих находках. Всех радостнее была Оля, в её ивовом лукошке сверху лежала тройка свежих подберезовиков. Два обабка — так ещё можно называть эти грибы — были в тёмно-бурых беретах, а третий — русый.
— Вот вам и опёнки! — Егорка приподнял в руке целый букет длинноногих, с распростёртыми шляпками чешуйчатых грибков. На вид они были серые, с тёмной макушкой, на ощупь — суховатые.
— А у тебя-то что, Вовка? Девочки, он поганок набрал!
— Подожди, Оля, ты не права. — Дениска повертел, понюхал причудливый гриб, похожий на куриный гребешок, и громко объявил: — Булавница, жёлтый рогатик!
— Бывает и покрупнее.
— Вовка грибное счастье нашёл, — подхватила Машенька.
Собрались домой. Только теперь каждый почувствовал, что корзины их совсем нелегки. Ведь в них доверху лежали лесные клады.
Э. Шим
Летний день
Соседский мальчишка, Веня Забелкин, вчера принес домой два крепеньких, чистых белых гриба. Значит, пошла первая грибная волна, бывает она в конце июня, когда колосится рожь, эти грибы так и называют — «колосовики».
И на другой день все наши мальчишки и девчонки вдруг собрались по грибы. Даже те ребятишки, что и осенью-то в лес не ходят, вдруг подхватились, повытаскивали из сараев корзинки, а кое-кто и совсем без корзинок побежал, налегке… Как я понимаю, дело тут не в добыче, не в человеческой жадности, просто июньские грибы, хоть и бывают каждый год, все равно остаются чудом, нечаянной радостью, и вот навстречу этому чуду и покатились ребятишки, — ведь не одному же Вене Забелкину счастье…
И я, взрослый человек, тоже загорелся вдруг мальчишеским нетерпением, и в этот жаркий день, когда лучше всего полеживать бы дома, на терраске, на прохладном, вымытом полу, я взял корзинку и пошёл за своим нечаянным счастьем.
Богатых грибных мест нету возле нашей деревни, осенью грибники едут на электричке, на автобусах куда-нибудь подальше, в сторону Загорска, забираются в самую глушь. Но то ведь настоящие грибники, добытчики. А мы с ребятишками идем за околицу, в бедные наши перелески, разрезанные дорогами и тропками, высоковольтными линиями, канавами, все повытоптанные, со следами кострищ, с ломкими, пожелтевшими обрывками газет под кустами… Ну, да ничего. Наше счастье и тут может встретиться. Грибы-колосовики чаще всего и высыпают где-нибудь на опушке, на краю поля, в редком, ободранном придорожном кустарнике, а иной веселый гриб выскочит прямо в дорожной колее, не боясь, что расплющат его колесом.
Едва выбежали ребятишки за деревню, как разошлись, рассыпались по сторонам дороги. Ищут и на склонах канавы, и на краю ржаного поля, и под старыми одинокими березами, где особенно плотна сухая земля, где уже соломенно хрустит, ломается под ногой трава, и хрустит пепельный мох, растущий круглыми подушечками. А я смотрю на поле и вдруг чувствую, что оно особенное сегодня, что-то с ним должно произойти, оно меняется… Из дальних далей памяти возникает у меня это предчувствие, и я подхожу ближе, присматриваюсь. Рожь только-только начинает колоситься. На каждом стебле, из матово-зеленой лопнувшей трубки проглянул колосок, тоже зеленый, плотный, еще похожий на гусеницу. А на спинке гусеницы — нежная фиолетовая щетинка, тонкие усики. Набегает ветер, кладет набок всю рожь, задираются кверху все бесчисленные усики, и тогда прозрачная сиреневая волна медленно проходит над зелёным полем — необыкновенная волна, невесомая и тающая, как дым. И я мгновенно вспоминаю, что уже видел это — давным-давно, мальчишкой, когда жил в деревне, — летучие, нежно-сиреневые волны над зелёными полями, это было так удивительно, так прекрасно, что я не понимаю, как же смог это забыть. Впрочем, нет, я же не забыл, воспоминание жило во мне, оно бы явилось когда-нибудь, только гораздо поздней. Если бы сегодня я не прошёл полем…
Мальчишки, собравшись кучкой, дергают ржаные стебли,— со скрипом вытягивается из трубки бледно-зеленое колено, у него мягкий, с солодовым привкусом кончик, — и мальчишки, причмокивая, жуют быстро, как зайцы, и поглядывают друг на дружку.
А девчонки наши успели уже далеко уйти. Молчком, тишком прочесали они край поля, и теперь их цветные платьишки мелькают вдали, на опушке березняка.
— На моё вчерашнее место бегут,— говорит Веня Забелкин. — Айда, пока всё не обобрали!
Главный среди мальчишек — Шурка Легошин, молчаливый, сухощаво-костистый, от загара весь в шоколадных и лиловых пятнах, сосредоточенно чешет одной ногой другую.
— Ну, да, еще чего…— говорит он снисходительно и, не торопясь, двигается к лесу в середине мальчишеской ватаги.
Плещет, струится под ветром плакучая березовая листва, плещутся, зыбко скользят солнечные пятна по высокой с проплешинами траве, по кустам шиповника и ольхи, по берёзовым стволам, таким сияюще белым, будто их меловой побелкой обрызгали. И впрямь — меловая пыльца остается на ладони, когда дотронешься до коры, как мелованная бумага, поскрипывают в пальцах тонкие, глянцевые, закрутившиеся в трубочку слои бересты…
Девчонки сидят на пригорочке и, нагнувшись, что-то быстро, торопливо собирают. Неужели грибы? Да нет… Это они землянику берут, земляника уже поспела на песчаном бугре, на солнцепеке, возле источенных муравьями пней! И я тоже сажусь на горячий пенек, выглядываю, где закраснеется, поблазнит из-под листа спелая ягода. Если приглядеться, то ягод уже порядочно, и есть совсем переспевшие, отдающие в черноту, сорвешь одну такую ягоду, и руки долго будут пахнуть земляникой.Я приглядываюсь и замечаю ещё кое-что. Вон там, в сырой низинке, в сумраке, цветет медуница, весенний цветок, и ещё держатся, еще не опали с мохнатого стебля её розовые, лиловые и синие колокольчики, вот тут, на пригорке, в разгаре красное лето со спелой земляникой, с ромашками, с растрепанными головками клевера, а там, на самом припеке, уже обозначилась осень — там уже трава обсеменилась, пожухла, и лысые одуванчики пускают по ветру последний пух. И веснами лето, и осень встретились тут, в лесу, в этот июньский полдень… И я думаю, как смешно мы стараемся делить времена года по календарю, по клеточкам дней, и ругаемся на свой календарь, что он слишком часто обманывает, а он не виноват. Времена года неделимы, как неделим человеческий возраст и человеческие чувства, рядом с весельем — грусть, рядом с твоей старостью — твоя молодость…
Я собрал полную горсть земляники, хотел было опрокинуть в рот, да вдруг вспомнил, как мы ели эту землянику четверть века назад, в детском доме. Было тогда голодно, в те военные годы, и для нас, малолетних, чувство голода сделалось постоянным, привычным. Но мы все-таки с ним боролись, мы обманывали его, мы придумывали себе удивительные кушанья. Мы выскребали мякиш из темной, вязкой хлебной горбушки, наполняли ее вареной картошкой из супа, и это был «пирог», мы ели весной крапиву, а летом, когда поспевала земляника, мы горсть ягод заворачивали в листья малины, в шершавые зеленые листья, и так ели, и это называлось «пирожное».
И сейчас я оглянулся, нашёл куст малины, сорвал несколько молодых листьев. Ссыпал в них землянику, завернул и съел вместе с листьями. Нет, это было не так уж невкусно, вполне приличное получилось «пирожное», я даже пожалел, что только на одну штуку хватило ягод. Я подумал, не показать ли этот способ ребятишкам, но, поразмыслив, всё-таки отказался — нет, не стоит… И, усмехнувшись, пошел догонять их, прислушиваясь к их голосам, доносившимся из-за кустов. По березняку, потом сквозь непролазные заросли черёмухи, потом через просеку с мачтами высоковольтной линии — всё дальше и дальше уходили мы от деревни, а грибов не попадалось. И уже приустали самые младшие ребятишки, и девчонки перестали аукаться, шли стайкой, и Веня Забелкин, весь потный, обтирая с толстых своих щек прилипшую паутину, все поглядывал на главаря Шурку — не пора ли обратно? Но как пойдешь обратно, если каждый пригорочек, каждая поляна всё-таки манит, обещает, и все кажется — вон под теми ёлочками уж непременно дожидается тебя крепыш в круглой шляпе желудевого цвета, надетой набекрень?
И мы ещё по двум перелескам прошли, обогнули клеверное поле к вступили в сосновый бор. И тут, едва мы вошли, прохладная тишина и сумрак обняли нас, сырой и темной была земля с редкими фонтанчиками папоротников, и черны были полусгнившие пни и коряги-выворотни, черно, мокро отблескивали понизу голые сосновые стволы. И только впереди, в проёмах синей тяжелой хвои, редко сияли косые столбы солнечного света — вроде бы чуть пыльные и радужно переливающиеся, как в грозовой туче. И тут все мы примолкли окончательно, словно нельзя было говорить, невозможно и страшно разбить словом эту величественную тишину, этот великолепный покой… И когда я останавливался, затаив дыхание, было слышно, как вверху с легким щелчком отваливалась чешуйка сосновой коры, я поднимал голову — крутясь, янтарно-розовый лепесток падал вниз, вспыхивал в солнечном луче, живой и танцующий, как бабочка…
А потом ребятишки мои, шедшие впереди, вдруг закричали разом и побежали, побежали, по-козлиному сигая через пни и валежник, — они что-то увидели там, впереди, я тоже заспешил, заторопился… Забелело, высветилось за темными стволами — сосновый бор неожиданно кончался, ровной границей, будто отрезанный, — и открылось впереди озеро. Ах, как оно сразу открылось взгляду — с пространством голубовато-льдистой воды, чуть сморщенной ветром на середине, с извилистой полосой красного, песчаного берега, с перепутанными, поседевшими гривами камышей, с молоденькой березой-двойняшкой на обрыве, которая вся струилась, летела навстречу ветру, отбросив далеко назад блестящие свои зеленые пряди, — словно бы тоже бежала, бежала к воде…
Тотчас были забыты все грибы и ягоды, мальчишки на бегу скидывали рубашки, майки, трусы, заплескалась, забурлила вода под обрывом, и через минуту никого не осталось на берегу, кроме самой махонькой девчонки, пятилетней Тошки Копыловой: у неё, у Тошки, ещё не зажила сломанная рука в гипсовой повязке, купаться нельзя, и Тошка приплясывает на песке, бьёт по воде босыми ногами, взвизгивает и высоко задирает от брызг прибинтованную к дощечке руку…
После долгого купания, такого, что пробирает невольный озноб, я лежу на берегу, в траве. Слышно, как чмокает вода в камышах, как переговариваются на обрыве ребятишки, ругают Веню Забелкина: все убеждены, что он не показал грибное место, утаил. Затем Шурка Легошин говорит: «Ладно, пойдем назад — отыщем! С кем хочешь спорю — отыщем!»… А солнце уже незаметно сваливается к закату, небо холодеет, прояснивается, и с удивительной резкостью видны в нем неподвижные, блистающие ледяной пылью облака. За озером, за лесом проходит электричка, отчетливо достигает сюда тупой, чугунный перестук её колес, внезапный гудок, низкий, даже как будто ноздреватый, и эти звуки плывут над озером, слабеют, но всё не исчезают… А я думаю, отчего мне жалко, что кончается этот июньский день. Было же много, много прекрасных дней, полжизни прожито, перевидано всякое, и уж пора бы привыкнуть, успокоиться, а мне жаль. Так жаль, словно этот день особенный, словно что-то случилось, словно не было прежде таких дней и уже не будет больше никогда…
А вечером, когда я один возвращаюсь в деревню, меня встречает торжествующий Шурка Легошин, ведет на «пятачок» — вытоптанную, убитую ногами площадку, где обычно гоняют в футбол да танцуют вечерами под гармошку, и рассказывает, что здесь, на краю площадки, среди бурой, пропыленной, в пятнах мазута травы, на каменной этой, мёртвой земле наши ребятишки нашли сегодня целую семью грибов-колосников.
В. Волков
Как Ванечка с бабушкой грибы собирали
Бабушка взяла большую корзину, а Ванечке дала маленькую. А ещё бабушка вручила Ванечке складной ножичек. «Грибы нельзя вырывать из земли с корнем, — сказала она, — а надо аккуратно срезать. Тогда на этом месте вырастут новые».
По дороге в лес им повстречался дедушка Миша. Он нёс огромную корзину, полную грибов.
— Нам-то с Ванюшкой оставил? — спросила бабушка.
— Которые не нашёл — все ваши, — улыбнувшись, ответил дедушка Миша.
Ванечка долго раздумывал над этими словами.
— Бабушка, а вдруг он все нашёл?
— Ну что ты! У него же два глаза. А у нас? Четыре!! Так что найдём, не сомневайся.
Стали бабушка с Ванечкой искать грибы. Но тут вдруг — мяу-мяу… Ванечка оглянулся — котята! Костик и Зиночка. Так ребята прозвали котят, которые жили у дяди Кости и тёти Зины в последнем доме на их улице.
— Как они сюда попали? — удивилась бабушка.
— А очень просто. Они увидели, что мы идём за грибами, и им тоже захотелось в лес.
Котята, играя, прыгали в траве.
Вдруг из-за кустов, оглушительно гавкнув, выскочил всем известный Дунай.
Костик сразу — цап-царап — забрался на берёзу, а Зиночка спряталась в траве.
— Ну что ты будешь делать! То котята невесть откуда взялись, то этот друг сердечный заявился… А ну пошёл домой! — прикрикнула бабушка на Дуная.
— Бабушка, ты что, не знаешь! Нету Дуная дома, и хозяина нет. Вот он и гуляет где хочет, — заступился за Дуная Ванечка.
Дунай низко опустил голову и удалился. Наверно, обиделся на бабушку. А может быть, подумал, что негоже ему, старому израненному псу, гоняться за какими-то легкомысленными котятами.
— Ты, Ванечка, постой здесь. Может, он слезет, — бабушка кивнула на Костика, дрожащего на толстом суку, — а я пойду поищу другого. Пропадут ведь в лесу.
И бабушка скрылась за кустами.
— Ну чего ты там дрожишь? Дунай уже убежал. Спускайся, не бойся, — стал уговаривать Ванечка котенка.
Но Костик только спину выгибал и жалобно мяукал.
Тогда Ванечка решил сам снять котёнка. И полез на берёзу. Добрался до котёнка и еле оторвал от сука: так крепко он в него вцепился.
Ванечка положил Костика в корзину и пошёл искать бабушку. Ему очень хотелось рассказать, как он ловко снял котёнка с дерева.
Сначала Ванечка шёл по дороге, потом по тропинке, а когда она пропала — по высокой колючей траве.
Трава цеплялась за ноги, словно хотела остановить Ванечку. Но он продолжал идти, забираясь всё дальше в глубину леса.
Он порвал штаны, оцарапал щёку, потерял кепку.
Устав, Ванечка сел на поваленное дерево. Со всех сторон его окружали ели. Ванечке показалось, что они нарочно растопырили свои нижние ветви, чтобы он не мог пройти.
— Что, попался? — проскрипел кто-то противным голосом.
— Бабушка! — что есть силы закричал Ванечка. — Ау-у!
Но в ответ лишь пролетавший над своими владениями старый ворон что-то прокаркал ему с высоты.
И от этого стало ещё страшнее.
А в это время бабушка, найдя Зиночку, вернулась к той берёзе, у которой она оставила внука.
Но Ванечки, как мы знаем, там не было.
— Ау-у! — тоже стала кричать бабушка.
И знаете, кто откликнулся на её голос?
Дунай!
— Дунай, миленький, ты уж извини меня, что я с тобой грубо обошлась… Выручай. У меня беда — я Ванечку потеряла. Вы же приятели. Помнишь, он тебя пряниками угощал. Я его ещё отругала тогда: мол, сами с чаем съедим, а он тебе все их перетаскал.
И бабушка заплакала. Не по пряникам, разумеется, а по своему любимому внуку Ванечке.
Дунай сразу всё понял. Покрутился возле берёзы, принюхиваясь к земле. И не спеша, то и дело останавливаясь, побежал к дороге.
Он бежал и думал: «Странные эти люди. То — поди прочь, то — миленький… А Ванечка — отличный мальчишка. И пряники его были отменные — пахучие такие, со сладкой корочкой».
Когда Дунай вернулся, бабушка ахнула — в зубах у него была Ванечкина кепочка.
— А где же Ванечка? Вдруг он в болото угодил или волк ему повстречался?
Дунай, конечно, нашёл Ванечку. И с радостным лаем вернулся к бабушке.
Он ещё долго бегал между ними — показывал, как надо идти, чтобы встретиться. Подбежит к Ванечке, гавкнет пару раз, что означало — следуй за мной! — и снова к бабушке. И ей даёт такую же команду.
Когда они наконец встретились, бабушка не стала ругать Ванечку за то, что он ушёл от той берёзы, где она его оставила, а обняла и сказала:
— Ну, вот теперь мы все вместе.
Домой они шли другой дорогой, за огородами, чтоб их никто не видел.
— Смеяться ведь будут. Вместо грибов котят несём, — сказала бабушка.
«Ничего смешного тут нет, — подумал Ванечка. — Котята сами дороги домой не нашли бы. Я вон и то заблудился».
…А Дунай с того дня стал жить у Ванечки. И в лес они теперь ходят втроём. И никто больше не теряется.