Летние радости

Летние радости

Поговорим о летних радостях. Солнце и речка, море и песок, деревня и лесок, лужок и, конечно, огород!

Купаться — до посинения, загорать — до черноты! По землянику — чтоб губы и щёки красные. По грибы — чтоб полные корзины и лукошки.

А цветы на лугу! А бабочки на цветах! А гроза — гром и молния! А радуга — небо напополам!  А походы, ночёвки, ауканье! А костёр и уха! Летом дни длинные-длинные, и радости в них — с утра  и  до вечера!

Герои рассказов в общем-то обсуждают сложный вопрос. Что такое радость? У каждого человека радость связана с каким-то собственным открытием. У детей же она напрямую соотнесена с определённым предметом: с заколкой для волос, с удочкой, с красивым платьем или яркой рубашкой. Не все способны увидеть красоту в самых, казалось бы, привычных местах: на крыше, на речке, на лугу, в лесу. 

Итак, учимся искать летние радости!

 

Л. Воронкова

Радости

Ребята сидели на брёвнышках под берёзами и разговаривали.

— У меня радость, — сказала Алёнка, — у меня новая лента, смотрите какая — блестящая!

Она показала свою косу и новую ленту в косе.

— У меня тоже радость, — сказала Таня, — мне цветные карандаши купили. Целая коробка.

— Подумаешь, — сказал Петя Петухов. — У меня вот удочка есть. Сколько хочешь рыбы наловлю. А что там карандаши какие-то? Испишутся, и всё.

Тут и Дёмушка захотел похвалиться.

— А у меня розовая рубашка, вот она! — сказал Дёмушка и растопырил руки, чтобы все видели, какая у него красивая рубашка.

Только Ваня слушал и ничего не говорил.

— А у Ванюшки даже никакой, хоть бы маленькой, радостинки нет, — сказала Алёнка, — сидит и молчит.

— Нет, есть, — сказал Ваня, — я цветы видел.

Все сразу стали спрашивать.

— Какие цветы?

— Где?

— В лесу видел. На полянке. Когда я заблудился. Уже вечер, кругом темно. А цветы стоят белые и как будто светятся.

Ребята засмеялись.

— Мало ли в лесу цветов! Тоже радость нашёл!

— А ещё я один раз зимой крыши видел, — сказал Ваня.

Ребята засмеялись ещё громче.

— Значит, летом ты крыши не видишь?

— Вижу. Только зимой на крышах был снег. И солнце светило. С одной стороны крыша синяя, а с другой — розовая. И вся блестит.

— Вот ещё! — сказала Алёнка. — Как будто мы снег на крыше не видели. А что он был синий да розовый, это ты выдумал.

— Да он просто так, — сказал Петя Петухов, — он нарочно!

— Может, у тебя ещё какие радости есть? — спросила Таня.

— Есть, — сказал Ваня, — ещё я видел серебряных рыбок.

Дёмушка встрепенулся:

— Где?

— Настоящих? Серебряных? — Петя Петухов даже вскочил: — В пруду? В речке?

— В луже, — сказал Ваня.

Тут все так и повалились со смеху. А Петя Петухов проворчал:

— Я так и знал. Он же всё нарочно!

— Нет, не нарочно, — сказал Ваня, — после дождя под яблоней была лужа. Голубая. А в неё солнце светило. И ветер был. Вода дрожала, и в ней серебряные рыбки играли.

— Вот болтун, — сказала Алёнка, — никакой у него радости нет, так он и придумывает.

Алёнка смеялась. А Таня сказала задумчиво:

— А может, у него этих радостинок побольше, чем у нас. Ведь он их где хочешь найдёт…

 

Ф. Камалов

Камушек на счастье

Танька пригласила нас на свой день рождения. И мы стали спешно придумывать подарок.    

В палисаднике распускались розы. Они ещё    были похожи на сладкие булочки.    

— Возьми нож, Тимка, набери букет, — велел я. — А сам сел за стол и написал стихотворение.

Сегодня воскресенье,Танькино рожденье. Танька молодец,В тёплый день родилась.

И мы отправились, неся лучшие подарки для женщин — цветы и стихи.

— Поздравляю, Танюша, и желаю тебе здоровья, счастья, верных друзей и хорошо учиться! — сказала её мать, когда мы сели за стол. Потом она ушла.

— И я желаю много верных друзей! — сказал дошкольник Шурик. — У меня тоже скоро день рождения! Через сорок дней, наверное!

— Что мама пожелала, у меня всё это есть, — сказала Танька,— даже камушек на счастье…

— Что, какой камушек?

Танька полезла на табуретку и достала белый узелок. Она долго разворачивала тряпицу, и мы увидели прозрачный камушек с тонкой голубой жилкой посередине.

— Камушек на счастье…

Танька говорила шёпотом и держала его, словно жёлтого цыплёнка.

И услышали мы такую историю.

Таня с матерью переехали к нам в соседи этой зимой. А в прошлом году они жили в Полянке. Там было всего шесть дворов.

Летом мимо Полянки ходил дачный поезд. Рано утром сиплый гудок паровоза будил Таню. Она бежала к разъезду, где дачный ждал, когда через разъезд протащится встречный состав с лесом. По пути она собирала колокольчики и кидала их в окна спящих вагонов. Цветы уезжали куда-то в маленьких скрипящих вагончиках, а куда, она и сама не знала.

Однажды машинист паровоза оказался перед Таней.

— Вот, значит, кто в вагонах мусорит! Я, еловая лапа, всё удивлялся!

Таня испугалась машиниста, голос которого был такой же сильный, как у паровоза, но всё равно сказала:

— Цветы разве мусор?

— А чего ты нас поджидаешь каждый день?

— Это вы меня поджидаете.

— Зовут, наверное, Алёнкой!

— Таня.

— А я Дмитрий, еловая лапа! — Машинист засмеялся. — Погоди, Танюша!

Он полез на паровоз, и, когда спустился, в руках у него был свёрток.

— Здесь лежит волшебный камушек! Если тебе станет когда-нибудь горько, обидишься на всех людей сразу или когда придёт большая беда, посмотри на камушек. Уберёт он все твои обиды, отодвинет горе. Только по малым пустякам не беспокой его, не тревожь часто, а то потеряет камушек чудесную силу.

Загудел паровоз, протащил мимо платформы с лесом.

Дома она с боязнью развернула тряпку. Камушек светло смотрел на неё и вдруг весело подмигнул голубой жилкой. Сердце её быстро забилось.

В эту осень она пошла в первый класс.

Школа была в другой деревне.

За школой в большом пятистенном доме жила её бабушка. По осени бабушка Дина жаловалась на больные ноги, ноющую поясницу, мигрень в голове. Она прикладывала пиявки к ногам, обвязывала поясницу толстой пуховой шалью, а холодильник её во всю мощь вырабатывал лед для холодных компрессов.

—Бабушка, ты что всё время вздыхаешь?

— Состаришься, узнаешь!

— Я сейчас хочу знать!

Бабушка не говорила, о чём вздыхает. Жила она одна, а дом был велик, и выло по ночам в трубе, и потому Таня не любила оставаться там ночевать, а бегала домой.

Ветры всё больше отдавали сыростью. Вода в озёрах потемнела, стали видны глубокие донья. Скоро начались сплошные дожди!

Потом выпал снег. Завьюжило, запорошило. Легли в поле мягкие сугробы. Весело затрещали дрова в печи.

Таня часто вспоминала Дмитрия-паровозника. Помощи у камушка она просила дважды: когда нашла дятла с поломанным крылом — и камушек помог его вылечить, и когда ей трудно было переходить через канаву, и на другой же день после просьбы мороз выложил крепкий ледяной мостик.

Однажды она попросила новый пенал. Утром с нетерпением заглянула в портфель, пенала не было. Она испугалась и стала ругать себя:

— Дура я, дура, голова мигреневая! Из-за пустяка погубила волшебную силу!

И долго не тревожила камушек.

В морозный месяц январь она всё же достала камушек и сказала:

— Я не за себя прошу, у меня всё есть! Я за бабушку Дину! Она старая, больная.

Сделай так, камушек, чтобы моя бабушка стала счастливой!

На другой день она побывала у бабушки. Ноги у той болели ещё сильнее.

Таня заплакала: драгоценный подарок сама превратила в обыкновенный камень.

А через несколько дней бабушка Дина получила радостное письмо. Внук Николай, двоюродный брат Тани, писал, что кончил учиться и скоро приедет к бабушке, будет жить здесь и работать.

Бабушка смеялась, ходила легко, замешивала тесто на праздничные пироги и загружала холодильник всякими продуктами и бутылками.

— Спасибо, камушек!

До сегодняшнего дня Таня не разворачивала его: не было у неё большого горя, а если были мелкие обиды, то проходили сами.

Мы молчали.

— Можно ещё посмотреть? — робко сказал Шурик.

Все дружно напустились на него.

— Ещё пожелаешь ерунду, вроде конфет или мороженого. Или ты несчастный?

— Да нет, я просто так, — отказался Шурик.

— А что! — сказали мы. — У нас есть луг с цветами, синее небо, Кама, руки-ноги, что нам ещё нужно! Может, когда будем старыми, попросим его о чём-нибудь. А сейчас пусть камушек лежит спокойно.

 

Т. Рождественская

Вечерний чай

Егор, бабушка, мама и папа смотрели телевизор. По второй программе показывали кинокомедию. Егор и бабушка ужасно смеялись. Мама не смеялась, так как проверяла школьные тетради и смотрела на экран не всё время. Папа сидел хмурый: по первой программе шёл футбол, а футбол он любил больше всего на свете.

Наконец фильм кончился. Папа хотел переключить телевизор на первую программу, но мама остановила его. На экране появилась диктор и объявила, что сейчас будет передача на тему «Что такое счастье?» Мама сказала, что будет смотреть эту передачу, потому что до сего времени не знает, что это такое. Папа сказал, что не будет смотреть, так как некоторое представление на этот счет у него есть.

— Ну, что, по-твоему, счастье? — спросила мама и наконец оторвалась от своих тетрадей

— Счастье — это когда можно спокойно посмотреть футбол, — сказал папа и ушёл на кухню курить.

Бабушка сказала, что вместо телевизионного счастья предпочитает прогулку перед сном. Егор побежал в коридор одеваться. Егору очень нравится гулять с бабушкой, потому что с ней всегда интересно. Она отвечает на все его вопросы и никогда не отмахивается. А ещё бабушка может делать чудеса, совсем как волшебница из сказки.

— Бабушка, сделай так, чтобы перестал дождь, — просит Егор.

Бабушка смотрит на небо, делает таинственные знаки руками, и тучи начинают бежать быстрее и быстрее, а потом и совсем исчезают. Тогда они складывают зонтик и идут по лужам. Как это замечательно: шлёпать по лужам, и самое чудесное, если при этом никто тебя не одёргивает. Запах опавших листьев щекочет нос, ветер дует в лицо так, что дыхание захватывает, а рядом идет любимая бабушка и держит за руку. И Егор, не колеблясь ни секундочки, решает, что это и есть счастье.

А когда Егор и бабушка возвращаются домой, он тихо просит:

— Бабушка, сделай так. чтобы мама не сердилась на нас за то. что мы промокли

— Ладно, — соглашается бабушка,— сделаем такое волшебство, но только с одним условием: ты сам помоешь свои ботинки.

Когда они приходят домой. Егор идет в ванную и моет ботинки, а мама стоит в дверях и улыбается. Ни капельки не сердится. Вот какая бабушка волшебница, даже маму может заколдовать.

— Бабушка, — шепчет Егор, — сделай так, чтобы и мама знала, что такое счастье.

— Это очень трудно, но попробуем, — соглашается она.

Егор играет в углу тихо-тихо, чтобы никому не мешать. Мама в другой комнате проверяет тетради. Папа досматривает свой любимый футбол А бабушка на кухне готовит чай.

— Ну, — говорит бабушка, — прошу к столу.

Только что испечённое печенье источает нежный аромат. Мамин любимый розовый молочник доверху налит жёлтыми сливками.

— Какой вкусный чай!— улыбнулся папа

— Какое счастье всем вместе пить чай! — тихо сказала мама.

Егор и бабушка молча переглянулись, потому что давно понимают друг друга без слов.

 

Видеть и чувствовать красоту в самом неприметном и обычном — удел наблюдательных людей. Такой человек и сам заметит что-нибудь интересное и поделится своим открытием с другими, как Николай Сладков. До чего хороши его миниатюры о лете! Так и хочется окунуться в луговое разнотравье, испить родниковой водицы, утомившись от зноя, на травинке рассмотреть паука-сенокосца, а глядя в небо, следить за круженьем подёнок-метлиц и ласточек.

 

Н. Сладков

Разнотравье  

 

Зелёные лопушки мать-и-мачехи по щиколотку, куртинки лилово жёлтой иван-да-марьи — по колено, розовые заросли иван-чая по плечи! А в белопенной таволге с ручками утонуть!

Разливы голубых незабудок, луговины золотых лютиков. Звёздочки алых гвоздик, синие колокольчики, лиловые пуховки сивца. Зверобой, хлопушки, пастушьи сумки, васильки полевые и луговые. Колёсики жёлтых ромашек с белыми спицами лепестков, бритвенные кисточки красных чертополохов, бурые абажурчики гравилата. Колпачки клевера, султанчики подорожников, шарики одуванчиков. Гусиный лук. кошачьи лапки, куриная слепота.

Да что толку перечислять! Скорее пойти и самому всё увидеть. Обдаст тебя запахами нагретой травы и пыльцы, разбегутся глаза, и закружится голова. И побежишь напрямик, вздымая каскады цветных лепестков и мотыльков. Уж не сон ли всё, неужели такое может быть? Ветер бьёт в лицо, ветер прямо в ухо свистит: «Может быть, всё так и есть?»

Родник

Пробилась из-под земли вода, и родился родник. Па песчаном донышке его заплясали в воде песчинки. А вода такая прозрачная, что её и не видно: песчинки, как пылинки, прямо в воздухе скачут. Ляжешь, приблизишь к ним лицо, и вдруг обожжёт тебе нос холодом — угодил носом в воду!А вода — зубы ломит! Страшно и проглотить. Из тёмных глубин земли она, из таинственных подземных озёр и рек, где вечный холод и вечная темнота. Вода из подземных дворцов, разукрашенных сталактитами и сталагмитами. Тысячи лет сочилась вода в темноте и холоде, размывая камни.

… Ну вот, теперь и проглотить воду можно, хоть немножко во рту согрелась!

Коси-сено

Паук сенокосец вроде серой горошины на длинных проволочных ногах. Известен всем под прозвищем коси-сено. Кто его. бедолагу, не хватал только за его длинные ноги! А он, спасаясь, отбрасывал их, как отбрасывает хвост ящерица. И, хромая, припадая и ковыляя, скрывался в первой же тёмной щели. А угловатая оторванная нога долго ещё дёргалась, складываясь и распрямляясь, «косила сено».

Конечно, лучше ноги лишиться — даже двух, даже трёх! — чем головы: ног-то восемь, а голова одна. Но, согласитесь, и жизнь без двух или трёх ног тоже уже не такая шустрая, как на восьми. И хорошо ещё, что паутину плести не надо, как всем другим паукам Не надо развешивать по кустам сетей и тенёт. А то бы и с голоду околел. А так, глядишь, и на уцелевших ногах как-нибудь перебьётся и дохромает до положенного ему, пауку, срока. Если, конечно, та же бесхвостая ящерица не поймает. Или снова ребятам в руки не попадёт!

Метлицы

Подёнки-метлицы всю жизнь танцуют. Правда, и жизнь-то их вся с утра до вечера. И танцы совсем простые: вверх и вниз, вверх и вниз. Как прыжки на батуте. Над осокой, над метёлками тростника, над кустами ивы. над водой и землёй которые видят они в первый и последний раз в жизни.

Столько танцует подёнок, словно тополиный пух над водой летит! Облепили кусты, тростники, осоку. Зазеваешься и тебя облепят с головы до ног. Тоненькие, хрупкие, полупрозрачные, лёгкие, как снежинки. Метелицей кружат в воздухе, усыпая землю и воду, как усыпают их лепестки отцветшей черёмухи или летучки тополиного пуха.

Из-под воды то и дело высовываются толстые рыбьи губы — чмок, чмок, чмок! С воды поддевают их шустрые ласточки — порх, порх, порх! На берегу хватают лягушки — шлёп, шлёп, шлёп! А с земли хозяйки сметают веничками — шарк, шарк, шарк! И несут переполненные корзинки курам на угощение — тюк, тюк, тюк!

Жизнь яростно вспыхнула и сгорела. Рассеялось живое облако без памяти и следа. Как рассеиваются высокие белые облака. Ничего-то не успели увидеть их тёмные большие глаза: ни белой зимы, ни весны лазоревой, ни осени золотой. Ну что это за срок такой с утра и до вечера? Только взлетел, разохотился, только крылышки развернул и кончен бал. Оттанцевался…

Дела ребячьи

Летом главные ребячьи дела в лесу спасение лесных малышей от бродячих собак и кошек, спасение утопающих: в дождевых летних лужах тонут жуки, бабочки, ежата, а то и птенчики.

Спасение осыхающих: в жару пересыхают ручьи, болотца, пруды гибнут в бочажках мальки, головастики, улитки.

Спасение сада и огорода — поставить чучело пострашней, да чтоб размахивало руками.

Спасение овсяного или ржаного поля от мышей и полёвок: воткнуть шесты с перекладиной. Днём на них будут караулить мышей сарычи, луни, пустельги, а по ночам сычи и совы. Как часовые станут друг друга сменять утром и вечером. Не щадя живота своего…

 

Что уж кривить душой! Огород кормит семью всю долгую зиму. Поработаешь на нём весной — посадишь, потом летом — прополешь, а осенью плоды соберёшь. А как иначе? Обратите внимание на противоречие, которое обнаружил герой рассказа: не любит огород и всё-таки любит, и маме помогает, и с братом соревнуется. Находит свои радости в семечках тыквы, в печённой на костре картошке, в костерке ночном…

 

Д. Верещагин

Огород

Можно любить кошку. Можно любить собаку. Но, спрашивается, за что же любить огород? Ну за что? Летом, когда все люди купаются, а ты в это время работай! А матери — ей что? Она купаться не любит. Хотя и говорит:

— Это и я бы на Суру побежала сейчас, да вот, сынок, огород не пускает! Его надо мотыжить. А то, сынок, как мы останемся в зиму?

И начнёт, начнёт она… Со слезами и то бесполезно просить. Огород её держит! А сама весь год на нём согласна работать. С самой весны у неё огород!

Забежишь в дом, чтобы пирога взять на улицу, а она картошку свою сидит перебирает и говорит:

— Хватит, сынок, поиграл, побегал недельку и давай теперь поработаем. Скоро уже огород копать, а у нас картошка не готова на семена.

— Ой, — говоришь ей, — опять копать! Сколько на свете живу, и всё копать и копать. Прямо с огородом жизни никакой нет!

Но, вообще-то, это время, когда пашут огороды, интересное. Точно праздник у нас! Все, поглядишь, на огороде. Скотина и та на огороде. Иной телёнок, с поднятым хвостом, как пуля, залетит с проулка. И прутся на огород куры. Петух впереди и, поглядишь, семечко не скушает, а непременно передаст он молодке. Кошке и той не сидится дома, идёт на огород, и котят она ведёт за собой. А скворец, наш скворушка, летит низко, червяк волочится по пашне. И чего мне ещё нравится на огороде — это когда зацветает картошка. Синенькими, беленькими и голубенькими цветочками. А тыква цветёт большими жёлтыми цветами. И в цветках поют шмели. Басят они, как Шаляпины: «Ох, я только где не бывал! Не летал я по свету! Но нет ничего лучше, пожалуй, огородов Большой улицы!»

Вечером варим ужин на берегу речки Русляйки, из которой поливаем огурцы, помидоры и капусту. И более ничего мы не поливаем, даже морковь и лук мало поливаем. А зачем поливать: морковь, например, сама толстеет в земле. И когда мы сварим ужин — картошку, как правило, чищеную,— аппетит, какой аппетит на воздухе!

— Язык, — бывало, говорит нам мама, — не проглотите, дети!

А Волька вдруг по спине мне стукнет. Так больно, что я, поперхнувшись, говорю:

— Ты чего, Волян?

— Комара убил.

— Комара! Ну чего он, мам?

И пока мы с братом выясняем, кто сильнее, картина такая: солнце за Сурой село, ещё пять-десять минут остаётся, и закатное зарево станет слабеть, утихать оно станет, и тут не заметишь даже, как ночь подкрадётся, от комаров спаса нет, прямо спаса нету! И тут кто-нибудь удивится на соседнем огороде:

— Ой, ночь уже! — и все, как по команде, сразу загалдят и станут тушить водой костры, на которых сварили ужин и которые людям, пока ужинали, светили.

Вот тропы означились уже голосами, это все идут домой спать: кто на сушилах, на новом ещё сене, а кто в избе, но непременно с открытой дверью, потому что спать в избе летом душно.

А утром перво-наперво ты бежишь на огород, чтобы набрать огурцов. Их уже много, ведро наберёшь с одной грядки.— За каждое ведро поливки, — как говорила мама, — соберёшь ведро огурцов.

И можно помидоры уже рвать: они хотя ещё и зелёные, но если положить в сено, то и там скоро доходят. Но и тыква уже большая: когда ботву разведёшь руками, она лежит в борозде, как, простите мне такое сравнение, свинья. Впрочем, что же я извиняюсь, к ней, к такой тыкве, бывает, что подойдёшь даже с палкой и скажешь:

— А вот ты где развалилась, матушка!

Между прочим, я очень люблю тыкву, потому что она очень сладкая, особенно которая полежит в сарае до заморозков. Вот эта, друзья мои, хороша!

Бывало, напарит в полутораведёрном чугуне нам мама — ох же и хороша! Особенно та, что с подгоревшей корочкой. Вот мёд, так уж это действительно!

— Ма, — осенью скажем мы с Волькой, — завтра парь нам в трёхведёрном.

А зёрна, какие зёрна! Располовинишь тыкву, она — тррк! — как арбуз.

И как вытрясем из неё их, зёрна, на противень, да как в печь их поставим калиться, да как вынем через полчасика уже готовые, калёные!

Эх, скорее бы уж осень! Но до осени ещё далеко. Ещё даже просо не убрали, и в нём — на всех огородах — стоят чучела-человечки с широко распростёртыми рукавами, а наверху какая-нибудь шапка, старая-престарая.

А на огороде всё так и прёт, всё так и прёт!

И вот уже, скажем, мать косит ботву, чтобы завтра звать помощников. У нас огород был большой, сорок соток. Это, считайте, почти что полгектара. Ведь гектар: это 100×100, кажется! Сто метров, ещё точнее, помноженных на сто метров?

И вот набралось к нам человек десять. И мы выходим копать, рыть у нас картошку. До обеда с таким количеством людей мы проходим почти до бани.

— До меня дошли! — говорит, бывало, Волька. Потому что там, около бани, сорт картошки называется «вольтман». — Я самый рассыпучий картофель!

И в этом брат, надо сказать, прав: «вольтман» действительно очень рассыпучий сорт. И самый, пожалуй, он вкусный.

А сколько штук его в клубне: я со счёта уже сбился!

А мама говорит:

— Вот насажали тебя, Волька! И не перетаскать! На следующий год — ни вольтманки не посажу! Или только борозд с десяток.

— А вот я белая! Ну-ка сколько меня будет? Ой, караул! Что ни клубень, то — ведро! Меня даже больше, чем тебя, Вольк! Вот так я! Вот так уродилась я нонешний год!

А меня не было. Как меня звать — такого сорта не было. Несмотря на то что я переименовывал все сорта.

— Ма, это я теперь, да? Митькман будет!

А Волька:

— Нет! Не подходит!

— Почему! Волян ты за это!

— Кто бы я ни был, но всё равно не подходит!

— Ну, коли так, пошли обедать. А то уже вон Додоновы идут с обеда.

…Эх, огород, огород. Не люблю я его. Нет, я его люблю, но только когда его уберут. Я и плети от тыквы вывезу с огорода. На самокате. Я их навяжу одна за одну. Штуки по три, по четыре. И вывожу. Пыль до небес, аж как я вывожу! И бывало, только его, огород, уберём, выкопаем всю картошку, как дни стоят опять сухие и жаркие. Это всегда уж так: когда копаешь, торопишься, дожди всю душу тебе вымочат, а уберёшься, опять дни солнечные. Ни дождинки снова не упадёт. Но осень, конечно уж, чувствуется: паутинка летает уже в воздухе, листва начинает опадать и жухнуть, а та, что ещё зелёная, посмотришь, завтра и она уже с желтизной. Да и вообще ведь это осень: оно, кажется, и тепло днём, и всё ещё солнечно, и, нередко бывает, даже парит, а всё-таки уже не лето. Или оно лето, но оно короткое.

Вот мы сжигаем остатки ботвы! Вечером. Так к ночи уже ближе. Стоим все мы в фуфайках, глядим на пламя и грустим. Ведь это, что сгорает, не простое для нас пламя, а горит — лето. Наше лето. Жалко!

Как жалко прожитое лето!

 

Это ли не радость, когда вместе с другом играешь, от усталости еле-еле плетёшься, мечтая о студёной водице и отдыхе. А тут радость — целый воз сена! Бесспорно, радостно на душе, когда рядом с тобой шагает надёжный товарищ, с ним весело придумывать что-нибудь новое и интересное, например, можно делать своими руками калейдоскопы из цветных стёклышек. Ради него на всё готов! Даже нести на спине, если он подвернул ногу. Только простит ли он притворство и хитрость?

Или вот вопрос: какого цвета наш мир? Можно ли найти одну краску, чтобы представить его во всей красоте? Только художнику мало одного цвета — скучно и однообразно… И всё же приглядимся к повнимательней. А что если мир будет алый?..

 

С. Иванов

Давным-давно

 

…Кирюха, мой самый главный приятель, и я — мы идём по лесной дороге. Она глиняная, чуть влажная и потому гладкая-гладкая. И прохладная. Мы оба порядком устали — ходили на озеро, километров за пять. Там в потайном месте растут высоченные, иной раз выше мальчишеского роста, стебли особой травы — прочные, почти как ветки. На самом верху их, в перинах белых цветов, гудят шмели и спят жуки-сладкоежки…

Но главное, что стебли эти внутри пустые. Если срезать такой стебель, получается отличная трубка. Через неё можно очень метко и далеко стрелять незрелыми волчьими ягодами и бузиной. Пожалуй, не хуже, чем из настоящего автомата — целыми очередями. Как дашь, и вздрогнут испуганно, отскочат в сторону листья молодых берёз.

Мы срезали себе по трубке и ещё по одной — про запас, нарвали зелёной бузины… Потом я отбежал за ближайший куст и сходу дал по Кирюхе очередь. Хорошо воевать, когда настоящая война уже закончилась навсегда!

Я не знаю, сколько мы сражались: время в бою летит быстро. Оглянуться не успеешь, а ты уж ранен раз двадцать и пять раз убит прямо в сердце!..

Наконец, мы устали и потому начали спорить, кто больше попал в другого. Но и спорили мы недолго. Тоже потому, что устали. И отправились в обратный путь. Долго-долго шлёпали усталыми, слабыми, как оладьи, ногами по гладкой глиняной дороге. И не было ей конца!..

Вдруг мы услышали натужный скрип, тяжёлый топот и какое-то шуршание. Из-за поворота выехал громадный воз сена, колёс под ним почти не было видно, и казалось, будто сенная гора плывёт прямо по воздуху.

Перед возом твёрдо шагал могучий конь, а рядом с конём шагал могучий человек.

Воз плыл на невидимых колёсах, а мы почтительно стояли у края дороги. Вдруг воз остановился. И хозяин его сверху вниз глянул на нас синими глазами. Вот тогда-то мы и увидели, какие у него необъятные плечи и великанский рост и какие у коня его мощные ноги — тёмные и толстые, как стволы сосен И какой воз стоит, поскрипывает — чуть не до неба!

— Ну что, мальцы? — спросил богатырь таким голосом, что, казалось, лес задрожал.

И тут Кирюха вдруг заплакал — от усталости, от голода, оттого, что он такой маленький рядом с таким большим:

— Дя-денька! Подвези, пожалуйста!

А вслед за Кирюхой заплакал и я.

И вдруг оба мы одновременно оказались в воздухе. Взлетели и повисли, теперь я сказал бы: как на вертолете, но тогда ещё вертолётов не было.

Я закрыл глаза и очнулся уже на вершине воза. Прошла ещё секунда, кроны деревьев над нашими головами вздрогнули и медленно пошли назад. Мы лежали на спине и смотрели, как уплывают тёмно-зелёные сосновые лапы. А выше этих лап, в синем небе, плыло вместе с нами длинное медленное облако, какое остаётся от реактивных самолётов. Но в ту пору реактивные самолёты ещё не летали…

Нам было колко и в то же время мягко, как бывает только на свежем сене. Нам было хорошо с Кирюхой. Нам было хорошо тогда!..

 

Б. Кравченко

Алый мир

Летняя ночь. Я лежу у костра. Тихо. Лишь изредка всплеснёт рыба. Незаметно начинаю дремать. Сквозь дремоту слышу шаги, но поворачиваться лень. Пригрело. По голосам — двое. Один пожилой.

— Вот видишь, — говорит этот голос, — и костерок, а ты боялся…

— Ничего я не боялся, — обиженно тянет детский.

Видимо заметив меня, голоса смолкли. Через некоторое время слышу шум подтаскиваемого бревна и голос взрослого.

— Придётся нам, Димка, кильку в томате есть.

Я лежу молча. Вроде сплю.

— Вот смотри, Димка, раз художником стать собираешься, красота-то какая. Ты бы смог так нарисовать?

Детский голос, задумчиво:

— Смог бы, пожалуй, только не совсем так.

Доносится шорох. Трещат искры. Видимо, в костёр подбросили.

— Пап? — раздаётся детский голос.

— Ну, что тебе? — недовольно отзывается мужской. — Спал бы лучше, а то зорьку проспим.

— Не-е, — тянет детский, — ты вот скажи, ночь чёрного цвета?

— Ну черного.

— Заря алого?

— Алого,— отвечает мужской.

— Небо голубого? — продолжает спрашивать мальчик.

— Голубого.

— Лес зелёного?

— Ну зелёного. Ты что, проверяешь, знаю ли я краски?

— Нет, — отвечает мальчик. — Я вот думаю, а что если б всё на земле было одного цвета. Алого, например, как заря. Правда красиво было бы? Ну, вот ты бы какой цвет выбрал?

В голосе мальчика слышится любопытство.

Отец молчит.

Я невольно прикидываю. Как заря… Алое небо, алая земля — красиво.

— Знаешь, сынок, — проговорил мужчина задумчиво, — я, пожалуй, оставил бы мир, как он есть — разноцветным.

—У-у, — разочарованно протянул мальчик. — У тебя что, нет фантазии, что ли?

Потрескивал костёр. Шумел лес. Через некоторое время я осторожно поднялся. Отец и сын спали, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись одной курткой.

А я ещё долго ходил по берегу реки, всматриваясь в этот мир, подёрнутый лёгким туманом.

 

Н. Кузьмин

Настоящий товарищ

Шли мы с Мишкой по лесу. Я загляделся и споткнулся. Брякнулся со всего маху, да так — просто жуть. Головой, локтем, а всею сильней коленкой стукнулся об корень какой-то. «Ну, — думаю, — не встать теперь на ногу. Что делать?»

Мишка подбежал, волнуется:— Чего не встаёшь? Не можешь, да? Здорово расшибся? Вот будешь рот по сторонам разевать! Смотреть надо.

Тоже ещё — учит! Может, у меня нога сломалась совсем, а он — «смотреть надо». Без него будто не знаю.

Я ощупываю коленку, охаю, а Мишка стоит, ждёт, тоже не знает, что теперь делать.

— Ладно, — говорит он потом, — поднимайся. Может быть, разойдётся нога. Не сидеть же нам в лесу, идти надо.

Я встал — может, и правда разойдётся — и стою на одной, будто аист. И молчу. А Мишка говорит:

— Не можешь идти? Хочешь понесу?

И тут мне приходит в голову такая мысль — гениальная! Проверить Мишку: какой он мне друг? А что? Если настоящий, то понесёт до самой станции, а если так себе, приятель просто, то бросит посреди дремучего леса.

— Что ж, — говорю, — неси.

Пусть тащит. В войну людям ещё туже приходилось: ползком из боя выносили. Я бы Мишку тоже вынес из-под огня, а вот он меня? Это ещё вопрос. И надо это решить. Пусть тащит. Нога-то, пожалуй, и не сломалась, но когда ещё случай будет, чтоб узнать, какой мне Мишка друг? А теперь — посмотрим.

Болтаюсь я на Мишкиной спине и обдумываю свой вопрос. Ведь только так и узнают настоящих друзей, — если беда какая-нибудь стрясётся. Как же ещё? А потом мне вдруг смешно стало. «Битый небитого везёт!» — Вот обхохочутся ребята, когда узнают, как я на Мишке катался.

— Ты что? — спрашивает Мишка.

— Я? Ничего, — отвечаю, — а что?— Ничего, — говорит Мишка, — сиди хорошо, не ёрзай. Потерпи до сломанной берёзы, там отдохнём. Выдержишь?

— Выдержу, — говорю я и смотрю на Мишкины волосы. Они мокрые.Да, с Мишкой на войне не пропадёшь. Он из-под огня вынесет, из любой беды выручит. Не зря я надумал на нём прокатиться. Теперь знаю: Мишка настоящий друг, такого поискать надо. Я за него жизнь отдам не задумываясь.

— Славка, — говорит мой конь, — у тебя руки свободные. Вытри у меня пот со лба. А то все глаза заливает.

Срываю кепку, тру Мишкин лоб подкладкой, а сам думаю: «Что же это я, а? Что я делаю! Он уже в мыле весь».

— Хватит, всё утёр, — говорит Мишка, — спасибо.

Меня ещё благодарит! Такой человек, а я на нём, как на ишаке, гарцую. Да что я — с ума сошёл, что ли?

Я хочу спрыгнуть с Мишкиной спины, я очень хочу, но не могу почему-то. Мы едем дальше, и я придумываю, как ему сказать, чтоб не обозлился. «Мишка, ха-ха! — скажу я. — Мишка, хватит. Седлай теперь ты меня. Здорово я надумал, правда? Да садись, чего там, моя очередь везти». Так я ему скажу и забью копытами, чтоб ему смешно стало.

— Погоди, Слава, — пыхтит он, — слезь на секунду. Я куртку сниму.

Я слез и стою зачем-то на одной ноге. Вторая никак не хочет упираться в землю. Может, она болит всё-таки? Я ощупываю колено. Нет, не болит.

— Может, посидим? — спрашиваю. — До березы далеко ведь.

— Нечего, — отвечает он, — сказано, без передышки, — значит всё. Садись давай.

Спорить с Мишкой бесполезно. Он человек такой, слово железное. Скорее упадёт, чем откажется от своего слова. Упадёт?..

А ведь это хорошо. Как я раньше не подумал? Вот здорово, пускай падает. Тогда-то я подхвачу его и помчусь, как страус. Страусы жутко быстро бегают. Мишка и моргнуть не успеет, как я притащу его на станцию. Он очнётся и удивится, а я скажу скромно: «Пустяки. Это я тебя принёс на собственной спине. Теперь мы квиты». И тогда Мишка тоже узнает, какой я ему настоящий друг.

Сломанная берёза всё ближе, ближе. Пришли. Мишка усаживает меня на траву, сам рядом ложится.

— Жарко сегодня, — говорит он.

— Сегодня жарко, — соглашаюсь я, — душно даже.

— Смотри, какое облако интересное, — говорит Мишка.

Я тоже ложусь на спину и вижу облако.

— И ничего интересного. Облако как облако. На лошадь похоже и всё, — говорю я Мишке.

Он не соглашается. Он хочет доказать, что это облако, которое впереди, похоже на рукавицу. Вот сказанул-то!

— Сам ты рукавица, — говорю я. — Гляди лучше: вон уши, вон грива. Породистая лошадь, горбоносая. Она, если хочешь знать, такую скорость развивает, что машине не догнать, вот!

— Кто? — смеётся Мишка. — Рукавица? — И вдруг он как заорёт: — Смотри, смотри, какая бабочка, у-у!

Я посмотрел и тоже ору:

— У-у! А какая?

— Павлиний глаз. Тише ты, пусть сядет. Мне в коллекцию пригодится.

— Кто поймает — того и будет, — говорю я и замираю.

Мишка не отвечает и замирает тоже. Мы оба не шевелимся, словно статуи на четвереньках. Ждём.

Бабочка села недалеко от нас и сидит. Сидит и хлопает своими павлиньими глазами. Ужасно красивая бабочка, как крапивница, только в сто раз лучше.

— Красавица, — шепчет Мишка.

— Ага, — шепчу я, и мы крадёмся. Мишка впереди, он мне мешает. Он прыгает и, конечно, упускает бабочку.

Павлиний глаз летит над тропинкой, мотается туда-сюда, по в кусты не сворачивает. Мишка несётся вслед. И чего несётся, всё равно не поймает. Разве так ловят бабочек? Я хватаю его куртку, догоняю Мишку, перегоняю — и хвать курткой по земле. Есть, накрыл! Вот как надо ловить!

— Кто поймал — того и будет! — кричу я, шаря под курткой. Мишка стоит надо мной, и ему, наверно, ужасно досадно. Ладно, уж так и быть. Я ему подарю Павлиний глаз, ведь у него коллекция. Наконец я нащупал бабочку, показываю Мишке:

— Красавица, да? Ух и красавица!

Мишка не глядит на бабочку, он глядит на меня. Чего он уставился? Смотрит в глаза, потом смотрит на мои ноги. И тут я всё вспоминаю… Ой, что же теперь будет?! Я хочу объяснить ему всё сначала, про вопрос рассказать, а сам говорю:

— Тебе.

И протягиваю ему великолепную разноцветную бабочку.

Но Мишка отворачивается:

— Не надо. У меня есть одна. Бери себе.

Я стою, как столб, я не могу открыть рта, и у меня по-настоящему теперь подкашиваются ноги. Очень хочется упасть.

А Мишка поднял куртку, повернулся ко мне спиной и медленно пошёл прочь.

«Ну вот», — думаю я и больше ни о чём не думаю.

Я отпускаю бабочку. На что мне теперь одному эта великолепная разноцветная бабочка Павлиний глаз? Пусть летит.

 

Л. Сергеев

Мечты

В полдень в нашем посёлке некуда было спрятаться от зноя. Даже в тени, под деревьями, стоял сухой и светлый жар. А у озера было прохладно. На мостках пузырилось белье, плотно надуваемое ветром, в воде неподвижно стояли дремлющие коровы с колокольчиками на шеях.

На мостках можно было свесить ноги в воду и долго сидеть, смотреть на плывущие травы и ничего не делать.

Я любил мечтать на мостках. Лягу на горячие доски и мечтаю. У меня было два близких друга, Юрка и Вовка: Но Юрка был врун и не любил строить дворцы из глины, а Вовка плохо играл в футбол, да к тому же не умел ставить силки и накрывать сеткой птиц. «А ведь есть где-то настоящие мальчишки, — думал я. — Такие, как Гекльберри Финн, и живут они интересной жизнью. Эх, был бы у меня такой друг, как Гек Финн! Можно было бы построить с ним лодку и отправиться путешествовать… Ещё было бы неплохо иметь семизарядное ружье или перочинный ножик с десятью предметами»…

Однажды я закрыл глаза и представил, как путешествую с Геком Финном по таежной реке в Сибири. Потом Сибирь сменилась степью. И мы стали пробираться в зарослях ковыля. А потом вдруг я вспомнил прошлую осень и как мы с Юркой бродили по лесопосадкам за поселком. Мы шли по пружинящей, точно матрац, ржавой хвое.

— Летом лучше всего! — говорил я. — Солнышко, цветы.

— Зимой лучше, — говорил Юрка. — Хоккей, лыжи. Можно бабу слепить.

— Зимой купаться нельзя, — возражал я. — И загорать тоже.

— А летом жара сплошная, — усмехался Юрка. — Ни мороза. Ни снега. Скука.

Вот так мы и спорили. Юрка был хороший лыжник, а я отличный пловец, поэтому он больше всего любил зиму, а я лето.

Так мы и спорили с ним всю осень. А зимой Юрка научил меня бегать на лыжах, и я тоже полюбил зиму. И я дал себе слово научить Юрку плавать, чтобы он полюбил лето.

Я вспомнил, как однажды, когда болел, Юрка подарил мне бинокль и я целыми днями разглядывал все из окна. Юрка, правда, был врун и не любил строить дворцы из глины, но зато был добрым и хорошим товарищем.

Потом я вспомнил случай про янтарь. Как в один прекрасный день бабушка подарила мне небольшой янтарь — обломок от броши. Целую неделю я не мог нарадоваться на этот кусок застывшей, прозрачной смолы: то и дело подносил его к глазам и рассматривал переливающиеся кристаллики. Всю неделю я чувствовал себя самым богатым на свете, но потом встретил Вовку с какой-то картонной трубкой в руках.

— Во, смотри, что я сделал. Калейдоскоп! — крикнул он и протянул мне трубку с вставленными с обеих сторон стеклами.

— Смотри вот сюда, — он показал на стекло, наполовину заклеенное бумагой.

Посмотрел я в Вовкину трубу и онемел от восторга — такими красивыми были картинки в его калейдоскопе. Стоило немного повернуть трубку, как они менялись: затейливые ковры с ярким орнаментом чередовались с дворцами из маленьких разноцветных кубиков. Несколько раз у меня получались необыкновенно красивые дворцы, и я осторожно передавал калейдоскоп Вовке, чтобы и он на них взглянул. И каждый раз Вовка чуть качал свою трубку и все рассыпалось, но на месте прежнего дворца тут же возникал новый — ещё более красивый!

Долго я смотрел в Вовкин калейдоскоп и все никак не мог насмотреться. В него можно было смотреть без конца. Только вдруг Вовка сказал:

— Пойдём на речку, наберем стекол и сделаем тебе такой же.

Прибежали мы на речку, стали ходить по берегу, искать отшлифованные водой стеклышки и осколки ракушек. Набрали целую горсть, пришли к Вовке и стали делать калейдоскоп: свернули из картона трубку, приклеили внутри куски зеркал, насыпали стекол с осколками ракушек и закрепили с обеих сторон пергаментом. Калейдоскоп получился что надо!

После этого мы с Вовкой целыми днями изготавливали калейдоскопы: большие и маленькие, с двумя зеркалами и с четырьмя. Мы бродили вдоль реки и собирали толчёный ракушечник, цветные камушки и стёкла.

Вовка, конечно, плохо играл в футбол и не умел ставить силки и накрывать сеткой птиц, но он был такой выдумщик! И ещё он так хорошо рисовал, как я не смог бы нарисовать никогда.

Пока всё это я вспоминал, солнце опустилось к горизонту и светило прямо в глаза. На мостках рядом со мной сидел воробей, косился на меня и пятился. Из посёлка доносились голоса мальчишек и тугие удары мяча. Я спрыгнул с мостков и во весь дух помчал по мелководью к посёлку.

 

Л. Сергеев

На велосипеде

 В тот день, когда её семья приехала в наш посёлок, девочка вышла во двор со стаканом черешни. Идёт по двору, ест ягоды, а косточки выплёвывает. Подошла ко мне, протянула стакан.

— Хочешь черешни? Мы с Украины привезли! Попробуй!

Я выбрал самую крупную ягоду.

— Теперь мы будем жить здесь, — сказала девочка. — Меня зовут Наташа, а тебя?

На другой день мы встретились у колонки, когда я брызгал, подставив ладонь под тугую, как жгут, струю воды. Наташа спросила:

— А здесь где-нибудь купаться можно?

— Знаешь, какой пляж на Волге? У-у! Пять километров отсюда.

— Далеко, — покачала головой Наташа. — А я так люблю плавать и нырять! Я умею нырять солдатиком, и ласточкой, и рыбкой…

«Вот это девчонка, — подумал я, — и нырять умеет!..» И сказал:

— На велосипеде туда можно за пять минут.

— А у тебя есть велосипед?

Я кивнул. Наташа щёлкнула языком.

— А лес далеко?

— Там же, у Волги.

— Давай завтра поедем за ягодами?.. На твоём велосипеде.

— Поехали! — обрадовался я.

Следующее утро началось счастливо. В букете на столе я разыскал пятилепестковый цветок сирени. В нашу комнату влетела бабочка. Я нашёл в комоде трамвайный билет со счастливым номером. День начинался как нельзя лучше.

Мы договорились поехать после обеда, в три часа, но уже в половине третьего я был около её дома. День был жаркий. От раскалённой мостовой струился горячий воздух, дальние дома улицы казались трепетно дрожащим маревом. Прислонившись к тополю, я смотрел, как между ветвей, наполненных солнцем, мелькали птицы.

Выбежала Наташа с бидоном, поздоровалась и проговорила:

— Только ненадолго, я маме не сказала.

Я кивнул, Наташа села на раму велосипеда, и мы поехали.

На мощёных улицах велосипед трясло и подбрасывало, и Наташа то и дело ойкала страха, но за посёлком началась грунтовая дорога и мы покатили стремительно и ровно.

До леса доехали быстро. Несколько раз обгоняли пешеходов и запылённые телеги, набитые сеном.

Чем дальше мы продвигались, тем лес становился плотнее, сосны ближе подступали к дороге и, казалось, они расступаются перед нами, а за нами смыкаются снова. Проехав с километр, мы свернули с дороги, замаскировали велосипед около просёлочного колышка и вошли в лес.

Земляничных листиков видно было много. Зелёными розетками они выглядывали из-под прошлогодней ржавой хвои. Почти все кустики цвели, но красных ягод не было. Наконец, мы набрели на открытую горячую поляну и земляники сразу нашли много. Часа через два мы наполнили ягодами треть Наташиного бидона, вернулись к месту, где лежал велосипед, и сели отдохнуть.

— Какой красивый лес, — сказала Наташа, разглядывая бронзовые стволы сосен. — Давай и завтра поедем?..

Я кивнул.

— А я вижу цветы, — Наташа вскочила и понеслась к каким-то далеким лиловым стеблям.

— Маме наберу! — крикнула она.

Наташа вернулась с букетом ярких цветов и еще издали пропела:

— Смо-о-три, каки-и-е красивые! Давай и твоей маме наберём?

Мы побежали к поляне. Рвали цветы, выбирая самые высокие и самые яркие. Потом бегали за жуками, рассматривали муравьёв в муравейнике и тритонов в заросшем болотце.

Мы вспомнили про велосипед и про обратную дорогу, только когда начало темнеть. К счастью, плутали недолго.

Вытащив из-под кустов велосипед, я очистил спицы от листьев и веток, привязал бидон и букеты к багажнику. Затем помог Наташе забраться на раму, разогнал машину и вскочил на сиденье.

Сумерки сгущались, но накатанная дорога была светлее окружавшей травы, и мы ехали довольно быстро. Только два раза пришлось свернуть на обочину и затормозить. Первый раз, когда нас обогнал мотоцикл, а второй, когда сзади засигналил грузовик. Мы ждали, когда уляжется пыль, чтобы увидеть очертания дороги, потом снова садились на велосипед и катили дальше.

Мы ещё не выехали из леса, когда я вдруг заметил, что велосипедная цепь как-то странно скрипит. Я прибавил хода, но скрип усилился. Тогда я остановил велосипед и попросил Наташу на минуту слезть. Попробовал раскрутить педали, чтобы обнаружить поломку. Цепная передача ужасно затрещала и вдруг лопнула совсем.

— Что случилось? — испуганно спросила Наташа.

— Цепь сломалась.

— Так что ж ты не чинишь?

— Сейчас! — сказал я и попробовал соединить перетершееся звено в цепи, но ничего не получилось. Болт был перекошен, а нового у меня не было.

— Ничего! — сказал я, переворачивая велосипед. — И так доедем. Здесь недалеко.

— Мне надо скорее домой, — замирающим голосом сказала Наташа.

Вдруг она выбежала на середину дороги, подняла руку и закричала:

— Пожалуйста, остановите! Пожалуйста!..

Я обернулся и увидел, как к нам приближается какой-то велосипедист — на дороге прыгало светлое пятнышко от фары.

— Что случилось?

Около нас затормозил высокий мужчина, и мы сразу узнали в нём дядю Кирилла, электромонтёра с нашей улицы.

— Да вот, у него велосипед сломался, а мне надо скорее домой, — проговорила Наташа с дрожью в голосе. — Дядя Кирилл, пожалуйста…

— Конечно, садись, — перебил её дядя Кирилл. — А как же ты? — обратился он ко мне.

— Доберусь…

— Ну, конечно, чего там, — усмехнулся дядя Кирилл. — Через полчасика доберёшься. Ты парень что надо. Сразу видно!

Наташа подбежала к моему велосипеду, схватила из багажника свой бидон и букет и быстро вернулась к дяде Кириллу. Он усадил её на раму и крикнул мне:

— Полный вперед, за нами!

— До свиданья! — крикнула мне Наташа, но я не ответил.

Выходя из леса, я еле сдерживался, чтобы не разреветься. Меня не огорчал сломанный велосипед и не пугала темнота, мне было обидно от неожиданного предательства. Я даже не спешил домой, и ведя сломанный велосипед, еле перебирал ногами.

А впереди уже один за другим зажигались огни в нашем посёлке.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Меня трясло от обиды и злости. А утром я проснулся от стука. Кто-то барабанил по стеклу. Вскочив с кровати, я распахнул рамы и увидел под окном Наташу.

— Прости меня, пожалуйста… — тихо сказала она. — Знаешь, как мне попало дома… Больше меня никуда не пустят…

Она хотела заплакать, но всё же пересилила себя.

— И когда стемнело в лесу, мне стало так страшно… Не сердись, пожалуйста…

И тут я подумал, что она и в самом деле могла испугаться, ведь она девочка. Мне захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но я только сказал:

— А я и не сержусь. Ни капельки!

Н. Бромлей

Для всех

Мы бродили по полям,По лесам бродилиИ делили пополамВсё, что находили.Тебе — грибокИ мне — грибок,Тебе — цветокИ мне — цветок.А ну, малыш,Держи камыш!Речку мы делить не стали,Острова делить не стали,Облака делить не стали,Солнце, гром и звездопад.Ведь поля, леса и далиНавсегда для всех ребят.

Н. Бромлей

Пир горой

Летом квас несут в бидонах.А у нас бидонов нет.Мы несём росу в ладонях —Пригодится на обед.Из листвы, из травыСделаем окрошку.Вправду есть её нельзя —Только понарошку.Стебли мы свернём колечком:Испечём вам кренделя.Ведь от солнца, словно печка,Нагревается земля.Из песка и глины можноСделать тысячи пирожныхВсевозможнейших сортовИ с названьями цветов.Пирожное «ромашка».Пирожное «колокольчик».Пирожное «гвоздика»И пирожное «василёк».Мы вас всех на пир горойПригласим, ребята!Приходите к нам с сестрой,Приходите с братом.

Е. Руженцев

Зелёная школа

Когда же, лес и поле,Пойму я ваш язык?В большой зелёной школеЯ вечный ученик.Дуб старый и высокий,Тропинка и ручейМне задают урокиДля глаз и для ушей,И требуют вниманья,И должен я в ответРастолковать жужжанье,Приметить хитрый след,Запомнить, как мелькаетВолшебный хвост лисы,Как радуга играетНа крыльях стрекозы,И слушать научиться,В просторный класс войдя,И песенку синицы,И музыку дождя.  

С. Махотин

Поход

Я с детства кашу не терпел,А вот теперь на травкеИ две огромных миски съелИ попросил добавки.Я раньше насморк свой лечил,Я шарф носил пуховый.Теперь вот ноги промочилИ ничего — здоровый!Мне в спину бухает рюкзак,Мне больно с непривычки,Зато теперь я знаю, какРазжечь костёр без спички,Зато увидел я зарюИ как роса искрится.Домой приеду — суп сварю.Вот мама удивится! 

Е. Руженцев

Путешественник

Путешествую с лукошкомБез дороги, наугад —Ни малины, ни морошки,Ни груздей и ни маслят.Может, я проспал сегодня?Видно, так оно и есть:До меня бродили сотниПутешественников здесь.Кто нашёл страну Брусники.Край Волнушек и Сморчков,Кто долину Ежевики,Острова Боровиков…Я завидовать не стану.Твёрдо верю я в успех:На рассвете завтра встану,В лес отправлюсь раньше всех.Продвигаясь шаг за шагом,Неудачам вопреки,Я открою горы ягодИ грибов материки! 

И. Слепакова

Наверно, это оттого…

От лета за год я отвык.Отвык от леса за год.Смотрю, как много земляник —Больших и красных ягод.Мне так и хочется глазаРаскрыть как можно шире.Вот — собирается грозаВ огромном знойном мире.В грозу, бывало, например,Дрожал я, сидя дома…А прошлогодний гром гремел,И много было грома!Ветвилась молния, слепя,И ливень вниз бросался.За прошлогоднего себяЯ очень опасался!А в этот год, а в этот годЯ не дрожу — наоборот!(Наверно, стал за этот годИ гром не тот, и дождь не тот!)…А почему велосипедЯ уступаю Гале?Дрались мы с нею столько летЗа руль и за педали!Велосипеда моегоМне стало вдруг не жалко!(Наверно, это оттого,Что поумнела Галка!)…А я — когда я стал такой —В июле или в марте —Что вдруг сумел достать рукойДо полюса на карте?Мне даже боязно чуть-чуть,И в то же время — весело.Наверно, карту как-нибудьПониже перевесили!