Напрасные страхи
Если бы современного школьника спросили, чего он боится больше всего, то, наверное, услышали бы обычное забыть дома мобильник.
В мобильнике теперь сосредоточено всё необходимое для решения трудных задачек и написания диктантов: можно позвонить или написать другу, попросив помощи, но лучше зайти в Интернет.
Да, а раньше боялись получить двойку, о которой каким-то образом узнали родители. Для гимназиста XIX века самое страшное было оказаться одному в кругу смешливых девчонок. Именно об этом рассказывает писатель Саша Чёрный (18801936, настоящее имя Гликберг Александр Михайлович).
Саша Чёрный
Самое страшное
Конечно, страшное разное бывает. Акула за тобой в море погонится, еле успеешь доплыть до лодки, через борт плюхнуться… Или пойдёшь в погреб за углём, уронишь совок в ящик, наклонишься за ним, а тебя крыса за палец цапнет. Благодарю покорно!
Самое страшное, что со мной в жизни случилось, даже и страшным назвать трудно. Стряслось это среди бела два, вокруг янтарный иней на кустах пушился, люди улыбались, ни акул, ни крыс не было… Однако до сих пор а уж не такой я трус чуть вспомню по спине ртутная змейка побежит. Ужаснёшься… и улыбнёшься. Рассказать?
Был я тогда приготовишкой*, маленьким стриженым человеком.
* Приготовишка ученик подготовительного класса гимназии, то есть предшествующего 1-му классу.
До сих пор карточка в столе цела глаза черносливками, лицо серьёзное, словно у обиженной девочки, мундирчик, как на карлике, морщится&hellip, Учился в белоцерковской гимназии. Кто же Белую Церковь не помнит:
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет&hellip,
Рядом с мужской гимназией помещалась женская. У мальчиков двор был для игр и прогулок, у девочек сад. А между ними китайская стена, чтобы друг другу не мешали.
Помню перед самыми рождественскими каникулами холод был детский: градусов всего пять-шесть. Выпустили нас, гимназистов, и верзил и маленьких на большой перемене во двор проветриться. В пальто, конечно, чтобы инфлюэнцы не схватить (тогда грипп инфлюэнцей называли).
Характер был у меня особенный. У маленьких собачонок нередко такая склонность замечается: ни за что с маленькими собаками играть не хотят, всё за большими гоняются&hellip, Так и я. Крепость ли снежную шестой-седьмой класс в лоб берёт, либо в лапту играют я всё с ними. Визжать помогаю, мяч подаю, дела немало. Привыкли они ко мне, прочь не гнали. И прозвали Колобком, потому что голова у меня была круглая и шинель очень толстая, стеганая, вроде подушечки для втыкания булавок.
Увязался я и на этот раз за взрослыми. Мяч под небеса, я наперерез за мячом. Ловить, само собой, остерегаюсь литой черный мяч, руки обожжет. А так, если мимо всех рук хлопнется, летишь за ним чертом, галоши на ходу взлетают, и уж позиция была любимая, перед тем, как по мячу шестиклассник лопаткой ударит, его подручный мяч кверху подбрасывает. А ты за них волнуешься и на кривых ножницах, словно паяц на нитке, дергаешься.
И вот на мою беду, ребром по мячу попало, полетел он низко над головами косой галкой прямо в женский сад за стенку. Стенка ростом в полтора Сазонта Яковлевича (надзиратель у нас такой был, вроде складной лестницы). Что делать?
На свое горе, я сгоряча и вызвался. Приготовишки очень ведь к героическим поступкам склонны, во сне на тигра один на один с перочинным ножом ходят&hellip, А взрослые балбесы обрадовались. Подхватили меня под руки и, как самовар станционный, к стенке поволокли. Один стал внизу, руками и головой в стену уперся, другой на него вроде римской осадной колонны.
Подхватили меня, под некоторое место хлопнули ух! взлетел я на стенку, на руках по ту сторону повис&hellip, Снег мягкий, шинель толстая ничего! И полетел вниз в полной беспечности лёгким пёрышком на ватной подкладке.
Вылез я из сугроба, снегу наелся, по спине порция мороженого потекла. Руки и ноги целы. По полам себя хлопаю, снег отряхиваю, глаз не подымаю некогда.
И вдруг из-за всех кустов, словно стадо поросят кипятком ошпарили, визг невообразимый&hellip, Справа девочки, слева девочки, сзади девочки&hellip, Тысячи девочек, миллионы девочек&hellip, Маленькие, средние, большие, самые большие.
А впереди краснощекая, толстая, ватрушка воинственная в капоре, надсаживается кричит:
Идите все сюда! Мальчик к нам в сад свалился!
Съежился я, как мышь в мышеловке. Стена за спиной до неба выросла. Предателей моих не видно, не слышно&hellip, Где моя любимая мужская гимназия? Куда удирать? Как я из этого осиного гнезда выдерусь?! Снег на моём затылке горячий-горячий стал. В ушах сердце, как паровая молотилка, бьётся.
А девочки по всем правилам осады круг сомкнули, смолкли и смотрят. Синие глаза, серые глаза, карие глаза, голубые глаза острые, ехидные по всей моей восьмилетней душе ползают&hellip, Колют, жалят, в один пёстрый глаз сливаются. Они, девочки, храбрые, когда мальчик один!
И всё ближе и ближе&hellip, Это тебе не тигр во сне. Не акула в море. Не крыса в погребе.
Тысяча губ раскрываются, перешептываются: шу-шу, шу-шу&hellip, Язычки, как жала, высовываются. И вдруг одна фыркнула, другая захлебнулась, третья по коленкам себя хлопнула, и как прыснут все, как покатятся&hellip, Воробьи с кустов так и брызнули. А я посередине один, как мученик на костре.
Стянули они круг теснее. Ещё теснее&hellip, Когда к дикарям в плен попадёшь, всегда ведь так бывает: прежде чем пленника поджарить, отдают его женщинам помучить&hellip, Господи, до чего мне страшно было! Может быть, они меня подбрасывать станут? Или защекочут, как русалки? Каждая в отдельности ничего, но когда их тысячи, мышей, например, что они с епископом Гаттоном* сделали?!.
* герой баллады В.А. Жуковского Суд Божий над епископом (перевод из Р. Саути): в средневековой легенде, относящейся к X веку, скупой и жестокий архиепископ Гаттон из города Метца был съеден мышами в замке, расположенном на острове посреди реки Рейн.
Но они ничего. Только ещё ближе подобрались. Одна постарше наклонилась, фуражку мою подняла, боком на меня надела. Другая со щеки у меня снежок смахнула. Третья по голове погладила&hellip, Какая-то ехидна подскочила, еловую лапу над головой дёрнула всего меня снегом обкатила. Начинается!
Стою я пунцовый. И со страху в ярость приходить начинаю. Мускулы под шинелью натянул. Как сталь! Что ж, думаю&hellip, погибать так с треском! Сто девочек на левую руку, сто на правую! Брыкаться-кусаться буду&hellip, И не выдержал, в позу стал и головой слегка вперед боднул.
А они опять как зальются. Словно весь сад битым стеклом посыпали.
И первая, ватрушка воинственная, вдруг сбоку нацелилась и рукой меня за нос&hellip, Чайник я ей с ручкой, что ли?! Обидно мне стало ужасно&hellip, Посмотрел вверх на гимназическую стену, фуражку козырьком на свое место передвинул и издал пронзительный крик:
Шестой и седьмой класс! На помощь! Девчонки меня му-ча-ют!!!
Да разве их перекричишь&hellip, Такой смех поднялся, такой визг, такое улюлюканье, словно в аду, когда, помните, гоголевский запорожец с ведьмой в дурачка* играл&hellip, Так бы я, быть может, и погиб&hellip,
* эпизод из рассказа Н.В. Гоголя Пропавшая грамота.
Но, на моё счастье, вижу издали, словно облако, седая дама плывет в серой шубке, на голове серебристая парчовая шапочка. Подошла. Девчонки все сразу ангелами, божьими коровками стали. Расступились, шубки оправили&hellip, От реверансов снег задымился&hellip,
А я, маленький, врос в снежную грядку, стою посредине и дышу, как загнанный олень.
Посмотрела на меня дама в очки с ручкой, которые у неё на шее висели, мягко улыбнулась и спрашивает:
Вы как сюда, дружок, попали?
Представьте себе тишина кругом, словно на Северном полюсе. Все смотрят, ждут, что я отвечать буду, а я совсем начисто с перепугу забыл, зачем я в сад свалился. Будто я и не приготовишка, а Капитанская дочка, и сама Екатерина Великая со мной разговаривает. И уши до того горят, что и сказать невозможно&hellip,
Взяла меня седая дама пальцем под подбородок, подняла мою замороченную голову и опять спрашивает:
Как вас зовут?
Ну это я кое-как, слава Богу, вспомнил. Но от робости ни с того, ни с сего шепелявить стал:
Шаша.
Опять вокруг ехидные девочки захихикали. Не громко, конечно, но всё равно же обидно.
Дама на них строго оглянулась. Точно холодным ветром смешок сдуло. Только за спиной тихо-тихо (слух у приготовишки острый!) шипение слышу:
А даме, конечно, любопытно. Не аист же меня в женскую гимназию принёс.
Как же вы, Саша, всё-таки в сад к нам попали?
И вдруг над стенкой шестиклассная голова в фуражке появляется и басит:
Извините, пожалуйста, Анна Ивановна! Мяч у нас через стенку перелетел. Мы гимназистика этого в сад и перебросили.
Но дама его, как классный наставник, очень строго на место поставила:
Стыдитесь! Большие маленького подвели. Да и где он тут в снегах-сугробах мяч ваш найдёт?
Да он сам вызвался.
Не возражать. Сейчас же пришлите кого-нибудь к нашей парадной двери, чтобы его в класс отвели. Слышите?
И шестиклассная голова сконфуженно нырнула за стенку.
Вам тоже стыдно, мадам! Разве так можно? Точно зайца на охоте обступили&hellip, Слава Богу, не все же здесь маленькие&hellip, Могли бы и умней поступить.
Тут уж девчонкина очередь пришла: покраснели многие, как клюковки. А одна гимназисточка, ростом с меня, тихонько мне руку сочувственно пожала.
Довела меня седая дама до калитки. Руку на плечо положила. Сразу мне легче стало&hellip,
Расшаркаться я даже не догадался, побежал к парадным дверям ― да и время было, колокольчик во всю глотку заливался&hellip, Кончилась, значит, большая перемена кончились и мои мучения&hellip,
На ёлку в женскую гимназию, как ни уговаривала меня няня, я не пошёл.
Почему?
Не пойду.
Да почему же?
Не пойду, не пойду!
Няня только головой покачала:
Фу, козёл упрямый&hellip, Уж попомни мои слова, сошлют тебя когда-нибудь в Симбирск.
Няня наша в географии плохо разбиралась, и что Сибирь, что Симбирск для неё было все едино.
Так я дома и остался. А поздно-поздно старшая сестра-гимназистка с ёлки вернулась, целый ворох игрушек мне на постель вывалила.
И сказала таинственно:
Они очень раскаиваются. Очень жалели, что ты, козявка, не пришёл, и прислали тебе с ёлки подарки.
А я головой в подушку зарылся и в ответ только голой пяткой брыкнул.
1928
Литература
Чёрный С. Самое страшное / Мурзилка. 1992. №5-6.