Ландышевая опушка
Лес в мае словно рождается заново. Всё в нём такое молодое, лёгкое, слегка умытое тёплым дождиком, слегка напуганное первым робким громом.
Наряжаются деревья, примеряя свои летние наряды, ткут пёстрые узоры цветы на полянах, а по оврагам черёмуха развешивает нежные облака.
Светел, радостен лес в эту пору. На каждом шагу открывает маленькие диковины.
Но самую главную приберегает напоследок. Притаились в тени деревьев ландыши, спрятав от солнца белые крохотные чашечки. Кажется, тронь одну — и зазвучит вокруг нежный гимн солнцу, теплу, весне.
Встречают тебя бронзовые стволы сосен и тёплый запах хвои. И сердце уже наполняется светлыми думами, и хочется сделать непременно что-то очень доброе. И мысли, и чувства возвышенны, как эти бронзовые стволы.
Каждую весну происходит под лесным пологом чудо. Зацветает ландыш. Много в лесу замечательных цветов, но этот самый изящный, самый душистый, самый таинственный.
Наклонились вниз на длинном стебельке миниатюрные, ослепительно белые фарфоровые колокольца с резными краями. И кажется, что неизвестный мастер придал такую необычную форму речному жемчугу и подарил его весеннему лесу. А к концу лета превратятся жемчужины в оранжево-красные бусинки. Словно из далёких стран попали и русский лес драгоценные камни.
Самые неповторимые и чарующие лесные запахи соединились в аромате ландыша. Так тонко и нежно не пахнет ни одно лесное растение!
Когда он появляется из земли, трудно поверить, что из такого ростка-столбика, похожего на шило, покажутся сначала широкие листья, а потом кисть с мелкими плотными зеленоватыми бутонами-шариками.
Или другая загадка. Каждую весну отыщется в лесу ландыш, да вот только не на одном месте. Придёшь в лес — и остановишься вдруг завороженно перед поляной цветущих ландышей. Цветёт он недолго, особенно при тёплой погоде. Увянут цветки, и останутся только ландышевые листья. Через год снова поспешишь на таинственную поляну и застанешь на ней одни листики.
Опоздали к цветению? Тогда где же кисть с увядшими цветками? Или кто-то так жестоко обошёлся с растением — не оставил ни одного цветка? Не стоит искать виновных. Пройдёт порой два, а то и три года, прежде чем порадует нас ландыш цветками на этой же поляне.
Так уж он устроен. В первые два-три года своей жизни вообще не цветёт, потом сразу обилие весенних колокольцев, а затем снова два-три года будут встречаться по весне лишь его листья.Лес и ландыш. Они слились воедино. Огромный, необозримый лес и ландыш — крохотная частичка, песчинка, пылинка в его огромном океане. В хрупком ландыше соединилось всё — и нежность, и красота, и вечность. Понимаешь это, когда вновь и вновь встречаешься с ландышевой опушкой!
Рассказ Б. Чащарина взволновал своей искренностью и пронзительной печалью о былом, о памяти, о верности своим ‘заповедным’ местам, дорогим сердцу людям. Обыкновенные ландыши так важны потому, что они для героя символ победы.
Б. Чащарин
Ландышевая опушка
Встреча эта, всегда удивительно радостная для меня вначале и чуть горьковатая под конец, происходит почему-то в самых неподходящих местах. В трамвайной сутолоке, на суматошных подземных переходах, а то и просто на торопливом эскалаторе метро. Проплывёт вдруг навстречу первый в эту весну букет черёмухи — и непременно обернёшься улыбнувшись!
А потом задумаешься и подосадуешь: неужели опять? Неужели и в этом году из-за неотложных городских дел ты опять не увидишь, как, медленно кружась, плывут по тёмной воде белые звёздочки черёмухи? Не встретишь майскую зорьку в заречной березовой роще, притаясь, чтобы не спугнуть трепетной соловьиной песни? Не порадуешься запоздалому зелёному пуху в ажурной черни старого дуба? Неужели?..
И я решил — в этом году обязательно поеду туда.
Нет на необъятной земле нашей человека, у которого не было бы своего потаённого, самого дорогого и любимого уголка. Ну, «заповедника», что ли.
Для одного это заветный «голавлиный» затон. Пугаясь случайных предрассветных шорохов, пришёл однажды ты, ещё мальчик, к «своему» месту. Забросил самодельную удочку в парную утреннюю воду и смотрел, смотрел на поплавок, на недвижное отражение молодого месяца. И вдруг голавль, играя, бухнул хвостом в тонкий серпик — и раскололся месяц на тысячу крохотных зеркалец. Покачиваясь, неторопливыми кругами разошлись они по воде, навсегда спрятались в притихших берегах. И нет с того дня на земле для тебя, родней, заповеднее.
Для другого родней всего солнечная поляна. Сыплются, сыплются в лукошко пахучие земляничины. Не успеешь одну сорвать, глядь — другая, третья. Только успевай! Но вдруг разогнёшься — и двойная арка радуги стоит, мерцая, переливаясь, над просекой!
Для третьего заповеден неприметный лесной овражек. Овражек, густо настоянный горячим запахом малины и крапивы. Не то чтоб течёт, сочится по его каменному ложу ручеёк. Но вот крохотное углубленьице. Кто-то прилежно выложил его камешками, чтобы не замутилась вода. Срежешь длинную дудку дягиля — и до тех пор не оторвёшься, пока не заноют от ледяной воды зубы. И уж ни за что не забудешь потом, как сладко и как вовремя напоила тебя, уставшего, родная земля.
Да, у каждого человека есть свой «заповедник». Поэтому, наверно, стоит только увидеть мне первый букет черёмухи, как нестерпимо потянет туда — на берега тихой и маленькой подмосковной речки, к тем перелескам, милей и дороже которых нет для меня и не будет.
Помню, мы часто приходили на ту гору. Лишь понаслышке знали мы, что ещё не так давно её название часто упоминалось в сводках Совинформбюро. Мы гонялись друг за другом вокруг осыпавшихся окопов, радовались, если находили медно-красные, ещё не позеленевшие от времени гильзы. Мы были дети. И вот в тот день, устав до изнеможения, мы с братом решили идти домой вдвоём напрямик, лесом.
Из последних сил сбежал я под гору и вдруг остановился, заворожённый. Над нежной зеленью травы кружились, раскачивались, пританцовывая, ослепительно белые чашечки. И казалось, тонкая, неслышная музыка лилась над опушкой из их крохотных фарфоровых колокольчиков.
Брат посмотрел на меня с удивлением — подумаешь, ландыши! И как мог я, маленький горожанин, объяснить тогда ему, коренному сельскому жителю, чем навсегда поразила меня эта ландышевая опушка. А рассказать надо было примерно вот что.
Непонятно, каким чудом на нашей старой чистопрудной квартире сохранились рощи, по военным временам совершенно ненужные. Например, вращающееся кресло от беккеровского рояля. Или цыганская статуэтка: над гипсовым колоколом юбок изящный торс, в ушах серьги, а сама цыганка дует в кулачок, ворожит… Но была среди них одна безделушка, которая не давала мне покоя. Чугунная избушка на курьих ножках. Вся заросшая колдовскими приворотными травами и цветами, которых и не бывает никогда. На коньке крыши — зловещий безглазый кот, зазубренный хвост изогнут турецким ятаганом. Но что внутри избушки? Долго бился я над наивно хитрым секретом крючков, задвижек и потайных кнопок — и вот разгадка. Моток синих ниток, ворох аптечных рецептов, счетов от домоуправления… А на самом дне — завёрнутый в плотную бумагу снимок. Снимок мутно-коричневый, самый что ни на есть любительский. Но меня смотрел кудрявый юноша, почти мальчик — безмятежно гладкий лоб, детски округлый подбородок над отложным воротничком. Но было в глазах этого юноши что-то очень умное и спокойное, скромное и ласковое. Такое редко удается схватить даже профессионалам.
Только много позже понял я, почему не заругалась тогда бабушка, застав меня за разорением своего тайника. Есть в каждой семье любимец, если можно сказать так, человек-легенда, которому приписывают все самое лучшее, самое имя которого священно. Таким человеком был в нашей семье дядя Володя. Собственно, только для меня он был дядей Володей, просто Володей, младшим сыном, младшим братом.
По словам бабушки, был дядя Володя что-то уж не по-фамильному тих и послушен. Но я великодушно прощал ей эту маленькую педагогическую хитрость. От других я знал, что он мало чем отличался от обыкновенных мальчишек — непоседливых и ловких на всякие проказы.
— Посмотрел бы ты, как дядя Володя рисовал, — говорила бабушка, — прямо что твой отец.
По-детски мне было немного обидно за отца, настоящего художника, но и тут я не возражал. Пусть!
— А как любил стихи… Начнет читать — заслушаешься!
И бабушка невыразительной скороговоркой, которой её обучили, наверно, ещё в сельской приходской школе декламировала:
В шапке золоте литого Старый русский великан Поджидал к себе другого Из далёких чуждых стран.
О расставании с сыном бабушка рассказывала неохотно. Как-то пришел он домой и всё не снимал, не снимал шапку, пока бабушка не догадалась — видно, не хотел показываться стриженым — и заплакала, стала собирать мешок. Так вместе со взводом пулеметчиков пошел дядя Володя на запад. А идти было недалеко. Враг стоял совсем под Москвой.
Потом стали возвращаться братья.
Сначала пришел средний — Николай. Пришел на костылях. И тогда я познакомился с бытом воинских госпиталей. Классные комнаты, тесно уставленные койками, постельная белизна и костыли, костыли у каждой тумбочки. На некоторых стульях висели кители с гордыми планками орденских ленточек. Обладатели их были счастливцы — им разрешали вставать, даже выходить в город!
Потом пришёл мой отец. Смерть метит всегда в самое живое место. Дядя Коля был до войны шофёром, отец — художником. Отец вернулся с фронта с изувеченной правой рукой. Нелегко было ему возвращаться в мирный строй настоящих художников. Отец клал кисть в слабую правую руку и, поддерживая её левой, всё точней, всё уверенней клал на холст мазок за мазком. А потом подолгу дул в рукав измазанной телогрейки на замерзшую, затёкшую руку.
Нескончаемо долго тянулась последняя, холодная зима войны.
Но навстречу уже шла счастливая весна победы. Мы знали — победа наша! И только ждали, когда же, когда, наконец, придёт этот день? И вот он пришёл. Пришёл вместе с гомоном птиц в московских дворах, вместе с первой майской зеленью. Не было в тот тёплый вечер человека, который усидел бы дома. Машинам негде было проехать — улицы запружены народом. Люди, совсем незнакомые люди останавливали друг друга, обнимались и смеялись, плакали и целовались. Их единило общее пережитое бедствие. Их единила всенародная радость победы.
Замерли над Москвой последние слова победного приказа — и вдруг раскололось майское небо от грохота пушек, от многоцветной россыпи ракет. Взвились над крышами птицы — они так и не смогли привыкнуть к ночным фейерверкам, хотя в последнее время салюты гремели над городом часто по нескольку раз в вечер. И долго висел над городом зелено-бело-красный огненный шлейф, медленно рассыпаясь, искрясь и мерцая. Ликовала Москва!..
Бывает, что события огромной важности окончательно входят в сознание благодаря какому-нибудь незначительному, самому обыденному случаю. Так было и со мной. Отгремел над страной салют победы, но как-то не верилось до конца, не укладывалось в мыслях: неужели нет войны, неужели мир?..
А мир входил в жизнь людей. Однажды я увидел, как пожилая женщина продает у Курского вокзала ландыши. Тонконогие букетики перевязаны суровыми нитками. Над стрельчатым зелёным частоколом листьев свешиваются, словно мастером вырезанные, нежные, звенящие чашечки. И тогда я понял: да, это мир! Это мир, если люди думают не только о судьбе близких на фронте, о работе, о хлебе, но и о цветах!
Об этом и надо было рассказать моему брату. Тогда, может быть, понял бы он, почему так поразили меня обыкновенные ландыши. Ведь они были для меня символом победы.
Сейчас я снова поднимаюсь на ту «военную» горку, высоту, название которой часто встречалось в сводках Совинформбюро. Время безжалостно стерло с лица земли уродливые шрамы траншей и окопов. Удивительно мирный вид открывается с холма. Длинные прямоугольники животноводческих ферм, труба льнозавода, красный цилиндр колхозной водонапорной башни. И идут через поля за горизонт, твердо упираясь в землю стальными ногами, богатырски могучие мачты электропередачи.
А как же моя ландышевая опушка? Нетерпеливо сбегаю вниз.
Нет, время безжалостно только ко всему уродливому и безжизненному. А опушка моя цветёт! Над нежной зеленью травы кружатся, раскачиваются, пританцовывая, ослепительно белые чашечки. И кажется, тонкая неслышная музыка льётся над опушкой из их крохотных фарфоровых колокольчиков.
Жаль только, что нет со мной брата. Сейчас он со своей бригадой монтажников переезжает с одной сибирской стройки на другую. И по привычке всех братьев очень редко присылает мне открытки — торопливые слова о новой работе, о друзьях, о красоте таёжных рек.
Жаль, что нет его рядом, а то я мог бы до конца рассказать ему историю о чугунной избушке на курьих ножках, восемнадцатилетнем пулеметчике Володе и о лермонтовских «Двух великанах».
Недавно мы переезжали с нашей старой московской квартиры. Было радостно и немного грустно. Грустно, потому что привык к тихому зелёному дворику, соседям, даже к незамысловатому узору плитчатого пола в подъезде. Радостно, потому что впереди новая жизнь — прямизна улиц, широта и обилие света новых московских кварталов.
Внизу уже ждала машина. Последний раз зашел в нашу комнату. На подоконнике стояла чугунная избушка на курьих ножках — не всё же заберешь с собой, некоторые вещи отжили свой век. Я привычно нажал на потаённую кнопку, отодвинул задвижку. Внутри по-прежнему ненужные квитанции, аптечные рецепты. Но снимок дяди Володи я не нашел: видно, бабушка спрятала его в ларчик, где хранятся самые редкие семейные реликвии.
Из-под дивана, который мы оставили дворнику, высовывался угол большой папки. Фанерные крышки обтянуты холстом. Переворачиваю лист за листом. Ученический карандашный набросок, написанный акварелью яблочный натюрморт. А это уже интереснее. На застланном синей тряпкой столика пузатый расписной чайник, чашки, лимон. И какая свобода рисунка! На крутом боку чайника смелый, уверенный блик — и сразу округлился чайник, веришь, что налит в него кипяток. Неужели это работа дяди Володи? Значит, и вправду быть бы ему художником, если бы не война.
Из папки выпала маленькая книжечка. На титульном листе надпись: «Дорогому Володе в день пятнадцатилетия». Открываю наугад — «Два великана» Лермонтова.
И пришел с грозой военной Трехнедельный удалец —И рукою дерзновенной Хвать за вражеский венец.Но улыбкой роковою Русский витязь отвечал:Посмотрел — тряхнул главою…Ахнул дерзкий — и упал!
И вдруг я не поверил своим глазам! У самого корешка книги лежал засушенный цветок ландыша. От времени он стал полупрозрачным, но не рассыпался в прах. Один над другим, становясь все меньше, игрушечней, поднимались по хрупкому стебельку легкие, почти прозрачные абажурчики. От удивления я даже понюхал нежный цветок. И не поверите, мне показалось, что сквозь запах старой книги проникает неповторимо тонкий аромат ландыша.
Полноводным, стремительным потоком бегут годы. Теперь и я уже не мальчик, беззаботно гоняющий в салочки. А дяде Володе было бы сейчас… Поэтому-то встреча с ландышевой опушкой сегодня вдвойне для меня дороже. Это одновременно свидание с человеком, которого я не видел никогда, но которого люблю и которым горжусь. Я осторожно срываю ландыш и подношу его к лицу, на губах остаются пахучие капельки росы… Человек, памяти которого я пришел поклониться, мог бы и теперь радоваться жизни. А он так любил радоваться ей, этот поэт, художник и пулемётчик!
Май!.. Месяц труда, мира и счастья! Месяц цветов! Каких только цветов нет в нашей стране: крокусы и камнеломки Заполярья, мальвы и огненные сибирские жарки. И у каждого человека есть свой любимый заветный цветок, свой самый дорогой заповедник.
Привет тебе, ландышевая опушка!
Рассказ Б. Чащарина ‘Синяя роща’