Грозы и ливни

Грозы и ливни

Как определить хорошую погоду на завтра без прогноза по радио или телевидению? Правильно, по приметам.

Но сразу оговоримся: находить приметы в городе невероятно трудно. Многоэтажные дома-великаны застилают горизонт, не видно заката солнца, дымят трубы, и непонятно — туман ли это или смог.

В деревне, на даче можно потренироваться в знании народных примет вволю!

Если целый день светило солнце, а с озёр, рек и болот поднялось много водяного пара, то этот пар может к завтрашнему дню загустеть в тучи и вернуться обратно на землю дождём. Но он может и не дожить до завтрашнего дня, а опуститься сегодня на траву, на ветки деревьев, на крыши домов обильной росой. Итак, первая примета хорошей погоды — вечерняя роса.

И ещё приметы хорошей погоды: ласточки высоко летают, мошкара и комары толкутся кучами. Солнце вечером в тучу садится — завтра будет вёдро. Жители морского побережья говорят в связи с этим: «Солнце в тучу с вечера — моряку бояться нечего».

Но иногда роса выпадает не с вечера, а поздно ночью. Тогда погоду можно предсказать по цвету облаков во время захода солнца. Когда небо окрашивается при закате в светло-розовый цвет, будет хорошая погода, даже если солнце заходит в тучку. Если небо при закате бледно-желтого цвета, то завтра будет дождь. Ярко-желтый цвет заката предвещает ветер.

Но вдруг вечер был пасмурным, как тогда предсказать погоду! Если вечером на горизонте отчетливо видны обычно незаметные предметы, жди ненастного дня, так как нет водяного пара, ночью не будет росы, а утром придёт дождь.

На собаку перед ненастьем нападает сонливость. Она валяется по земле и ест траву. Куры беспокойно кудахчут. Наседка становится ворчливой и часто скликает цыплят под крыло. Гуси и утки перед непогодой часто хлопают крыльями и ныряют в воду. А утка при этом надрывно кричит и плещется. Утки кричат — грозу кличут. Шумливыми перед непогодой становятся и воробьи.

О ненастье расскажут и вечерние звуки. Если они отчетливо слышны, если громкое эхо очень долго разгуливает над лесом, готовь на завтра плащ, зонтик или дождевик.

Как предсказать не просто дождь, а грозу?

Помните главное: гроза никогда не бывает в холодную погоду, а только в жаркий день, после нестерпимой духоты. Предвестниками грома являются лягушки. Лягушки запели — быть грозе.

Грозы приходят без ветра, надвигаются медленно, почти незаметно вначале, и если с утра дул сильный ветер, то в этот день ты можешь не опасаться грозы.

Узнать о грозе можно за несколько часов по тучам и солнцу. Солнце перед грозой всегда мутное, спрятанное за пелену. Подскажут близкую грозу и удушливый зной, и тёмная полоса облаков на горизонте. Облака перед грозой сливаются в темную сплошную массу.

И конечно, о грозе предупредят птицы. Перед грозой лес смолкает, а ласточки и стрижи, наоборот, начинают кричать, низко летать над водой и даже черпать ее клювами.Град — обычный спутник грозы, поэтому он выпадает чаще всего в жаркие послеполуденные часы и реже всего бывает ночью и утром.

Густые облака, в которых образуется град, всегда очень сильно заряжены электричеством. Происходит это оттого, что очень неспокойно грозовое облако. Сильные, порывистые и беспорядочные движения в облаке все время меняют его форму. Крупные капли летят вниз, но по пути раздробляются От трения капли электризуются. Мелкие частицы капель уносятся вверх, а более тяжёлые продолжают падать. В верхней части облака собираются отрицательно заряженные частицы, в нижней — положительно. А когда в грозовом облаке заряды достигнут большого напряжения, происходит электрический разряд. Между двумя частями облака или между облаком и землей проскакивает электрическая искра — это молния. А треск проскакивающей искры — гром.

Очень часто ливни являются сущим бедствием. Они размывают поля и сносят плодородный слой почвы, вызывают паводки на реках, разрушают дома, мосты, при этом гибнет множество людей.

Гроза прошла. Не забудьте, что после грозы хорошо клюет рыба.

Закрыли свои бутоны цветы, притихли птицы. Наступила пора уныния. Дождь льёт и льёт, и нет ему конца. Особенно неприятна такая погода во время сенокоса, когда на лугах мокнут валки скошенного сена. И тут уж люди, глядя на опостылевший дождь, говорят с укором: «Не идёт, где просят, а идёт, где косят».

Пузыри на лужах во время дождя — дождь будет затяжной. Куры не прячутся в укрытие — тоже не жди, что дождь кончится скоро.

Помните загадки: поднялись врата, всему миру красота, красное коромысло через реку повисло. Конечно, это радуга! И она тоже помогает определить будущую погоду.

Радуга видна и после дождя — будет хорошая погода.

При дожде появится радуга, и голубой цвет в ней не густ, а желтоватый ярок — это лучший признак хорошей погоды.

Радуга на западе — будет дождь, на востоке — погода.

Радуга видна к вечеру — будет хорошая погода.

Высокая и крутая радуга — к вёдру, пологая и низкая — к ненастью.

Видна вся дуга радуги — к дождю.

Радуга долго стоит — погода идет к ненастью.

Радуга утром — к дождю.

Чем зеленее радуга, тем больше дождь.

В радуге больше красного цвета — к ветру.

В. Кастрючин

Как ходит дождик?

— Не вразвалочку, конечно, как Михаил Потапыч.

— Тогда как?

— Если прямой —значит, прямо, если косой — значит, косо.

— А ещё?

— Ещё? Хм-м… Больше никак.

— А вот и нет.

Мы с Серёжей рыбу удили. Он на берегу озера, а я на островке — есть у нас такое место.

Вдруг из-за леса тучка выскочила, будто злая чёрная собака. Сверкнула молниями. Сердито залаяла.

Бежать в деревню поздно — дождь сыпанул.

Снял я рубашку, штаны — связал всё в узелок, а сам мокну на островке, словно лягушка-квакушка на кочке.

Летняя тучка быстро умчалась. Оглянуться не успел — солнышко сияет, как ни в чём не бывало.

Столкнул я лодку, к брату приплыл. Смотрю — а он сухонек, словно во время дождя в шалаше сидел.

— Ты что, — спрашиваю, — зонтик с собой взял?

— Какой зонтик? — смеётся Серёжка. — Это дождик твой остров косил, а здесь, на берегу, хоть бы одна капля…

Пришли мы с Серёжкой в деревню.

Дедушка Фёдор Иванович с лейкой по грядкам ходит, огурцы поливает.

— Дедушка, — спросил Серёжка. — разве здесь дождя не было?

— Что ты, милок! Сухмень, третью неделю сухмень.

На другом конце деревни жил Алексей Иванович — брат Фёдора Ивановича.

Глядим — он тоже в огороде. Только не с лейкой, а с мотыгой.

— Вот, — сказал Алексей Иванович, дождик славный прошёл. Прополю грядку — огурчики пойдут!..

Вот тебе и на!

— Как же ещё ходит дождик?

— Как лисица — стороной!..

 

Л. Шукалюков

Дождь

По улице шёл дождь: в плаще и шляпе, весь голубой и прозрачный, а за ним голубым шарфом развевался туман. Дождь пахнул яблоками, хлебом, морем и газированной водой с сиропом.

— Ты кто? — спросил его мальчик из окна.

— Дождь, разве вы не видите?

— Неужели дождь бывает живым да ещё может пахнуть газированной водой с моим любимым клубничным сиропом?

— Представьте, сударь, может. Но об этом я расскажу вам при следующей встрече, а сейчас, извините, спешу.

С этими словами Дождь сел на велосипед и укатил.

На следующее утро мальчик с родителями поехал к бабушке в деревню. Просёлочная дорога проходила среди зреющих хлебов. Они были слегка влажные после дождя, но главное… «Я чувствую запах хлеба после дождя. Где-то я уже слышал этот запах»,— подумал мальчик.

— Это я, Дождь,— послышалось откуда-то.

Мальчик оглянулся, но вокруг никого не было.

Бабушка встречала у калитки, улыбающаяся, она всегда рада приезду гостей. Пока папа распаковывал подарки, бабушка вложила в ладони внука большое красное яблоко. Мальчик откусил краешек и уловил прекрасный медовый запах.

— Это я, Дождь!

И снова вокруг никого не было.

— Бабушка, ты ничего не слышала?

— Что ты так встревожился, внучек? Ты здоров?

— Здоров.

— Ну тогда пойдём, я покажу тебе наше озеро.

Среди зелёных берегов серебрилось чудесное озеро. Было жарко, и хотелось искупаться. Мальчик разбежался и с размаху прыгнул в воду.

— Это я, Дождь!

Мальчик уже не удивлялся, когда слышал эти слова. Он чувствовал, что дождь где-то рядом. Но когда же он появится?

Обратно шли той же дорогой, среди хлебов. Вдруг с неба часто закапал дождь, и мальчик узнал знакомый развевающийся шарф.

Вот он едет на своём велосипеде мимо, голубой и прозрачный, Дождь…

— Стой, стой, Дождь! Теперь я узнал тебя. Но почему ты пахнешь яблоками, озером, хлебом?..

— А разве вы до сих пор не поняли, сударь? Во всём, что вас окружает, есть капля меня и даже не одна. А сейчас извините, сударь. Спешу. Сегодня у ромашек родились новые цветы, и меня пригласили на день рождения!

 

ИСТОРИЯ ЗОНТИКА

Дождевой зонт был изобретён очень давно в Китае.

Имена древних изобретателей зонта не дошли до нас, но имя человека, познакомившего европейцев с этой полезной и удобной вещью, сохранилось в истории. Это английский купец Гонвей, много путешествовавший по Азии. В 1750 году он вернулся из Китая на родину, в Портсмут, и в числе других невиданных вещей, сделанных искусными китайскими мастерами, привёз зонтик.

Однажды в проливной дождь Гонвей вышел на улицу под защитой зонта, но его прогулка продолжалась недолго. Землякам Гонвея вид человека под зонтом показался диким. Его встретили насмешками и грубыми издевательствами, закидали камнями, преследовали до самого дома и, когда он скрылся, выбили окна в его жилище.

Но и этим дело не кончилось. После этой неудачной прогулки Гонвея продолжали преследовать: осыпали насмешками, эпиграммами, присылали ему множество издевательских анонимных писем.

Но Гонвей был упрям. В следующий дождливый день он снова появился на улице с зонтом.

Так повторял он свои прогулки, не обращая внимания на злобные выходки обывателей, пока не приучил своих сограждан к зонтику. Вскоре у него появились подражатели, и постепенно зонтик завоевал симпатии не только земляков Гонвея, но и всех европейцев.

А. Крестинский

Старый зонтик

— Опять этот дырявый зонтик! — восклицает папа, проходя мимо.

— Да выкиньте вы его, — лениво советует старший брат.

— Зонтик у них дырявый!.. Что за дом, что за дом! — ворчит бабушка.

Мама второпях путает дырявый зонтик с недырявым, возвращается мокрая и брезгливо бросает его в угол.

Наконец, дырявый зонтик закидывают на чердак.

Туда попадают все негодные, траченые молью, испорченные, ненужные взрослым вещи. Там они покрываются пылью, обрастают паутиной, среди них вольно летают мухи и бабочки, а по ночам шмыгает юркий выводок мышей.

Эти старые ломаные вещи — колченогий стул, позеленевшая дверная ручка, ржавая велосипедная рама, прогоревший чайник, ломаный приёмник и наш знакомый — дырявый зонтик, прислонясь друг к другу, мирно коротают летнюю жару и зимнюю стужу, дожидаясь своей второй жизни. У всех у них равные права на эту новую жизнь, надо только на-браться терпения и ждать, ждать…

И вот этот день настает. Скрипят ступеньки, слышатся торопливые шаги, шумное дыханье, и на чердаке появляется Миша. Блестящими жадными глазами он окидывает свалку. Старые вещи скромно молчат — ни одна не вылезает вперёд, так не принято.

Миша медленно подходит к ним, наклоняется и поднимает дверную ручку. Он обтирает её рукавом, радуется внезапному блеску, держит в вытянутой руке, прищуривает один глаз, целится…

Треснувшее медное сердце дверной ручки бешено колотится. Новая жизнь началась.

Тем временем Миша раскрывает над собой старый зонтик, громко чихает от пыли, садится на корточки и смотрит вверх. Над ним черным куполом нависает ночное небо. Небо усеяно звёздами и планетами. Дырочки поменьше — звёзды. Побольше — планеты.

Миша медленно вращает палку, и звёздное небо кружится, кружится, звёзды мигают, и в следующую минуту одна из них, сорвавшись с неба, косо летит к земле, оставляя за собой стремительный золотой шлейф…

Дырявый зонтик замирает от счастья.

Подумать только — какая судьба!

 

Ю. Залесский

Предсказательница непогоды

У сарая лежит куча сухих липовых веток. На некоторых из них висят сохранившиеся коричневатые сморщенные листья. Местами ветки изломаны, и куски коры и лыка торчат во все стороны.

Погода хорошая, ясная, безоблачная. Легкий ветерок слегка шевелит листву кустарников. Около цветов жужжат шмели и пчёлы.

Вот прилетела крапивница, поравнялась с изгородью, миновала её, взлетев немного выше над нею, и стала спускаться на кучу сухих веток у сарая. Ещё мгновение, и она скрылась среди сухих листочков.

«Зачем она сюда прилетела? — размышляю я. — Может быть, ищет тени, чтобы скрыться от лучей палящего солнца?»

А вот и другая крапивница садится под нависающей крышей сарая, складывает крылья и сливается с фоном старой, потемневшей дранки.

«И эта спряталась от солнца», — думаю я и вхожу в дом.

Вдруг в открытое окно влетает бабочка: я узнаю в ней крапивницу. Описав полукруг в комнате, она подымается к потолку и пристраивается у щели между досок. Кажется, что это повисает какая-то соринка, проскользнувшая сквозь щель с чердака.

Я с любопытством смотрю на бабочку и думаю: в доме довольно душно и жарко, прятаться сюда от солнца бессмысленно. Присмотревшись, я замечаю на потолке, в углу, другую бабочку.

«Что бы это значило? Это не случайность, — приходит мне в голову, — надо понаблюдать».

Я иду снова к сараю. Нахожу крапивниц и в куче веток, и под стрехой крыши. Обе притаились и сидят на прежнем месте. Рядом нахожу третью. Странно: бабочки дневные. Им бы только летать да летать. Как вон те капустницы: летят одна за другой.

Проходит два часа. Откуда ни возьмись появились на небе тучи, все более и более заволакивая небо.Гроза длилась около часа. Но вот она стала стихать. Показались просветы в тучах, а затем засияло и солнце. Бабочки в доме, находившиеся под моим непосредственным наблюдением, всё это время недвижно сидели на тех же местах. Но вдруг, как по команде, сначала одна, потом другая, раскрыли крылышки, подвигали ими немного, ползая по потолку, а затем слетели к окну и стали биться в стекло.

Я выпустил их.

Я пошёл проверять бабочку в крытом дворе и не нашёл её на прежнем месте, она кружилась в воздухе, пытаясь вылететь наружу.

Мне стало ясно: крапивницы прятались от непогоды. После этого я много раз наблюдал за этими бабочками. Они прекрасно предсказывают погоду. Если крапивницы стали среди бела дня залетать в дом или другие укрытия, значит через некоторое время будет ненастье.

Интересно, что однажды бабочки и после грозы остались на месте и продолжали как бы спать, сложив свои крылышки. Уже около трех часов сияло солнце, а они не шевелились. Я уже думал, что всё моё заключение неверно, но оказалось, что бабочки были правы, подошла новая туча и разразилась новая гроза.

 

Ю. Сбитнев

Сыпкий дождик

За Окою кричали коростели. Они умолкали всего на два-полтора часа, когда наступала короткая темень. В эти часы затишья слышнее шорохи трав, явственнее запахи полевых цветов. Неправда, что полевые цветы не пахнут! Июньскими ночами их запах крепок.

В июне цветы буйствуют…

Днём старушка Аграфена Ильинична, мастерица-рукодельница, показала мне свою работу. Невесомые кружева выпархивали из сундука, окованного железом, ложились на коричневые руки старушки.

Руки у Аграфены Ильиничны грубые, с синими корневищами вен, с частой соткой морщин, все в трещинах и складках.

…Причудливые птицы в сказочном оперении, скворцы, едва различимые в густом переплетении ивняка, соловьи, иволги, зяблики, травы и цветы… Узор сменялся узором. Порхали и падали на жёлтую столешницу белокрылые кружева. А когда легла сверху на птиц, на травы и цветы большая скатерть с узором из маленьких и больших зыбких кружочков, я не смог сдержать восторга:

— Здо-о-орово!

Аграфена Ильинична улыбнулась, и я впервые заметил, что глаза у неё цвета позднего покосного василька.

— Хорошо! Очень хорошо! А что это за рисунок?

Старушка улыбнулась:

— А кто его знает. Теперь уж и запамятовала…

Весь день я находился под впечатлением увиденного узора. Было в нём что-то близкое, родное.

Кричали коростели за Окою, брело по лугам разноцветье, медленно покачивалась в берегах река, и в облаках, что лениво двигались от камышей и ивняков к плесу, мелькали красные плавники голавлей, а я всё думал и думал о рисунке.

К вечеру неожиданно, как это часто бывает в июне, из-за леса свалилась к плесам темная, набрякшая влагою туча. Промчался сильный вихрь, устилая траву, в три погибели сгибая молодые деревья. И дождь, тёплый и торопкий, припустился вдогон за ветром.

Я вышел к Оке в надежде спрятаться от дождя под лодкой, что чернела просмоленным днищем на песчаной косе. Вышел и остановился, поражённый увиденным. Реки не было. Передо мною лежала кружевная скатерть с незатейливым узором зыбких кружочков. Так вот она, самобранка! Так вот он, этот узор, он зовётся у нас в народе очень просто — сыпкий дождик.

 

Ю. Сбитнев

Ленушкин соловей

Смеркалось. Ленушка засыпала у меня на руках. Из сада в приоткрытую створку окна проникали запахи земли, трав и свежести. Гроза ушла, но отсветы молнии всё ещё вспыхивали синим в окнах домов.

На западе небо отсвечивало розовым, а ветви вишен в саду потемнели.

Ленушкины волосы пахли дождём и садовой ромашкой. Я слушал далёкий отзвук грома, одинокий лай собаки и громкое дыхание. Ленушка засыпала так же, как приходят на землю сумерки, как зажигаются звёзды. Так могут засылать только дети.

В доме напротив со скрипом распахнулось окно, и дачник Оськин томно произнёс:

— Зина, дыши озоном…

Он долго и сладко зевал, навалившись грудью на подоконник, а сумерки словно уничтожали его, пока не превратили в белое расплывшееся пятно. Потом в комнате запахло дымом: хозяйка Мария Васильевна разожгла на дворе самовар, и я затаился, силясь услышать, как сыплет она в огонь сухие еловые шишки.

Ленушка плотнее прижалась к моей груди и задышала громче. Я встал со скамейки, чтобы отнести её в кровать, и замер. От реки, там, где синий сумрак никак не мог покорить белый туман, возникла песня соловья.

Соловей, взяв сразу же самую высокую ноту, оглушил тишину.

В этом году весна была ранняя, и соловьи замолчали ещё в середине мая. Песня задела что-то глубоко сокровенное в сердце, тронула в нём забытое, заставила затаить дыхание и слушать только её…

Притих гром, погасли отсветы молний, замолкла собака, застыл в окне Оськин, весь мир приник к маленькому сердцу птицы, родившему такую песню.

Я не заметил, когда проснулась Ленушка. Она подняла голову, прислушалась и прошептала:

— Плачет…

— Поёт, дочка, — поправил я.

— Нет, плачет,— сказала она и добавила: — Мальчишки утром у него гнездо разорили. Плачет!

 

А. Лисняк

Шаровая молния

РассказыСад утром

Был утренний сад за домом. Сквозь деревья — мутные снопы света. Сырые палые листья были коричневыми и блестели, как кожаные. Там, куда падал утренний луч, они сыро сверкали. От чёрной коры деревьев шёл слабый пар.

Я брёл за дедушкой, ероша ногой листья, слипшиеся, как чешуя. На дедушке выгоревший сверху синий дождевик и соломенная шляпа. Дедушка сгребал листья моими старыми детскими грабельками со стёршейся на зубьях красной краской и совал пучки листьев в бумажный мешок. Мешок хрустел на весь сад.

А я собирал листья в позеленевший глиняный кувшин. Когда-то дедушка хотел выбросить этот кувшин, я не дал. Кувшин был красивый.

Угол сада, заросший спутанным хмелем, был ярко-жёлтым. Сад был маленьким, всего в десять деревьев. Но росло здесь всё. Среди астр росли бобы и огурцы, на клумбе с осыпавшимися розами лежала огромная тыква в зелёную крапинку, вьюнки оплели хризантемы и брюссельскую капусту, а дальше рос финик под стеклянным колпаком от старинных часов.

Потом мы прошли Большую Яблоньку. Она никогда не давала яблок, всегда была худенькой, обтянутой сверкающей паутиной, почти без листьев. И нельзя было её вылечить. Она была страшной и красивой. Я её боялся и жалел.

Листья мы сожгли на пустыре за садом, и дым был похож на огромное дерево.

Курица

У нас в саду жила курица. Она была привязана к дереву за ногу. Я обмотал ей лапу бинтом, чтобы она её не натерла, а уже сверху прикрепил верёвку.

Курица любила ходить вокруг дерева и к концу дня свисала со ствола, растопыривая крылья. Приходилось брать курицу на руки и кругами ходить вокруг дерева, освобождая верёвку.

На ночь курицу отвязывали и брали в кухню.

Как я радовался, когда бабушка, стоя в халате посреди кухни, сыпала на пол просо, и оно с треском подпрыгивало, как жёлтый град!

— Тюк-тюк-тюк! — начинала громко клевать курица, хохолок её энергично вздрагивал.

А в ванне, невидимый для курицы, жил сом, и все ходили мыться в баню, потому что сома жалко было резать. Сом ничего не ел и давал себя гладить. Он был чёрным и бархатистым.

Я приближал лицо близко к воде и говорил: «Сом, сом, сом». Вода была плотной, неподвижной.

Один раз я поднял курицу, чтобы показать ей сома. Но курица всё время следила за летающей вокруг лампочки мухой, а когда я нагибал её голову, начинала вырываться.

Вот если бы мы могли понять друг друга и поговорить — я, сом и курица.

Дедушка

Я любил смотреть, как дедушка бреется. Сначала дедушка убирал с обеденного стола клеёнку и ставил на него складное, зеркало. Стол был тёмно-коричневый, в следах зелёнки и чернил.

За окном шелковистое, звонкое от ласточек утро. Все так ласково, косые квадраты солнца на старом стенном коврике — тёплые. Протянешь руку в солнечный луч — словно надел золотую перчатку.

Дедушка взбивает кисточкой пену в мятой алюминиевой чашке, медленно намыливает щеки, посапывая от удовольствия, влажная пена падает на стол и не тает. Придвинув лицо к зеркалу вплотную, он долго разглядывает его, трогает пальцем, приподнимает за кончик носа, словно удивляясь, что именно это и есть его лицо. Наконец, скосив набок подбородок, проводит по щеке сверху вниз — слышен слабый электрический треск. В пене на щеке остается розовая полоса голой кожи. Словно там образуется какое-то новое лицо…

Калейдоскоп

Когда бабушка убирала в комнате, из-под дивана выкатился калейдоскоп. Калейдоскоп был трубкой из обычного зелёного картона. С одного его конца — матовое стёклышко, а с другого — прозрачное. Но стоило только посмотреть в прозрачное стёклышко, поворачивая трубку! В театральном сумраке вспыхивали и гасли узоры!

— Да ты к окну поближе, — сказал дедушка.

Я нацелил калейдоскоп на окно, и узоры стали чётче и ярче.

— Ни один не повторяется! Исчезают — и всё!

Мне ужасно захотелось разобрать калейдоскоп, узнать, почему узоры так непохожи, почему они не повторяются — вспыхнут и исчезнут! Каждый сам по себе…

Я присел на диван и разломал калейдоскоп пополам. Оттуда с треском посыпались на пол цветные стеклышки, а в руках моих остались обрывки пустой трубки!

Я всыпал стёклышки назад и соединил картонную трубку, зажав её в кулаке. Но сколько я ни вертел теперь калейдоскоп, там было темно. И был слышен только бесконечный шорох, словно ночное море набегало на гальку…

На пасеку

Мы с дедушкой едем на пасеку, к дедушкиному брату Дионисию. Дедушка, всё время улыбается и крепко держит меня за руку. Соломенную шляпу он сдвинул на затылок. По воздуху летят сверкающие паутинки, я их ловлю. Ведь кто поймает такую паутинку, будет счастливым — я знаю!

— Поймал? — спрашивает дедушка и смотрит на меня поверх пенсне.

— Да ну их, — говорю я.

Оказывается, не так уж просто поймать паутинку.

На пасеке, под вишнями, ульи рядами. Дедушка Дионисий идет впереди с дымокуром, чтобы пчёлы не кусались.

— Я-то пчёлок не боюсь, это для вас, — говорит он, ставя дымокур. Оттуда дым желтоватый, курчавый, как овечья шерсть. Открывает улей — пчёлки по бровям, по бороде его карабкаются. — Ты не бойся, — говорит он мне ласково, — иди и смотри. Они не потревожатся.

Дедушка Дионисий показывает нам устройство улья — вынимает рамы с недостроенными сотами.

— …Чтобы рой не улетел, нужно улей водой окропить — пчёлы думают, дождь пошёл, и остаются. Ну, когда рой улетать собирается, это загодя видно!

Лёгкие тени вишневых деревьев то проступают, то исчезают на земле — это тучи солнце переползают.

Потом, за пасекой, мой дедушка спит на сене лицом к небу. Я щекочу его травинкой, но он лежит неподвижно, широко раскинув руки и ноги, так можно только на сене. Сено сухое и скользкое. Я ложусь, как дедушка, и оказываюсь один на один с небом.

Метеостанция

Однажды сосед Тотосов взял меня на метеостанцию. Там работала его жена.

Метеостанция стояла на высоком холме, а за ней начинался дубовый лес. Это был белый дом под красной крышей. Перед домом, за оградой,— будочки, похожие на ульи, и вертушки на длинных шестах.

Жена у Тотосова худая и высокая. На ней были кожаные брюки и голубая рубаха с засученными рукавами. Рядом с ней шла коза.

Вокруг валялись огромные треснувшие жёлуди. Из некоторых уже торчали дубки.

Коза с хрустом ела жёлуди.

— Линзы привез? — спросила жена у Тотосова. — А это Ставрогиных внучок? А немецкую плёнку привёз?

— Привёз! Привёз! — сказал Тотосов и побежал к машине вприпрыжку, поддавая ногой жёлуди. Его нарукавники сползли с локтей и сморщились. Он гулко захлопал дверцами машины, залезая то в одну, то в другую.

— Можно козу погладить? — спросил я.

— Можно, — сказала жена Тотосова.

Я погладил козу. Коза, открыв рот, потрясённо посмотрела на меня.

— Её ещё не гладили, — сказала жена Тотосова. — Ну, давай знакомиться! Меня зовут Марья Ивановна. Тебя Петя, а козу Менада.

Потом мы сидели в большой серой комнате с чёрным телефоном на столе и белыми занавесками на окнах. Пили чай. Коза лежала на пороге, криво улыбаясь.

И вдруг я увидел в открытую дверь человека в светлом плате и тёмных очках.

Он подходил по очереди к каждой будочке за изгородью, открывал белые дверцы и что-то записывал в блокнот, привставая на цыпочки.

— Ну вот и Радий Евгеньевич вышел на дежурство! — сказала Марья Ивановна. — Видишь, это он замеры делает! Увлекающийся человек! Книгу про моржей написал, а теперь молниями интересуется…

Вдруг Тотосов вскочил и закричал:

— Я же рыбок забыл покормить. Скалярии, понимаешь, гуппии… Рупии… мумии… шмупии,— бормотал он, сбегая по крыльцу через ступеньку.

— А посмотреть всё? — растерялся я.

— В следующий раз! — закричал Тотосов, заводя машину. — Ах, вы мои бессловесные…

— Ещё сто раз приедете, — улыбнувшись, сказала Марья Ивановна. — Я тебя вон с Радием Евгеньевичем познакомлю, он тебе всё покажет. Ну, держи нос пистолетом!

— Да-а-а… Ты это, как его, как бы в машину садись, — сказал Тотосов, сигналя и натягивая нарукавники. — Покой нам только снится!

Последнее, что я увидел на метеостанции, — это человек в белом плаще и тёмных очках. Он запускал в небо большой полосатый шар.

— Зонд! — сказал Тотосов, подняв кверху толстый указательный палец. — Не зонт, а зонд — понимаешь?

Молния

 

В грозу окна у нас всегда были открыты. Поэтому шаровая молния залетела именно к нам.

Она была величиной с теннисный мяч и светилась яростным белым светом.

Молния медленно пролетела вдоль стены, отбрасывая зеленоватый отсвет. Бледной вспышкой отразилась в шкафу.

— Дедушка, что это? — прошептал я.

Молния тихо отделилась от стены и направилась ко мне. Мы сидели за столом очень прямо.

— Не двигайтесь, это шаровая молния, — сказал дедушка. — Она может убить! Он замер с поднятой вилкой.

Молния пролетела над блюдом с сырниками, потом отлетела к роялю и замерла над вазой с цветами. Она словно разглядывала всё. От неё шло тихое гудение.

Потом она резко подлетела к дедушке, к самому кончику его носа. Дедушкино лицо осветилось белым пламенем, а пенсне превратилось в два слепящих пятна. Дедушка вытянул губы трубочкой и подул. Молния подпрыгнула и чуть-чуть взлетела.

В двери длинно позвонили. Пригнувшись, я бросился открывать.

— Стой! — закричал дедушка.

— Спокойно умереть не дадут, — сказала бабушка.

Это был тот самый, в чёрных очках и белом плаще!

— Радий Евгеньевич! — обрадовался я.

Плащ его был насквозь мокрым, на очках блестели крупинки воды.

— Молния залетела?

Я кивнул.

Он бросился в комнату, задев моё лицо мокрым рукавом. Загрохотал гром. Молния висела над столом, свирепо гудя и сияя.

Он погрозил ей пальцем.

Молния вздрогнула и поплыла к окну.

— Ст-о-ой! — закричал Радий Евгеньевич и, подняв руки в огромных перчатках из чёрной резины, бросился за молнией. — Всё равно поймаю!

Он, встав на цыпочки, бережно взял молнию, как берут мыльный пузырь.

— Наконец-то, наконец-то… — затихало вдалеке.

Потом тень его со звонко светящимся шаром в руках проплыла под тёмными деревьями, а мы все стояли и смотрели.

 

Ю. Коваль

Колобок

Я пошел на рыбалку, а за мной увязался дядя Зуй.

— Ушицы похлебаю с тобой, и ладно,— сказал он.

У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной — глядеть.

Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в нее, как в черное дупло, и небо потемнело.

— Ну, — сказал дядя Зуй, — гроза идет.

Тут у меня клюнуло. Я подсек — и леска запела, натянувшись. Золотой язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвел его к берегу и выбросил в траву.

Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве.

— Страшно-то как, — сказал дядя Зуй. — Гроза идёт!

Вспыхнула молния — и дождь так ударил по воде, будто сто язей шлепнули хвостом о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.

— Ну и дела, — бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. — Страшно-то как!

Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сползло с них.потрескивая, и закачался в воздухе сверкающий колобок. Он покатился вниз и вдруг подпрыгнул.

— Что? — крикнул дядя Зуй. — Что это?

Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка колесом звенела радуга. Засияло все: и река, и кусты молочая по берегам, и осока прорезалась из воды — блестящая, как лезвия ножей.

Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом. Шел низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе.

Вдруг померк его свет — колобок раздулся. Стал огромным черным шаром. Вспыхнули лиловые жилы — и грохнул взрыв…

Мы бежали к дому. Мокрый напуганный дядя Зуй еле поспевал за мной.

— Что это? — кричал он.

— Шаровая молния.

— Шаровая? Да откуда взялась?

— Не знаю, — ответил я. — Иногда во время грозы получаются такие шаровые молнии.

Мы прибежали домой и сразу поставили самовар, скинули мокрые рубашки.

— Ну дела, — твердил Зуй. — Простая молния в клубок скрутилась! Чтоб я больше пошёл с тобой на рыбалку — ни за что!

Биография Ю. Коваля

 

В. Александров

Грозное молоко

Четвертое августа. Семь часов вечера. На хуторе неурочно завопил петух. Хлопает крыльями, кричит на бестолковых кур — пугает ненастьем.

Наши флюгеры гудят пропеллерами, словно вот-вот взлетят в грозное небо.

Ветер бьёт яблони колким дорожным песком, гонит на хутор соломенный сор и листву. Яблоки сыплются, как град.

На воле становится тесно. От общей тревоги ушёл, стеснился избыток простора.

Никогда ещё в это лето сосны так широко не раскачивало. Скрипуче каркают вороны, повернув клювы на запал, веером задирая хвосты под порывами ветра.

На хутор налегла чёрная гроза.

Ливень обрушился до горизонта, на всю землю сразу. Под частые пушечные удары грома из водостоков посыпались-потекли во все бочки, ванны, корыта и ведра толстые свинцовые пряди дождя. Вода почти черная, под цвет неба.

Бабушка с внуком стоят в дверном проёме, протянули руки дождю и охают при каждом ударе. Водяная пыль обдаёт их с головы до ног.

При очередном пушечном треске земля вздрагивает. Неожиданно одна за другой валятся на лопающиеся ветви две осины и береза — вывернуло с корнем. Приствольные лохмотья дерна вздыбились, обнажив берлоги тугих бронзовых корневищ. Береза шлепнулась поперек речки зелёным мостом, осины — на обочине дороги.

Внук прячется за бабушку.

— Страшно?

— Страшно, баб, — шепчет Антон.

— Не бойся, скоро кончится и поедем за молоком к Зое.

— Ты шутишь, да? — Внук недоверчиво глядит на бабушку.

— Нет. Вот увидишь, всё скоро пройдёт и покатим.

Бабушка всегда права: через полчаса ливень ушел за реку! Правда, гроза осталась с нами, только чуть поутихла, но ветер не упал.

Бабушка выводит велосипед:

— Антоша, едем!

Они снимают кеды, остаются босиком. Мальчишка влезает на раму велосипеда.

— Пока, дед! — кричит весёлая бабушка.

— Поаккуратнее на мокрой дороге!

Двадцать минут прошло, как уехали, а гроза и ливень возьми да вернись!

До Зоиного хутора не больше трех километров. «Должны успеть, — успокаиваю себя, — у Зои переждут, чаю напьются с мёдом».

Непогода будто и не утихала. Темень загустела. Ветер повалил в огороде фасоль, бобы, подсолнухи, разметал дранки и толь на кровлях сараев и хлева, кое-где сорвал шифер.

То тут, то там вырастают голые ветвистые стволы огненных молний. Гром беспощадно шатается над миром, где хочет.

Моё недавно легкое настроение делается тяжёлым, как глина. Чёрный, почти ночной лес, узкая дорога с разбитыми колеями, гроза, ливень, вывороченные деревья и где-то в них теряются бабушка и внук.

«Не во всякой туче гром, а и гром да не грянет, а и грянет, да не по ним,  а по ним — авось не убьет!» — сами собой шепчут губы.

Время зло насупилось, его черный лохматый маятник раскачивается вместе с соснами, подчиняясь воле грозы.

Деревом бы не прибило. Не попали бы в пожар. В прошлую грозу разнесло изоляторы сразу на трёх столбах — вмиг огневые змейки по проводам расползлись, макушки сосен зажгли…

Что делать? Выйти навстречу?

Надеваю сапоги.

Как бы отвечая мне, страшный свистящий порыв ударяет в лицо и отбрасывает ливень далеко за реку. Но с грозою не справляется, она по-прежнему свирепо гуляет, рассыпается канонадой. А дождь иссяк.

Я по-старчески — плечами вздохнул, голова закружилась Перед глазами плавно полетели радужные кольца. Много, много легких колец, их сносит, сносит к дороге. А они даже не намокли! Только продрогли от страха.

Я очнулся:

— Ну, как?

— Ни туда, ни обратно дождь почти не тронул, — Бабушка тяжело дышит, волнение не оставило её. — У Зои отсиделись, поболтали с Яном.

Ян — сын Зои, добрый шалопай тридцати пяти лет с золотыми руками и дурной головой.

— А гроза ?

— Туда — ничего, а обратно мальчишка ехать не хотел. Не идёт к велосипеду и все. Ян глядел-глядел на Антона и сообразил вслух: «Маленький, а тоже умирать не хочет!»

Оживший внук внимательно слушает бабушку, словно говорят о ком-то другом.

— И что же Антон?

— Побледнел, глаза огромные. Спрашивает: «Бабушка, мы не умрём?», а губы дрожат. Я чуть не расплакалась А Ян размышляет и размышляет о жизни и смерти: «И все так, никто умирать не хочет! Вон за курицей погонишься, а она от тебя! Почему? Тоже жить хочет!»

— Как же вы всё-таки уехали, как уговорила Антона?

— Не знаю, не помню… Наверное, сам себя уговорил.

— Я уже немножко не боялся, — лепечет внук.

— Это правда, — вспомнила бабушка. — А я велосипед к железобетонному столбу электросети прислонила. Три раза пыталась взять — не смогла: током бьёт, я же босиком. Зоя вышла в резиновых сапогах и оторвала велосипед от столба.

«Всё в жизни просто, а в спешке не сообразишь», — подумал я.

— Едем обратно в громовых раскатах, — продолжает жена, — а мальчишка прижался затылком к моей шее и приговаривает: «Может, Бог в меня молнию не обратит, я ещё маленький?.. Баб, может, Бог и в тебя молнию не обратит? Ты хоть и старая, но всё равно жить хочешь».

Бабушку ещё колотит от близких воспоминаний:

— Едем… Отгораживаю мальчишку спиною и руками от грозы, а сама страхи выдумываю. И не избавишься, не выкинешь из головы.

Я глажу головушку своего мальчишки, зачем-то хлопаю его по плечу:

— Садись, старик, пей свое грозное молоко!

На дворе ночь. Так и не посветлело нынче.

Где-то догуливает гроза. О чём-то строго предупреждают уходящие зарницы.

 

Г. Маликова

Махну серебряным тебе крылом

 

Гошка ходит на Щучье один.

Чтобы добраться до озера, сначала надо идти лугом, потом лесом, а потом снова лугом. В лесу, там, где малинник, водятся змеи — черные гадюки, а на выходе из малинника, на тропке, — змеиное «кладбище». Каждый, кто этим малинником идет, старается палкой убить змею, а потом бросает её, мертвую, на «кладбище», поэтому, когда из малинника выходишь, ступить некуда от сухих змеиных шкурок.

Но Гошка не боится змей: ни живых, ни мёртвых. Он ничего не боится, даже утопленников. В прошлом году на Щучьем мужик пропал: ушел на озеро и не вернулся, утонул, наверное.

Бабушка не разрешает с Гошкой водиться. Она говорит, что Гошка — это рыжая оторва и что не сносить ему головы, а тетя Маруся, хозяйка дома, где Таня с бабушкой снимают на лето комнату, ещё и поддакивает: в соломахинской родне все шалопуты. И всё равно каждое утро Гошка свистит под Таниным окошком.

Любимое Гошкино слово — «слабо». «Слабо на сосну забраться?» — и Таня забирается до самой верхушки. «Слабо прыгнуть?» — и Таня спускается к толстой нижней ветке, нависшей над песчаным карьером, и прыгает. Тогда Гошка ведёт Таню на земляничную полянку и позволяет съесть самые крупные ягоды или показывает кротовую нору, а иногда вырезает из коры такую лодку, которая не переворачивается даже в самой большой луже.

Таня во всем помогает Гошке: добывает жуков-короедов, а после дождя, пока еще не просохло, собирает по тропинкам длинных жирных червей. Гошка складывает червей в старую консервную банку, плотно закручивает сверху тряпицей, а по бокам проделывает гвоздём дырочки, чтоб червяк не задохся.

— Завтра на Щучье схожу, — говорит он, вытирая грязные руки о штаны и не глядя на Таню. Он знает: бабушка не разрешит Тане идти на Щучье, да ещё с ним, с Гошкой. «Ни боже мой! — говорит Танина бабушка. — Только через мой труп!»

— По-ихнему жить — ничего нельзя, — ворчит Гошка. — Их слушать — всю жизнь Щучьего не увидишь.

Это он придумал завтра идти на озеро. Тайком, чтобы бабушка и не знала.

Когда рано утром Гошка свистнул под окошком. Таня уже не спала. Она осторожно выбралась из-под тёплого одеяла, натянула сарафан и, ни о чём не раздумывая, взобралась на подоконник и спрыгнула в холодную и мокрую от росы траву.

Они пошли по дороге к большому лугу. Солнце уже встало, но было так холодно, что даже пальцы застывали.

— Замёрзла? — спросил Гошка — Погоди, ещё жара будет. Держи вот, — Гошка сунул Тане в руки маленькую корзинку, в которой лежала банка с червями, кусок хлеба, соль и несколько кусков сахара.

Солнце поднималось все выше, но роса на траве не исчезала. Гошка остановился, опустил руки в траву, набрал росы и обтер мокрыми руками лицо.

— Умойся, — велел он, — а то привыкла дрыхнуть по утрам. Эх… — в сердцах сказал он, — городские…

Они прошли по обочине луга до самого его конца, потом свернули и пошли вдоль ручья, с одной стороны которого деревья были вырублены, а с другой — низко свисала черёмуха. Дальше, далеко в лес, уходила просека. Они прошли ещё немного по просеке вдоль малинника на серых камнях и остановились.

— Тут побудь, — велел Гошка, — сейчас приду.

Малина уже перезрела и, как только Таня прикасалась к кусту, много ягод сыпалось на землю. Таня осторожно сняла несколько ягод и положила в рот. Малина была сладкая.

Гошка скоро вернулся, держа в руках крепкую палку.

— Змеи там, — сказал он. — Мать говорит, укусит, так не спасёшься. — Таня посмотрела на свои изношенные сандалии. — Ерунда, — засмеялся Гошка. — Это она пугает, чтоб я не шлялся. Вон Митрофаныча в прошлом году ужалила, так он ногу ножом вспорол, кровь отсосал и ничего: помаялся несколько дней и живет себе.

— А у тебя нож есть? — спросила Таня.

Гошка молча вынул из-за голенища коротких резиновых сапог перочинный нож.

Таня успокоилась: с Гошкой не страшно, у него все получается быстро, ловко, по-взрослому. Гошка хочет быть капитаном дальнего плавания, водить корабли в далекие страны, и Таня верит, что он будет моряком. Она представляет белый город на берегу синего моря, большой белый теплоход. Гошку на капитанском мостике: коренастого, в белом кителе, с копной соломенных волос под капитанской фуражкой. Теплоход отплывает. Гошка сосредоточенно смотрит вперед, командует, а потом вдруг поднимает голову и смотрит в небо, а там, прямо над кораблем, низко летит маленький самолёт, и Гошка улыбается, потому что знает: в этом самолёте летчиком она. Таня, и это она машет ему, как поётся в песне, серебряным своим крылом.

Только о том, что Таня мечтает стать лётчицей, не знает никто, даже Гошка.

— От меня держись шагах в трех. Я остановлюсь — и ты ни с места? Замри там, чтоб я тебя не слышал. Змею увидишь — не вопи, в сторону не прыгай, не мечись. Если ты ей на башку не наступишь, она жалить не будет.

Медленно, друг за другом, они пошли в глубь малинника. Гошка молчал, а Таня даже дышать старалась как можно тише. Вдруг Гошка остановился. замер, сосредоточенно посмотрел под куст малины и поманил Таню рукой

— Смотри, — шепнул он Впереди, шагах в трех от Гошки. Таня увидела неподвижное чёрное кольцо.

— Сейчас я её… — Гошка сунул Тане удочки и. неслышно ступая, стал медленно двигаться к черному кольцу Он подошел к змее совсем близко, резко взмахнул палкой и изо всей силы ударил. Кольцо взметнулось. Гошка ударил ещё раз и ещё. Когда Таня открыла глаза, она увидела, что Гошка шевелит палкой мёртвую змею Мёртвая. она была ещё противнее, чем живая, и все равно страшная, но Таня подошла к Гошке и посмотрела внимательно, чтоб запомнить.

— Стерва, — ругнулся Гошка и сплюнул. — Лежи теперь.

Малинник кончился, и Таня облегченно вздохнула. когда они увидели среди деревьев просвет: там начинался другой луг, а за тем лугом должно быть Щучье.

Щучье не понравилось Тане. Она представляла его большим, как море, и голубым. На самом деле Щучье было сизое и узкое, как речка.

Гошка размотал удочки, одну дал Тане и велел насадить червяка. Червяк извивался, и Тане было его жалко Гошка взял у Тани червяка, быстро насадил на крючок и. поплевав на него, отдал удочку Тане.

Сам он расположился невдалеке и скоро стал вытаскивать одну за другой маленьких серебряных рыбок. Таниного червяка рыбы не замечали. Ей стало скучно, она оставила удочку и подошла к Гошке. Она села на траву и обхватила руками колени.

Гошка молчал. Время от времени он вытаскивал удочку, плевал на червяка и снова забрасывал. Когда поплавок уходил под воду. Гошка напружинивался, замирал и резко откидывал удочку назад Гошка вздыхал, потому что рыбка была маленькая, снимал её с крючка и бросал на траву рядом с другими, уже затихшими рыбками.

Потом клевать перестало. Рыба ушла. Гошка положил удочку на берег, развел на траве костерок и. когда тот прогорел, подсунул под угли рыбёшек, которых он вымыл и выпотрошил в озере. Они поели тёплых и сыроватых плотвичек с хлебом и солью Гошка, довольный, развалился на земле, положил руки под голову и стал смотреть в небо: небо было ярко-синее, горячий воздух словно застыл и только над озером дрожал мелкими серебряными точками.

— Гроза, видать, будет, — сказал он. — Идти надо.

Тане не хотелось уходить. Казалось, они с Гошкой одни на целом свете, и она готова была так и сидеть здесь на берегу, есть печёных плотвичек, смотреть на Гошку и знать, что он все умеет и ничего не боится.

Гошка еще раз внимательно посмотрел на ясное небо:

— Может, стороной пройдет… — неуверенно сказал он. — Ладно, давай искупаемся.

Таня купаться не стала — она не умела плавать, а Гошка быстро стянул рубашку и штаны, разбежался и бросился в воду. Он исчез под водой надолго. Таня даже забеспокоилась, но он внезапно вынырнул, замахал руками, заплескался и снова нырнул.

Гошка плавал, нырял, кричал что-то Тане, фыркал, а Таня смотрела на него и смеялась.

Гошка вылез из воды весь в мурашках и, дрожа всем телом, стал натягивать штаны и рубашку. Он поскакал сначала на одной ноге, потом на другой, чтоб вода из ушей вылилась, отжал волосы и снова лег на нагретую солнцем землю:

— Щучье… — с усмешкой сказал он. — Скоро в море купаться буду. Кончу школу, поеду в мореходку поступать.

— А я летчиком буду, — сказала Таня. Ей почему-то захотелось рассказать Гошке о том, как она пролетит над его кораблём и помашет серебряным крылом.

— Тю-ю! Лётчиком? Ты? — Гошка сел и уставился на Таню. — Не смеши. Лётчиком… — Гошка покачал головой и засмеялся.

— А что? Буду лётчиком, — сказала Таня тихо и серьезно.

— Не будешь, — сказал Гошка и снова лёг.

— Это почему?

— По кочану, — сказал Гошка и прижался щекой к горячей земле. Небо было по-прежнему безоблачным, но на горизонте оно затянулось дымкой. Птицы смолкли, вода не плескала у берега и только в траве, совсем рядом, гудел шмель. — Идти надо, гроза будет.

— Нет, ты скажи.

— В зеркало на себя посмотри, летчица! От горшка два вершка…

Гошка говорил правду: в школе на уроке физкультуры Таня стояла в строю самая последняя и никак не могла дорасти до Ленки Салиной, которая стояла перед ней. Каждый год она приходила на первую физкультуру с надеждой, что учитель поставит её перед Ленкой, но Ленка за лето тоже вытягивалась на несколько сантиметров, и Таня, как всегда, замыкала строй.

— Рост здесь ни при чём, — сказала Таня, — я авиации не рост нужен, а смелость.

— Не смеши, — Гошка перевернулся на спину и заложил руки за голову. — Ты у нас такая смелая…

Таня отвернулась.

Гошка посмеялся, потом встал, опять посмотрел на небо и заторопился:

— Собирайся давай. Пошли. Летчица… Эх! — хохотнул он и пошёл увязывать удочки.

От обиды Таня забралась на сосну. Ветки были нагреты солнцем и остро пахли смолой. Таня устроилась почти на самой верхушке и стала глядеть вокруг. Оказывается, Щучье было большим и даже дальнего берега его было не видно, просто они находились в небольшом его заливе. На противоположном берегу залива Таня разглядела одинокий дом. от которого уходила в лес тонкая дорожка.

Отсюда, сверху, Таня посмотрела на Гошку.

— Чего расселась? — крикнул ей Гошка. — Слезай!

Таня не ответила. Она запела песню про летчиков, про серебряные крылья и стала глядеть по сторонам Там, где снизу видна была сизая дымка, оказалась большая туча. Огромная, толстая, она наползала на озеро.

— Туча! — крикнула Таня. — Большая!

Гошка забеспокоился:

— Слезай скорей, пошли!

Таня засмеялась.

— Слезай, говорю! — рассердился Гошка.

— Не слезу! — крикнула Таня. — Буду грозу смотреть.

— Дура, что ли? — Гошка покрутил пальцем у виска.

— Сам дурак.

—  Чокнутая! — заорал Гошка и даже кулаками замахал. — Тебя молния шарахнет, а я отвечай! Слезай, а то один уйду.

Таня не ответила.

Гошка плюнул в сердцах, быстро собрал удочки, схватил корзинку и не оглядываясь пошёл по направлению к дому, но тут же вернулся, со злостью бросил удочки и корзинку и сел под деревом.

Стало смеркаться, по озеру побежали маленькие сизые волны, и вода в Щучьем стала свинцовой. Таня увидела, как из тучи в озеро ударила сначала одна, а за ней другая красная ломаная молния. Где-то заворчало, ухнуло, деревья закачались и сосна, на которой сидела Таня, тоже закачалась и тяжело заскрипела. Упали первые крупные капли.

Молния ударила совсем близко, и раздался такой треск, что Таня крепко прижалась к сосне и зажмурила глаза. Начался ливень. Из-за дождя Таня почти ничего не видела. Ей захотелось к Гошке, и она стала спускаться по мокрым ветвям.

Гошка сидел под деревом не шевелясь. Удочки и корзинка валялись рядом. Таня потянула его за рукав, но он выдернул руку и отвернулся. Таня обошла Гошку с другой стороны и заглянула ему в лицо, Гошка снова отвернулся. Сверкнуло рядом. Таня вцепилась в Гошку. Сверкнули ещё и многократно громыхнуло. Таня сильнее прижалась к Гошке и сквозь шум дождя услышала, как Гошка её ругает.

…Таня проснулась рано Она открыла глаза и увидела солнце. Потом услышала, как во дворе закричал петух. Она осторожно подняла голову с подушки: бабушка, одетая, дремала рядом с ней. Почувствовав, что Таня зашевелилась, бабушка сразу проснулась, посмотрела внимательно на Таню, пощупала Танин лоб и вздохнула.

— Слава тебе, господи! — бабушка стала смотреть в угол, где на тумбочке стояла маленькая икона, и быстро-быстро зашептала: — Царица небесная, пресвятая богородица…

Таня прикрыла глаза.

— Может, поесть чего хочешь? — склонилась над ней бабушка.

— Хочу, — тихо сказала Таня.

Бабушка ушла и скоро принесла тарелку с куриным бульоном

— Ешь, — говорила бабушка, — ешь, поправляйся теперь. Ведь сколько дней в жару, сколько слёз моих пролито! — Бабушка вытерла краешком фартука глаза. — А этому, оторве рыжей, шалопуту несчастному, хоть бы что! Каждый день под окном торчит, хвороба на мою голову. Вчера не сдержалась, взяла хворостину да поперек спины и огрела. Прости меня, господи. — Бабушка встала, тяжело передвигая больные ноги, подошла к окну: — Царица небесная! Стоит! Стоит, чумовой! Стоит — кавалер проклятый!

 

Б. Чащарин

Синяя роща

Веселая, кудрявая, стройная, белая… Народ наш и не говорит о ней иначе, как о красавице девушке, нежной, гордой и ласковой. И моя берёзка была весёлой, стройной и кудрявой. И такой белой: погладишь рукой атласно гладкий ствол — на ладони остается белый след. Росла моя берёзка прямо в огороде и была мне детским амулетом и, стыдно признаваться теперь, школьным козырем.

Не знаю, бывают ли дождливые первые сентябри. Я таких не помню. Помню только солнечные и радостные. Если б, как в дереве, откладывались в душе человека годичные кольца, то, уверен, зарождались бы непременно первого сентября. В день, когда все по-особенному важно и ново. Новые учебники, новые предметы, новые учителя. И ты с какой-то непривычно легкой и светлой, вчера только постриженной на¬голо головой, в новых — на размер больше прошлогодних — ботинках входишь в новый класс…

Тут моя первосентябрьская радость обычно омрачалась. Близорукий Гарик, неизменный мой сосед и неплохой в общем малый, по домашнему настоянию родителей послушно усаживался за первую парту. Ангелина Ивановна сажала меня рядом: почему-то считалось, что впереди мне сидеть лучше.

Ох, эта всегдашняя пытка первого урока! Другой раз из моего Гарика силой слова не выколотишь, а тут, только учительница в сторону, градом сыпались на меня подробности летних Гарькиных путешествий. Куда только не возила его мама! То на неведомое взморье, в Дзинтари, то на недоступно далекую Пицунду. Гарик видел дельфина, ездил на Рицу, катался на ялике…

— На! Тебе привез. — И Гарик — добрая душа! — незаметно совал мне непременный курортный сувенир: если янтарь, то обязательно с мушкой, если морской камень, то с дыркой — на счастье!

Откуда было знать ему, как точит меня от его великолепных рассказов обыкновенная мальчишеская зависть! Что такое против блистательной Рицы мелководная наша Вельга, где голавля-то порядочного не увидишь! Какой уж там дельфин!..

Но однажды случилось неожиданное.

Повертев в руках два точёных, гремучих, как игральные кости, кругляша каштана, я равнодушно протянул их назад:

— Подумаешь! Зато у нас берёзка прямо в огороде. Из окна рукой достать.

И Гарик как-то разом сник. Гарик, привыкший видеть в окно садовые розы, которые нельзя трогать, впервые позавидовал мне. Я ликовал. Спасибо тебе, берёзка! Спасибо! Не черная доска с английскими словами — перед глазами моими стояла она, милая, и зелёные, шёлковые косы, раскачиваясь на ветру,    задевали картофельные цветы.

Так единожды в жизни по-мальчишески глупо козырнул я своим амулетом. И скоро поплатился за это.Молодость всегда снисходительно подтрунивает над старостью. Бывало, заходит туча с грозой, а я наперед знаю, как сначала бабушка выдернет из розетки штепсель радио, потом вывернет лампочку: выключателя в избе не было — свет загорался со стуком деревенского движка и, предупредительно мигнув три раза, гас под звон курантов. Мне, жителю столицы с её громоотводами, забавны были все эти бабушкины тревоги.

Но в то утро, беззаботно спрыгнув с крыльца на мокрую от ночной грозы землю, я встал вдруг оглушённый. Небо ударило в глаза голубой пустотой! Зелёного силуэта белой берёзки, знакомого до последнего листика, знакомого так, что даже не замечаешь его, не было на его пугающей голубизне. Отведя удар от нашей крыши, бесстрашно приняв его на себя, берёзка лежала в картофельных грядах. На белой коре стыли, мутнея, прозрачные берёзовые слезы…

Мне никогда не было жалко сломанных друзьями игрушек, не было жалко мяча, который забрал у нас управдом. Но тут… Нет, это не назовешь жалостью. Гибель берёзы, моей берёзы, вошла в моё детство первой в жизни утратой. То был маленький шрам на годичных кольцах, которые откладываются в человеческой душе. И лучше всех понимала это бабушка.

Лениво прихлёбывая молоко, я в который уже раз разглядывал привычную до мелочей картину в окне: засыпают белые маки, наш горластый петух прокрадывается куда-то вдоль соседской изгороди, близкий остроконечный ельник, огибая горбатую краюху ржи, ровнеет, сходит на синюю полосу, отчеркивающую тяжелое тёмное золото хлебов от легкого прозрачного золота закатного неба.

И мне казалось, я знаю заранее, что скажет бабушка. Вот сейчас она подвинет деревянную тарелку с нарезанной ковригой и скажет: «Опять без хлеба». Но бабушка, вздохнув, сказала:

— Намедни Аксёновы ребята в Синюю рощу ходили. По целой корзинке грибов принесли.

Это уже ново. Я с любопытством поглядываю на нее. Надо сказать, Синяя роща — для меня запретная тема. Уезжая, родители настрого заказали мне даже поминать её: заблудиться там пара пустяков, с Синей рощи начинаются знаменитые партизанские леса.

Но я не подаю вида и невинно спрашиваю:

— А почему она синяя?

Бабушка принимает игру.

— Пойдёшь — узнаешь, — глядя в сторону, улыбается она.

И я, пытаясь скрыть восторг, говорю как ни в чем не бывало:

— Что ж! Завтра надо сходить…

Когда я бежал, размахивая корзинкой, сквозь ржаной запах колосьев, сквозь июльскую теплынь, сквозь пьяняще бесшабашный стрёкот кузнечиков, мне всё казалось, что вот-вот испугается бабушка, одумается, крикнет назад. Но обернулся, увидел, каким маленьким стало вдруг наше Шилово, — и ко мне пришла успокоенность и несказанная радость свободы. А на смену им — нетерпение вперемежку со страхом. Никогда ещё один я не уходил от дома так далеко. Но алые звёздочки дикой гвоздики под ногами, заливчатые песни невидимых птиц над головой — всё пело, всё звало: вперёд!

А впереди уже поднимался, могуче вырастал из земли Дуб. Он вышел ко мне из Синей рощи, как выходит навстречу гостям хозяин: «Милости просим, если с добром!» Островерхие ёлки, белоногие берёзки, трепетные осинки выглядывали из-за его широкой спины приветливо и настороженно. И были они совсем не синие, и было их великое множество, но Дуб, как и полагается хозяину, был один, поэтому я и пишу его здесь с большой буквы.

На пограничье тревожной глухомани и радостного лугового раздолья, там, где под ласковым пологом опушки луговые цветы сшибаются в веселой схватке с лесными травами, и ищи самое интересное.

Но сладишь разве с нетерпением? Манит Синяя роща, околдовывает и манит.

Не дрогнет ветка, не скрипнет сук. Замерли в загадочном молчании деревья.

Ступить боязно меж этих величественных колонн зачарованного спящего храма. Прошьёт сложной нотной строкой тишину звонкая трель чащобной птахи — и опять тишина, тишина… Но живёт лес. Подойдёшь осторожно к огромному — чуть не с тебя вышиной — куполу муравейника, вглядишься в непрерывное коричневое шевеление сухих еловых иголок, муравьиных тел, и почудится — дышит муравейник, дышит ровно, покойно… Как ленивое восточное опахало, долго раскачивается туда-сюда, туда-сюда зелёная ореховая ветка — это неслышно слетел с неё потревоженный дрозд.

И вдруг бесшумно прочертит бездонность неба хвостатая рыжая комета — белка!

Где уж тут под ноги смотреть! Время не то остановилось, не то мчится сломя го-лову, словом, нет его, а по дну корзинки перекатываются сиротливо пара обкрошившихся сыроежек да посиневший подосиновик. И тут я вспоминаю про бабушку — ведь она ждёт, беспокоится. Теперь каждая ёлочка для меня не живой зелёный домик, а лукавый безгласый укрыватель грибов. И где это аксёновские ребята видели их? Наверно, места знают. Обдирая руки, разгребаю, разгребаю, словно при¬росшие к земле еловые ветки, но тщетно — нет грибов, будто провалились куда-то.

Сам не знаю как, отчаявшись от стыда, выхожу на знакомую опушку. Но что это? Шагах в десяти от меня, оцепенев от страха, столбиком стоит заяц! Не знаю даже, кто изумился больше этой встрече, он или я, но он спохватился первый. Мотнул ушами, словно приглашая погоняться за ним, не спеша поскакал наискосок прочь. Хотел я было кинуться за ним, но чуть не сшиб ногой здоровенный белый гриб…

И тут началось! Они словно играли со мной. Только присядешь, чтобы особенным бабушкиным ножиком, выбитым из косы, срезать один гриб, глядь — рядом другой, а вон уж и третий молодецки заломил шоколадно загорелую шляпку — а ну подходи!

Отдохнуть, остынуть от счастья присаживаюсь под дубом. Глаз не отведёшь от корзинки. Отборные, один к одному — такие грибы даже не надо перебирать, тщеславно выставляя напоказ лучшие. Но где-то свербит мыслишка — вот бы сейчас еще один, последний. И я пускаюсь в заключительный обход. Лес мудр. Он учит терпеть, не отчаиваться. И ещё лес щедр — лучшие свои подарки всегда приберегает напоследок.

Шага не успеваю ступить — вот он! Спокойненько стоит под перепревшими дубовыми листьями великолепный боровик. И как я его утром проглядел? Не мог же он за день такой вымахать: споткнёшься случайно — ногу отшибешь. Да, пройтись с таким великаном в руке по деревне — о чём ещё можно мечтать?

— Никак внучек идёт, — бабушка словно и не ждала меня. — А ну, показывай… О-о о!.. — И она благоговейно принимает от меня боровика-великана.

А мне уже не до грибов, не до ужина. Через силу добираюсь до горенки и, едва припав к подушке, проваливаюсь в блаженное небытие.

Синие берёзы, синие ели, синие осины. И музыка. Беззвучная и тоже какая-то синяя, неземная. Но вот зашевелились небывалые синие травы. Источая колдовское сияние, на глазах поднялся из земли белый гриб в шоколадной шляпке. И засветилась Синяя роща, замигала лиловыми, оранжевыми, изумрудными огоньками подосиновиков, волнушек, лисичек… Сколько раз снились мне с того дня эти счастливые синие сны!

И снова пришло первое сентября. И снова мы сидели с Гариком за первой партой. Но теперь он не стал протягивать мне под партой свои извечные сувениры, а, пригнувшись, спросил тихо:

— Ну как там твоя берёзка?

— Их теперь у меня тысяча. Целая Синяя роща!

— А почему синяя — и я близко увидел удивлённые Гарькины глаза.

— Пойдёшь — узнаешь, — вспомнив бабушку, улыбнулся я.

То было счастливое время. Нам снилось, как мы летаем: мы росли. На целый башмачный размер за босоногое лето. А мне снилась еще Синяя роща, грибы. «Если человеку снятся грибы, он стареет». Нет, тут бабушка была не права. Не старел я, а становился взрослее и, может быть, чуточку мудрей, добрей и лучше. И в этом помогла мне моя берёзка, помогла Синяя роща!

Низкий поклон тебе, моя веселая и кудрявая, стройная и белая берёзка!

Низкий поклон и тебе, синяя моя учительница!

 

Л. Кузьмин

Дождь, дождь, пуще!

Нашим северным деревенским летом неизвестно чего бывает больше — дождей или солнца.

Но солнце, если его полно, то изо дня в день оно одинаковое, а дожди — разные.

Бывает дождь нудный, долгий, студёный, который так и называют мокрым или ещё более сердито — сеногноем.

И есть дожди грозовые, есть ливни-косохлёсты, грозовым близкая родня.

Порой же вдруг посыплется дождик такой лёгкий, прозрачный, будто он перемешался с небесным светом, и так он ласков, что земля под ним шепчется, ответно вздыхает, от земли навстречу дождику восходит тёплый пар.

Этот дождик кто величает ситничком, кто грибным. Такой дождик я люблю всегда, и любит его моя деревенская соседка бабка Дарья.

За чёрной от времени бабкиной избой, за тёмным косым забором на огородных грядках посажен всякий нужный овощ. И когда над грядками сеется ситничек, то сразу, даже мне из моего окна, видно, что вот именно в такой час на грядках каждый стебель и набирает новую, щедрую силу.

Под ситничком вся огородная зелень становится гуще. Обрызганная светлой влагой дождя, чуть ли не на глазах начинает завиваться в сизые, ядрёные кочаны капуста, а свёкла, редька да репа так прямо сочными шарами из земли и прут.

Бабка Дарьи, низко склонясь, накрыв голову прозрачной полиэтиленовой плёнкой, ходит меж грядок, на грядки любуется, улыбчиво шепчет:

— Добёр дождик, добёр… Спасибо ему! Будет нам теперь с чем встречать зиму.

Бабка так довольна, что за всё на грядках изобилие благодарит лишь дождик, хотя и сама тут своих трудов вложила уйму. Без бабкиной неусыпной заботы даже и при самом наидобрейшем ситничке всё равно бы не выросло ничего.

А вот я-то шагаю туда, где этот ласковый дождь настоящее чудо всё же сотворил.

Я иду в лес. По мокрому моему плащу шуршат мокрые еловые лапы, светлые капли брызгают в лицо.

Мягко, неслышно приминая сапогами влажный мох, я выхожу на старую, давным-давно заброшенную дорогу-просеку. Из дождевого зыбкого тумана, из сумеречного, в серых елях прогала наплывает навстречу мне тонкий, бодрый, ни с чем не сравнимый аромат. В безветренном, сыром воздухе он слышен явственно.

И вот я охаю, замираю. Близ обомшелой валежины, раздвинув палую хвою, торчит из земли толстая, седовато-коричневая шляпка. Шляпку подпирает светлый, такой же солидный, кряжистый корешок. И я ничего больше не вижу, ни о чём больше думать не могу, так и валюсь перед находкой на колени:

— Ох, белый! Ох, беленький! Ах ты мой славный красавец, гриб-боровичок!

Но тут же беру себя в руки, гриб срезать не спешу. Оглядываю, даже ощупываю каждую рядом с собой в мокрых, рыжих иголках, в упругих брусничных ветках кочку.

Шарю не напрасно. Вот она, вторая — округлая, крепенькая, источающая тот чудный аромат шляпка, вот третья…

Когда иду домой, на мне нет сухой нитки, но корзина моя тяжела, — я счастлив. Я так же, как бабка Дарья, благодарю нынешний добрый дождь. Но нам с бабкой Дарьей нравится одно, а вот Сашке, внуку бабки Дарьи, нравится другое совсем.

Ситничек проходит, наступают дни солнечные, жаркие, а потом вдруг над полями за рекой начинает громоздиться, нарастать лиловая туча.

Из-за реки ударяет ветер. Он шумно колышет верхушки деревенских берёз. Бабка Дарья, крича на подмогу Сашку, бежит со всех ног в огород.

Бабка натягивает на раскрытие огуречные парники хлопающую от ветра плёнку, подгоняет Сашку:

— Хватайся за тот край крепче, хватайся! Да натягивай туже, скорей!

Семилетний крепыш Сашка, насунувший на самые глаза отцову широкую кепку, напоминает мне гриб-боровичок.

Он к бабкиному шуму относится спокойно, он даже посмеивается:

— Чего спешить? Успеем…

А туча всё ближе, воздух темнеет. Где-то что-то гулко бухает, и на кровли деревни, на огороды обрушивается наклонными от ветра, белыми столбами буйный ливень, имя которому: косохлёст.

Бабка суётся в избу, а Сашка лишь взбегает на невысокие ступеньки под козырьком крыльца. Бабке в избу внука не заманить, не затащить. Сашка очень упрям.

Он глядит восхищённо, как водяные струи лупят по вмиг переполненной у крыльца деревянной кадушке, как набухают на деревенской дороге в глубоких колеях жёлтые, стремительные, все будто в мыльной пене ручьи, и сам готов ринуться вдогон за этими ручьями.

Да так он и делает!

Лишь ливень слегка приунимается, Сашка широкую кепку зашвыривает под дверь в сухой угол крыльца, синие истрёпанные штаны не подвёртывает, а просто чуть поддёргивает обеими руками и, горланя что есть мочи, уже наплясывает среди жёлтых потоков.

Он голосит на всю улицу:

Дождь, дождь, пуще.Дам тебе гущи!

Дам и хлеба каравай — Только лей, не зевай!

Вот горланить перестал, поймал в ручье щепку, на секунду задумался, решил щепкой перегородить быстротекучую воду.

Щепку повалило, снесло. Тогда Сашка согнутой пригоршней, как ковшиком, зачерпнул на дороге густой глины и давай нашлёпывать, лепить запруду земляную.

Бабка отперла оконную раму, шумит на всю исхлёстанную ливнем улицу:

— Перестань! Измараешься, продрогнешь! Видишь, как сверху-то плещет!

А Сашка смеётся:

— Так я ж строитель! И пускай плещет я не боюсь. Строители никогда никаких дождей не боятся!

Моё окно выходит тоже на дорогу, и, глядя, как Сашка там возится, воздвигает в ручьях плотину за плотиной, я вспоминаю свои собственные мальчишеские годы. И, честно говоря, Сашке завидую.

Завидую, потому что и мне в мою детскую, славную пору было под такими ливнями весело, хорошо. Даже ещё лучше, чем под дождями-ситничками.

 

Николай ЕГОРОВ

Дождик будет или нет?

Много верных есть примет: Дождик будет или нет? Одуванчик гром услышал, Спрятал шарик в кулачок. Бросил сети И под крышей Притаился паучок.Муравьи перед дождём Убежали в норки,В муравейнике своём Опустили шторки. Осторожная пчела Не летит за мёдом,Потому что начала Портиться погода.Над землёю низко Ласточки снуют.Дождик близко, близко. Дождик тут как тут.

 

Н. Старшинов

Туча

Расскажу я всё сначала.Туча шла, и неспроста,Словно бабушка, ворчала:«Ишь, какая сухота!Правда, разве это дело?Ничего не узнаю!Вон как речка обмелелаПо колено воробью.От жары горит пшеница.А ромашкам на лугуКаждой ночью дождик снится —Видеть бедных не могу.Ни гриба в лесу дремучем.А дорога — вся в пыли…»Тут от жалости у тучиДаже слёзы потекли.На луга и на дорогу,На поля и на леса…Понемногу, понемногуСильный дождик начался.

А. Екимцев

Гром-кузнец

С небес летит и стук и звон —Г ром трудится до пота.Передохнул немножко он —И снова за работу.Сумел он радугу сковатьКрутую-прекрутую,И бросил в речку остывать,И стал ковать другую.

Ф.И. Тютчев

***

Как весел грохот летних бурь,Когда, взметая прах летучий,Гроза, нахлынувшая тучей,Смутит небесную лазурьИ опрометчиво-безумноВдруг на дубраву набежит,И вся дубрава задрожитШироколиственно и шумно!.. 

М. Котова

Дождь

Как в барабан, дождинки бьютВ листочек на осинке.И потекли куда-то вдругОбмякшие тропинки.Еще с утра жара была,Дождя ждала земля, ждалаИ трескалась от зноя,Как от великой боли. 

Н. Алтухов

Дождь

Из-за леса вышла туча,Повздыхала глубоко.Дождь пошёлТакой пахучий,Как парное молоко.Под громовые раскатыДеревца и там, и тут,Наклоняясь, как телята,Пьют, причмокивая,Пьют… 

А. Косолапов

Дождь

Дождик льёт…Чертя полоски,В бой вступил сДорожной пылью.И, ссутулившись,БерёзкиОдинокие застыли.А в веселой суматохе,Все тропинки заливая,Мчатся мутные потоки,Всё ненужное смывая.Разобидевшись на что-то,Сделав вид, что всё случайно,Тучи кончили работуИ на время замолчали.Просветлело.Скоро, скороЖизнь помчится в вихре вальса!..Солнца маленький осколокВ каждой луже затерялся. 

Н. Бромлей

Дождь

Летний дождик, как мальчишка,Мчится по полю вприпрыжку.Звонкий дождь по лужам скачет,Добрый дождь от счастья плачет:Ничего ему не жалкоРощам, нивам золотым.Скачет дождьИ, как скакалка,Чудо-радуга над ним. 

С. Ретинский

Музыка дождя

Дождь по крыше бегает,Кружится, поёт,Капельками белымиПо окошку бьёт.Воздух наполняетсяРитмом дождевым.Мне сегодня кажетсяЭтот дождь смешным.Дождь танцует, кружится,Землю бороздя.Нравится мне музыкаБыстрого дождя. 

С. Жупанин

Музыка дождя

Летний дождь идёт по сёлам,По лесам, по нивам чистым,Он идёт таким весёлым,Развесёлым цимбалистом!Тук-тук, молоточки!Серебристый тон и цвет…А зелёные листочкиДружно хлопают в ответ.Вот лягушки в лад запелиНа поляне земляничной,Вот осанистые елиОтыскали ключ скрипичный.Тук-тук, молоточки!Серебристый тон и цвет…А зелёные листочкиДружно хлопают в ответ.Дождь такой сегодня разный:Звонкий, тихий, бодрый, сонный.Редкий, частый…Здравствуй, праздник,Молодой, зеленозвонный!Тук-тук, молоточки!Серебристый тон и цвет…А зелёные листочкиДружно хлопают в ответ.

Т. Белозёров

Обложной дождь

Пришёл за шумною веснойНегромкий дождик обложной.Лопочут, возятся, стучатСтарательные капли.На ветках зяблики молчат,Нахохлились, озябли.Сердито ёж чихает,А дождь не утихает.Колдует, ласково шурша,Среди листвы вертлявой.За каплей капля — не спеша—Проник в кусты и травы.Не обошёл глуши лесной,Завалов бурелома —Всё вымыл дождик обложнойБез молнийИ без грома. 

Е. Авдиенко

Дождливая страничка

Из-за леса вышла туча,Повздыхала глубоко.Дождь пошёлТакой пахучий,Как парное молоко.Под громовые раскатыДеревцаИ там и тут,Наклонились, как телята,На цветыИ на грибы,На соснуИ землянику,На ежаИ ежевику,На пшеницуИ ячменьКапалДождикЦелый день.А потом,Когда устал,Падать с небаПерестал,И на мокрые лугаВышла радуга-Дуга. 

Н. Красильников

Зонтик

В углу на вешалке скучалЗабытый всеми он.Но только дождик услыхал —Раскрылся, как бутон.Чтоб не промокнуть,Все спешатУкрыться, кто куда.А он, дождю любому рад,Идёт гулять, чудак! 

И. Векшегонова

Мы бежим по лужицам

Мы бежим по лужицамВместе в первый раз.Дождик в небе кружится,Сыплется на нас.Замело дорожкиДождевой водой.Ой, цветы-серёжки,Тополь молодой!Отшумев по лужицам,Дождь вдали угас…И немного кружитсяГолова у нас. 

Э. Щербакова

Радуга

Дождь стучит по крышеВсё тише, тише, тише…Наконец совсем устал —Барабанить перестал.Вдруг над мокрым лесомРадуга взметнулась,Заиграла, изогнулась,Будто небо улыбнулось. 

В. Горшкова

Радуга

Поднялась над речкойРадуга цветная,Растеряла краски,От дождя растаяв,А собрать забылаИ забрать с собою.Окунулась в небоВ краску голубую.Лес зелёный — в листьях,Яркая поляна…Нарядилась в желтыйЯблоня румяная,Красной стала вишня.Белою — ромашка.Розовеют на полянеКлеверок и кашка.В золотистом хлебеВасильки синеют.А на небе сноваРадуга яснеет.

А. Керман

Радуга

Встаёт рассвет, и солнце проситсяВ зелёный домик тишины.Ах, до чего сегодня хочетсяБежать по россыпям весны!А май не ждёт, кружится с вишнями.Но искупается в цветах,В последний раз махнет мне листьямиИ улетит на облаках.В последний раз росой умоетсяУ ног заплаканной луны.Ах, до чего сегодня хочетсяБежать за радугой весны!

В. Нестеренко

Мост

Лёгкий,Гибкий,Навесной —Мост над бурноюРекой.ЛевыйС правымБережкомЗастегнул,Как ремешком.