Карел Чапек
Перу чешского писателя Карела Чапека (1890—1938) принадлежат и реалистические, и фантастические, и сатирические, и философские, и сказочные, и драматические произведения.
Именно Чапек придумал уже всем известное и привычное слово «робот». И придумал он его раньше, чем инженеры изобрели эти самые искусственные механизмы. Он первым предсказал, что сложная техника может значительно облегчить труд человека и даже выйти из-под контроля людей.
А ещё Чапек написал множество весёлых историй, над которыми смеются дети и взрослые. В своих коротких рассказах автор с грустью и иронией смотрит на окружающую жизнь, понимая, что у каждого человека есть своя правда и надо очень постараться понять и принять её. Иногда стремления разных людей сталкиваются друг с другом, принося зло и разрушения. Но писатель не даёт готовых ответов, а пытается заставить читателей думать и самим делать свой выбор.
Карел Чапек родился в Чехии, где в уютных маленьких городках совсем не ощущается бег времени. Отец писателя был окружным врачом, Карел и его старший брат Йозеф с детства были неразлучны, придумывали смешные игры и забавы, на время становясь то путешественниками, то пожарниками, то сочинителями, то художниками.
Карел Чапек получил прекрасное образование: учился на философском факультете Карлова университета в Праге, потом в Париже, Берлине, но вскоре решил, что отвлечённые рассуждения далеки от жизни и не доходят до людей, и с увлечением отдался журналистской работе. Она заставила его интересоваться политикой и спортом, экономикой и хроникой преступлений.
Карел вёл скромную жизнь журналиста и писателя, небогатую событиями. Здоровьем он тоже не отличался, долгие годы страдал от болезни сердца. Слава — как на родине, так и за рубежом — пришла скоро.
Вместе с братом Йозефом он писал рассказы и пьесы. Брат рисовал к ним очень смешные картинки, где из простых линий и фигур складывались забавные человечки и предметы. В начале Второй мировой войны он создал целую серию картин, призывавших к борьбе с захватчиками. Немцы этого не простили: Йозеф Чапек был арестован и отправлен в концлагерь, где и умер за несколько дней до падения ненавистного режима.
Карел пробовал свои силы в кино и театре: ставил спектакли, с иронией и гротеском изображал «закулисную» жизнь. В его пьесах оживают роботы, насекомые ведут себя как люди, а известной красавице, которой исполнилось уже 337 лет, эликсир вечной жизни помогает сохранять молодость.
В детстве Карел слышал множество легенд и сказаний своего народа и сам начал сочинять сказки. Они у него получались особенные. Почти всё происходит в хорошо знакомых местечках и в деревнях Чехии, а то и в столице — Праге. Чудес в сказках немало, и случаются они с самыми обыкновенными людьми: докторами, почтальонами, шофёрами, полицейскими, дровосеками, мельниками и даже с мальчиками и девочками. Есть в его книгах и сказочные существа: водяные и русалки, домовые и лешие, разбойники и волшебники.
Под пером сказочника и самые обыкновенные кошки и собаки становятся необыкновенными героями. Вот, к примеру, история жизни маленькой собачки Дашеньки содержит такие верные подробности, что каждый собачник узнает в ней историю своего питомца. А как умело и иронично автор проводит сравнительный анализ поведения кошек и собак! Ему удаётся даже передать точку зрения кошки!
Чапек считал, что сказка, как доктор, может лечить от многих недугов, которыми, увы, болеют люди: от зависти и подлости, лени и капризов, несправедливости и зла. А самым чудодейственным лекарством Чапек считал смех.
Скромный, деликатный человек, Карел Чапек был убеждён, что «если речь идёт о величайших идеалах и ценностях, то их следует искать в реальной, а не вымышленной жизни».
Писатель встречался и беседовал с основателем независимой Чехословакии и её первым президентом Т. Масариком. Эти беседы Чапек потом издал отдельной книгой. Они говорили обо всём на свете, но главным образом о том, как жить человеку в обществе, как отстаивать любовь к людям и жизни, как пробуждать в человеке его лучшие стороны и защищать от того зла, что находится в самой человеческой натуре.
В фантастическом романе «Война с саламандрами» Чапек предостерегает: безобидные существа, используя сочувствие людей, могут превратиться в страшную силу, которая способна уничтожить человечество. Фашиствующие силы уже вовсю хозяйничали в его родной стране, которая была поделена на части. Чапек обратился к народу по радио, призвав к мужеству и стойкости, к верности высоким духовным идеалам, национальным традициям.
Но его не поняли, стали травить и немцы, и чехи. Его выступления освистывали, стёкла его дома разбили. Здоровье писателя не выдержало. А вскоре после его смерти сбылись его худшие ожидания — немцы оккупировали всю страну. Через несколько дней после похорон Карела Чапека гестаповцы пришли его арестовывать. Сюжет, как будто вышедший из-под пера самого Чапека.
Давайте же внимательно прочитаем рассказы и басенки писателя.
Карел Чапек
С точки зрения кошки
Вот – мой человек. Я его не боюсь. Он очень сильный, потому что очень много ест, он – Всеядный. Что ты жрёшь? Дай мне!
Он некрасив, потому что без шерсти. У него мало слюней, и ему приходится умываться водой. Мяучит он грубо и слишком много. Иногда со сна мурлычет.
Открой мне дверь!
Не понимаю, отчего он стал Хозяином: может, сожрал что-нибудь необыкновенное.
Он содержит в чистоте мои комнаты.
Он берёт в лапку острый чёрный коготь и царапает им по белым листам. Ни во что больше играть он не умеет. Спит ночью, а не днём, в темноте ничего не видит, не знает никаких удовольствий: не жаждет крови, не мечтает об охоте и драке, не поёт, разнежившись.
Часто ночью, когда я слышу таинственные, волшебные голоса, когда вижу, как всё оживает во тьме, он сидит за столом и, наклонив голову, царапает, царапает своим чёрным коготком по белым листам. Не воображай, будто я думаю о тебе, я только слушаю тихое шуршание твоего когтя. Иногда шуршание затихает: жалкий глупец не в силах придумать никакой другой игры, и мне становится жаль его, я – уж так и быть! – подойду к нему и тихонько мяукну в мучительно сладкой истоме.
Тут мой Человек поднимет меня и погрузит своё тёплое лицо в мою шерсть. В такие минуты в нём на мгновение бывает заметен некоторый проблеск высшей жизни, и он, блаженно вздохнув, мурлычет что-то почти приятное.
Но не воображай, будто я думаю о тебе. Ты меня согрел, и я пойду опять слушать голоса ночи.
Как читают книги
Как известно, человек, читающий книгу, уносится мыслью в иные края и переживает судьбы иных людей, ну, например, судьбу Человека, который смеётся, в результате он стремится избавиться от собственной телесности, которая приковывает его физически к его месту работы и его личной судьбе.
Это означает, что человек, который читает, усаживается или укладывается как можно удобней, чтобы его телесность ему не мешала и не отвлекала его. Потому случается, что внимательный читатель кладёт ноги на стол, или подпирает подбородок ладонью, или позволяет себе неосознанно ещё какое-нибудь недозволенно-комфортабельное положение, короче говоря, он укладывает своё грешное и обременительное тело так, чтобы оно оставило его в покое и не заявляло о своих правах.
Потому-то большинство людей и читает, например, в постели. И это не потому, что чтение — любимое занятие лежебок, а потому, что положение лёжа — излюбленная поза читателя. Читатель в трамвае висит, держась за поручень, как спелая и сочная груша. Читатель в поезде проявляет тенденцию класть ноги на противоположное сиденье или на колени своим спутникам. У некоторых людей диван, кушетка, софа или шезлонг вызывают любовные ассоциации, во мне же эти предметы благосостояния рождают ассоциации читательские.
Нация, потребляющая максимум чтива, — англичане, поэтому они создали самые удобные кресла на земле. Английское производство романов находится в прямом отношении с промышленностью, производящей мягкую мебель. Я ещё не встречал человека, который читал бы, держа в руке гантель или прыгая на одной ножке. Лишь при исключительно неблагоприятных условиях люди читают стоя. Человек в процессе чтения потребляет уйму равновесия и стабильности, поэтому его центр тяжести должен иметь весьма солидную точку опоры.
Конечно, есть разные взгляды на удобство. Мальчишкой я обожал читать, лёжа на животе под кроватью, когда дело касалось трудной и запретной литературы, а книжки приключенческие и про путешествия я лучше всего воспринимал, качаясь на суку прекрасного ясеня, с кроной, подобной джунглям. «Хижину дяди Тома» я читал под стропилами чердака, а «Трёх мушкетеров» — верхом на заборе. Самое сильное читательское переживание связано у меня с сидением, согнувшись в три погибели, на верхней перекладине стремянки, но что это была за книга, уже не припомню. Сегодня я бы вряд ли отважился на такие вольные упражнения, да и круг чтения у меня с тех пор несколько усложнился, и я уж не знаю, в какой позе следовало бы мне читать, ну, скажем, «Историю жирондистов» Ламартина или сочинения Фрейда.
Человек, который читает, ищет уединения, прежде всего, наверное, потому, что в эту минуту он безоружен перед лицом любого из своих ближних, а во-вторых, потому, что чтение есть действие в высшей мере антиобщественное. Если кто-нибудь рядом с вами погрузился в чтение книжки, то считайте, что его нет подле вас — он где-то в другом месте, он никак не связан с вами — он общается с другими людьми.
Читающий человек всегда как-то раздражает того, кто в данный момент не читает, тот, который читает, усмехается или хмурит брови, а вы не знаете почему, он так страшно чужд вам, что вы уже начинаете размышлять на тему, что бы такое сделать ему нехорошее за его оскорбительную недружелюбность. А посему ты, желающий предаться чтению, останься в строгом одиночестве, так будет безопаснее. Именно в силу этого люди с сильно развитым семейным инстинктом любят читать вслух: они смутно ощущают, что, читая про себя и только для себя, они выпали бы из круга семьи.
При всем уважении к литературе следует признать: книга, которую мы только что дочитали, вызывает в нас лёгкое чувство отвращения — как тарелка, с которой мы кончили есть. Мы убираем её, чтобы она не мозолила нам глаза. Лишь очень безалаберные люди, вроде меня, бросают прочитанные книги там, где их захлопнули. Но ничем мы не дорожим меньше, чем прочитанными газетами. Нет страшнее оскорбления, чем сказать кому-нибудь, что он для нас всё равно что прочитанная газета.
Инструкция, как болеть
Разумеется, у меня и в мыслях нет подбивать кого-либо болеть, но уж если кто-нибудь за это возьмется, то скорей всего он и без моей инструкции изберёт для себя нормальное, так сказать, классическое течение болезни. Всякую болезнь, перенесённую добросовестно и надлежащим образом, можно сравнить с древней Галлией, разделённой на три части.
I. Первая, или предварительная, — когда человеку становится как-то не по себе, а если уж говорить прямо, то просто препаршиво, что-то где-то болит, — в общем, он не в своей тарелке, но заболеть пока ещё окончательно не решил.
«Так, пустяки», — уговаривает себя субъект, подвергшийся напасти, трусливо избегая неприятного предположения, будто у него что-то не так. «Вот ещё, — твердит он себе, — ничего у меня нет, само пройдёт, лучше об этом не думать, можно чем-нибудь заняться, или пойти гулять, либо выпить рюмочку сливовицы».
«Нельзя ни в коем случае поддаваться, — храбрится он сам перед собой, — всему виной этот дурацкий холод, завтра снова буду как огурчик».
II. Однако ни завтра, ни послезавтра он как огурчик не становится. Тогда, собрав всю свою волю, человек отметает неопределённость и решает болеть. Собственно, болезнь не является физическим состоянием. Более или менее неприятное физическое состояние есть лишь предпосылка или повод для того, чтобы решительно взять на себя роль больного. Болеть — это ещё не значит испытывать недомогание, это скорее значит, что человек принял решение посвятить себя этому занятию, то есть отнестись к себе как к больному. Тогда он переходит во вторую стадию: болезнь непрофессиональную, или любительскую, когда ты сам себе лекарь.
Каждый рядовой больной-любитель имеет свои собственные испытанные средства, избавляющие от всех недугов. Одни верят в потогонное, другие в золототысячник, некоторые признают только компрессы, в то время как для иных превыше всего горячее вино с корицей. Более изощрённый и образованный больной действует и более методично: прежде всего он ставит себе диагноз. Обычно такие больные предпочитают аппендицит, менингит или гнойную ангину, правда, сбивает с толку отсутствие температуры, но тут можно предположить, что причиной тому является редкая и опасная форма упомянутой болезни.
Чем образованней больной, тем более опасный недуг он себе выбирает. Простой смертный всего-навсего простужен, у больного интеллигента бывает исключительно бронхит, плеврит или ещё что-нибудь латинское, но, чтобы там ни было, это, вне всякого сомнения, чрезвычайно серьезно, и тут уже дело чести, чтобы человек, решивший болеть, болел чем-нибудь всерьёз и опасно, игра должна стоить свеч.
Взгляните-ка на него: не правда ли, свой недуг он несёт с достоинством, усевшись в кресло в жарко натопленной комнате, окруженный чашками чая, отваром ромашки, весь в компрессах, с градусником, носовым платком и легким чтением под рукой.
— Эге-ге, — говорите вы, — что это с вами стряслось?
— Воспаление желчного пузыря, не иначе, — отвечает он с олимпийским спокойствием.
— Не может быть, — участливо говорите вы, — где у вас болит?
— Тут и тут, — отвечает больной, и тогда вы пылко восклицаете:
— Что вы, друг мой, это не желчный пузырь, у меня это было, у вас всего-навсего почки.
— Значит, у вас были почки? — с живым интересом вопрошает больной. — И у вас болело и тут и тут?
— А как же, — продолжаете вы бодро, — не стоит обращать внимания, только ешьте всё без соли и пейте одно лишь молоко.
Но вот является второй ближний и находит страдальца в кресле, в руках у того блюдце с кашей, кружечка молока, лёгкое чтение и носовой платок.
— Э, — молвит гость, — что это с вами?
— Почки, — мрачно отвечает больной, — плохи мои дела, дружище.
— Какие там почки, — щебечет гость, — это, голубчик, грипп — у меня тоже был грипп, вы не огорчайтесь, выпейте бутылочку коньяку, и будете как огурчик!
Однако третий ближний решительно пресекает мрачные мысли больного.
— Это не грипп. Нынче все называют гриппом. У меня проходило точно так же, как у вас, а оказался плеврит. Не переживайте, я провалялся месяц. Поставьте компресс, заберитесь в постель и хорошенько пропотейте.
Короче говоря, пока больной ещё поддерживает связь с внешним миром, он вскоре выясняет, что:
1) у значительного большинства его близких были когда-то точно такие же симптомы и недомогания, но болезнь носила всякий раз иное название,
2) те, у кого подобные симптомы были, значительно участливей, общительней и вообще симпатичней, чем те, у которых отродясь ничего подобного не было,
3) и ещё — и это особенно утешает и обнадеживает больного: у других тоже бывало такое.
Но как только больной остается предоставленным самому себе, он предается занятию, рекомендованному некоторыми философами, а именно: погружается в самосозерцание и самоанализ. С беспокойством прислушиваясь к многообразным голосам своего тела, он обнаруживает что сейчас у него кольнуло справа, а сейчас слева, теперь в горле, а потом в печени или ещё где-то (возможно, это надпочечники или селезёнка).
Чем больше он сосредоточивается на своей болезни, тем его ощущения неопределённей и хаотичнее. Если звенит в ухе, он считает, что это воспаление среднего уха или чего-то ещё. Его болезнь, за которой он наблюдает со столь пристальным вниманием, становится всё более необузданной, она как будто разбухает, и тогда больной собирает всю волю, чтобы принять героическое решение. Идти к врачу, и — баста. Может статься, что врач действительно что-то обнаружит, но это уже не играет роли.
III. Итак, третья стадия. Болеть профессионально, или с помощью медицины. С той минуты, как человек обнажает перед врачом своё бренное тело, болезнь уже более не его личное дело, она становится как бы собственностью врача. Больной уже не субъект, носитель симптомов, он теперь объект прослушивания. Столь радикальная перемена действует на него, как легкий шок, но он, собрав все силы, чтоб не выдать себя, всячески старается создать впечатление, будто ничего серьезного у него нет, он много и добродушно говорит, но врач на это не реагирует: врач елозит холодным ухом по груди пациента, по его спине, буркает «вдохните», «выдохните», «повернитесь».
Пациент покорно исполняет, но в нём всё нарастает чувство горечи и обиды. Он более не хаотический, растревоженный дух, а нескладный кусок мяса, чужой и безобразный, который поворачивают, прощупывают и простукивают, — «доктор, это не я, это просто-напросто мешок человеческой субстанции, ох, и дурацкий же у меня вид, куда девалось моё достоинство, какого чёрта я сюда полез».
Доктор выпрямляется:
— Можете одеваться.
Вместе с жилеткой и пиджаком к страдальцу возвращается необходимая толика нормального для человека самоутверждения, и его гражданское «я» опять соединяется с телом.
— Значит, так, — говорит доктор, — в общем, ничего страшного, будете делать то-то и то-то, лежать, не курить.
Пациент выслушивает его с явным разочарованием.
— А… что, собственно, со мной? — выдавливает он наконец.
Врач отвечает что-то по латыни.
— Ага, — облегчённо вздыхает пациент. — Слава богу, теперь наконец у этого имеется название, и во всей истории не остается ничего непонятного, ибо болезнь наконец получила имя.
Больной несёт свою болезнь домой, чтобы продолжать лелеять её. Теперь, когда у нее есть имя и она стала своеобразной вещью в себе, чем-то, что имеет границы, что заключено в определенные рамки, теперь он уже не должен заниматься собой, он должен заниматься исключительно своей болезнью, имеющей латинское название.
И, по прошествии какого-то времени, встретив ближнего, который слегка занемог, он радостно и со знанием дела восклицает:
— Да-да, у вас то же самое, что было у меня.
Январь садовода
‘Даже в январе нельзя сидеть сложа руки’, — говорится в пособиях по садоводству. И это на самом деле так, потому что в январе садовод главным образом ухаживает за погодой.
Погода вообще — дело хитрое: она никогда не бывает такой, как надо. У неё всегда — то перелёт, то недолёт. Уровень температуры никогда не соответствует среднему за сто лет: обязательно хоть на пять градусов, да выше или ниже. Осадки — то на десять миллиметров ниже нормального, то на двадцать миллиметров выше, коли не сушь, так сырость.
И если даже люди, которым, в общем, до всего этого дела нет, имеют столько оснований жаловаться на погоду, то как же должен чувствовать себя садовод! Выпадет мало снегу, садовод с полным правом сетует на его недостаток, навалит много — становится страшно, как бы он не обломил ветви у можжевельника и рододендронов. Совсем нет снега — опять беда: губительны сухие морозы. Настанет оттепель — садовод проклинает сопровождающие её безумные ветры, у которых скверная привычка раскидывать хвойные и другие покрытия по саду, да ещё того гляди — чтоб им пусто было! — какое-нибудь деревце ему поломают.
Начнёт вдруг в январе светить солнце, садовод хватается за голову: кусты раньше времени нальются соком. Дождь пойдёт — тревога за альпийские растения, сухо — сердце сжимается при мысли о рододендронах. А ведь ему так мало надо: просто — с первого до тридцать первого января ноль целых девять десятых градуса ниже нуля, сто двадцать семь миллиметров снежного покрова (лёгкого и по возможности свежего), преобладание облачности, штиль либо умеренный ветер с запада, и всё в порядке. Но не тут-то было: о нас, садоводах, никто не думает, никто не спрашивает, как нам надо. Оттого и идёт всё вкривь и вкось на этом свете.
Хуже всего садоводу в морозы без снега. Тогда земля затвердевает и сохнет с каждым днем, с каждой ночью всё глубже и глубже. Садовод думает о корешках, замерзающих в земле, мёртвой и твёрдой, как камень, о ветках, пронизываемых насквозь сухим ледяным ветром, о мёрзнущих почках, в которые растение упаковало осенью все свои пожитки. Если бы садовод знал, что это поможет, он надел бы на свой можжевельник — брюки.
Существуют разные уловки, как поладить с погодой и повлиять на неё. Например, как только я решусь надеть на себя всё, что у меня есть самого тёплого из одежды, так сейчас же становится тепло. Точно так же наступает оттепель, если соберётся компания для лыжной экскурсии в горы. И когда кто-нибудь напишет газетную статью, где говорится о морозе, о здоровом румянце на лицах, о хороводах конькобежцев на катках и других явлениях такого рода, то едва эту статью начнут набирать в типографии, опять-таки сразу наступает оттепель, и люди читают статью, а на дворе снова мокреть, дождь и термометр показывает восемь выше нуля. И читатель говорит, что в газетах всё врут, морочат голову, ну вас с вашими газетами! Наоборот, проклятия, упреки, заклинания, воздевание рук, восклицания ‘брр!’ и прочие магические действия на погоду влияния не оказывают.
Что касается январской растительности, то самой примечательной её разновидностью являются так называемые цветы на стёклах. Для пышного их расцвета требуется, чтобы у вас в комнате надышали хоть немного водяных паров, если же воздух совершенно сух, вы нне выведете на окнах самой жалкой ёлочки, не говоря уже о цветах. Далее необходимо, чтобы в окне была где-нибудь щель, откуда дует: именно тут и распускаются цветы из льда. Лучше всего они цветут у бедняков: у богатых окна закрываются слишком плотно.
Так что выходит: ждать и ждать. Господи, какой январь длинный! Поскорей бы февраль…
— Думаешь, в феврале уже можно что-нибудь делать в саду?
— Ну, не в феврале, так хоть в марте.
И вдруг, совершенно неожиданно для садовода, без того чтобы он пальцем пошевелил, у него в саду распускаются крокусы и подснежники.
Побасенки
Люди
Это просто мученье! Приходится поминутно отгонять мальчишек, чтобы они не дразнили мою собаку.
А мне приходится прогонять собак, чтобы они не кидались на мою кошку.
А мне приходится стрелять по кошкам в саду, чтобы они не охотились на птичек.
А мне приходится стрелять птиц, чтобы они не клевали моих черешен.
Разделение труда
Я буду смотреть, как вы работаете, а вы будете смотреть, как я ем.
Властитель
Я вами управляю, чтобы вы мне платили, а вы мне платите, чтобы я вам приказывал.
Критик
Зачем мне знать, каков мир? Довольно того, что я знаю, каким он должен быть.
Критическая жа6а
По-моему, змее не следовало бы быть такой длинной.
Муха на оконном стекле
Теперь я знаю, где граница бытия.
3еркало
Человек — это только моё представление.
Однодневка
История? Это мне ничего не говорит.
Паук в паутине
Ждать — это тоже нелёгкая работа.
Головастик и половодье
Ура! Мы, головастики, затопили весь мир.
Дерево в городе
Я — впереди. Я первое из всех пожелтело и потеряло листву.
Овца
Пускай зарежут, но зачем ведут!
Принципиальное расхождение
Шофёр: Этот пешеход мечется, как овца.
Пешеход: Этот дурень-шофер гонит, как сумасшедший.
Завет
Чего не можешь сделать сам, прикажи другому.
Любовь к народу
Только наша партия чтит наш великий, героический народ. Все остальные — предатели, трусы, продажные души, негодяи.
Государственный деятель
Польза государства? Это либо то, что полезно нам, либо то, что вредно остальным.
Демагог
Глупая чернь думает, что я её веду, а на самом деле она ведёт меня.
Милитарист
Война — чисто внутреннее дело. Цель войны в том, чтобы народ осознал свою силу.
Тиран и философы
Я буду действовать, а вы будете подыскивать основания для моих действий.
Война за колонию
Вот погодите, поганые дикари: скоро станете нашими счастливыми верноподданными.
Дипломатия
Мы, конечно, осуждаем насилие, но готовы поставлять оружие.
Нейтрал
Нейтралитет? Это значит зарабатывать на войне, которую ведут другие.
Империалист
Равновесие сил — это когда на нашей стороне превосходство.
Колонизация
А теперь отечески позаботимся о тех, кто уцелел.
Mapс
Запрет агрессивной войны? Только при условии, что останутся оборонительные войны и карательные экспедиции!
Газеты
Правда — это только то, что в интересах нашей партии.
Аноним
У каждого есть чувство собственного достоинства. Под своим именем я бы этого никогда не написал.
Дипломатия
Слава богу, договор заключён. Теперь давайте думать, как мы будем его нарушать.
Международное право
Чего нельзя совершить на законном основании, можно совершить ради престижа.
Вождь
Благодаря усиленной пропаганде бог решил, чтобы я вёл свой народ.
Дипломaт
Международное право? Это всегда то, что нарушают другие.
Правитель
Я дал ослепительно яркий пример любви к родине: заставил триста тысяч человек принести себя ей в жертву.