Нодар Думбадзе
Нодара Владимировича Думбадзе называют «солнечным писателем» не случайно, есть у него рассказ «Солнце», повесть «Я вижу солнце», роман «Солнечная ночь», где солнце является сквозным образом.
«Где ты? Истомилась душа в ожидании! — Я здесь! — сказало Солнце. — Мороз сдавил меня своими обручами, трещит голова, дышать уже нечем!»
«Да будут счастливы узревшие зелёный луч солнца!.. — так гласит народная молва!»
«Огромное, красное, похожее на медное блюдо, светило медленно опускалось к горизонту, и разбросанные в долине реки Супсы деревни под его лучами алели, словно охваченные пламенем…»
«И вдруг словно померкло солнце, словно наступила ночь, словно в мире что-то изменилось…»
«Мы станем лицом к востоку, увидим восход золотого солнца, и тогда Хатия скажет всему миру: — Люди, это я, Хатия! Я вижу вас, люди!»
Кстати, название литературного кружка «Первый луч», который посещал Думбадзе, когда учился в Тбилисском университете, и журнала «Цискари» (в переводе «заря»), где началась его литературная деятельность и впервые был напечатан роман «Я, бабушка, Илико и Илларион», тоже содержат намёк на солнце, возможно, именно это подсказало писателю тот символический образ, которому он следовал всю жизнь.
По воспоминаниям знакомых, Нодар Владимирович был очень артистичным человеком, любил импровизировать, было даже трудно поверить, что он закончил экономический факультет, а не театральный. Судьбой, характером книги Думбадзе похожи на своего создателя: легко находят путь к сердцам читателей, «источают фейерверк радости и добра».
В девятилетнем возрасте Нодар пережил разлуку с родителями, когда ему было тринадцать, началась война, своё детство он провёл в грузинской деревне Хидистави у бабушки Ольги Хинтибидзе и дедушки Кишварди Думбадзе, жилось трудно, голодно, но люди разделяли заботы и печали друг друга, сплачивались в общем горе, эти впечатления потом легли в основу многих произведений писателя.
Зурико Вашаломидзе, известный лодырь и прогульщик, которого воспитывают бабушка и два старика-приятеля — одноглазый плут и скандалист Илико и степенный философ Илларион — любит весёлые и оригинальные шуточки, разыгрывает взрослых, ведёт себя беззаботно и дома, и в школе. Но постепенно подросток учится самостоятельности, ответственности, терпению, верности, проявляет душевную щедрость и мужество. Собственный пример подают ему односельчане, близкие люди, ведь они расстаются с самым дорогим, что имеют, думая о солдатах, защищающих родину от фашистов. Из сундука достаёт свою новую бурку Илико, приносит сапоги Илларион, а бабушка всю ночь вяжет шерстяные носки. Жизнь заставляет героя повзрослеть и измениться.
В рассказе «Собака» суровое дыхание войны чувствуется с первых же страниц: быстро пустеют амбары и лари, приходится голодать. Всё время просиживает у камина и редко выходит из дому старик Спиридон, проводивший сына на войну, и потому заботы по хозяйству ложатся на плечи внука Гогиты. Однажды мальчик становится свидетелем жестокости буфетчика, который выливает кипяток на бездомную собаку. Пожалев искалеченного пса, он приносит его домой.
Дед подружился с собакой, разговаривал с ней, как с человеком. Из-за подозрения в бешенстве в одну ночь жители истребили всех собак. Бадриа, лучший друг Спиридона, укоряет его, что тот пошёл против всего села и не расправился со своим псом. Сосед тайком пытается уничтожить собаку, но только ранит её. Гогита уводит собаку в лес и отпускает, а деду говорит, что убил её, как было приказано.
С тех пор как в селе пропал собачий лай, стали исчезать домашние животные. А дед уже не поднимался, ждал свою смерть. Оплакать старика пришли все жители села, появилась и собака. Гогита крепился как мог и не выдержал, расплакался. Он хорошо помнил слова дедушки: животное всё понимает, но сказать не может, не надо бояться одиночества, нужно хранить очаг, дом и доброе имя.
Рассказ оставляет чувство светлой грусти и вселяет надежду: пока есть связь между поколениями, пока сохраняется милосердие к братьям нашим меньшим, все преграды преодолеет человек, выстоит, победит.
Особенно запоминаются слова дедушки Спиридона: «Я вернусь в этот мир, вернусь в другом обличье — деревом, травой, птицей, собакой… И всегда я буду с тобой!…Я никогда не оставлю тебя одного! Знай, сынок, что бы тебе ни доставило тепло и радость, — будь то даже простой камень, — это буду я, твой старый дед».
Даже по небольшому рассказу читатель может представить себе красивую и щедрую природу Грузии, её жителей, умных, озорных, ироничных. Так, в рассказе «Хазарула» бабушка с помощью внука воплощает в жизнь одно из старинных поверий: чтобы оживить переставшую плодоносить яблоню, дерево нужно напугать.
Мальчик в душе подсмеивается над собой, но, следуя традициям своего народа, почтительно исполняет волю старшего по возрасту человека. Внук любуется красотой начавшей цвести яблони, восхищается щедростью её даров и относится к ней как к живому существу: обращается к дереву с выражением удивления и даже слышит ответ в скрипе её старых веток.
Сосойя Мамаладзе, герой повести «Я вижу солнце», как и Гогита, сирота, живёт вдвоём с тётей Кето, учится в шестом классе, дружит со слепой девочкой Хатией, добродушным дурачком Бежаной и на дух не переносит бригадира Датико. Известие о войне меняет мирную жизнь села, десять грузовиков увозят мужчин, немногие из них вернутся живыми. Ощущение великой беды, внезапно пришедшей в дом, не покидает мальчика и заставляет по-новому взглянуть на привычные вещи: «День этот был похож на морской отлив, после которого на берегу остаются рыбы, раковины и щепки…»
Разом кончилась беззаботная жизнь, ушло детство, не будет больше шумных игр и праздников. И сюда докатилось эхо далёкой войны: трудно прокормиться, детям приходится работать наравне со взрослыми, со страхом встречать почтальона Коцию, приносящего плохие вести, слышать скорбный плач вдов.
Не все проходят испытание достойно. Но жители единодушны в своём презрении к струсившему Датико, убившему Бежану, никто ему не сочувствует, все отворачиваются, даже тогда, когда он спасает тонущую Хатию. А мельник Беглар разбивает жёлоб своей мельницы, не желая молоть кукурузу предателя.
Сосойя спасает раненого солдата Анатолия, вместе с Хатией ухаживает за ним, идёт на воровство, тайком выдаивая соседских коз ради молока для больного. Односельчане прощают детей, решившихся на такой отчаянный поступок. Герои оказывают поддержку и старикам, проводившим своих сыновей-близнецов на войну, вселяют в них уверенность, что они живы и обязательно вернутся домой. Старик Бабило разгадал хитрость детей, оценил их доброту и порядочность, отблагодарил по-своему щедро, вернул вещи и даром отдал кукурузу.
В страстном монологе героя о дороге, увлёкшей за собой и не вернувшей половину села, звучит не только скорбь о потерях, но и вера в то, что настанет день возвращения к своим истокам, свету, добру.
Обычно экранизации удачными бывают редко. Но случай с фильмами, снятыми по произведениям Нодара Думбадзе, исключение. Надо признать талант режиссёров, сумевших так бережно отнестись к литературному материалу, передать любовь к Грузии, её традициям, быту, простым людям. В 1962 году вышел фильм Тенгиза Абуладзе «Я, бабушка, Илико и Илларион», в 1965 — «Я вижу солнце» режиссёра Л. Гогоберидзе в содружестве с автором, через двадцать лет фильм «Кукарача» режиссёров С. и К. Долидзе.
Нодар Думбадзе всегда рассказывал только о том, что хорошо знал и сам пережил, прочувствовал в своей жизни. Книги его наполнены такой непосредственностью, таким тонким юмором, лиризмом, что читаются на одном дыхании. Их будут читать ещё много лет люди разных национальностей, потому что они заряжают оптимизмом и жизнелюбием, утверждают общечеловеческие ценности.
Нодар Думбадзе
Хазарула
Мне было четырнадцать, когда я впервые заговорил с ней. Это была старая, лет пятидесяти пяти, шестидесяти яблоня — почти ровесница моей бабушки, и звали её Хазарула.
Помню, раньше бабушка каждую зиму привозила её плоды в Тбилиси. С вокзала, пропитанная ароматом села, она шла прямо ко мне в спальню, обнимала, совала холодное завядшее — неказистое на вид яблоко и говорила:
— Это, детка, Хазарула с твоего двора. Ты не смотри, что морщиниста она, как Алмасхановская Дафино. Вкуснее этого яблока, да ещё натощак, нет ничего на свете. Ешь, дорогой мой…
Потом я переехал в деревню. Тогда-то и познакомился я с Хазарулой.
Дуплистая, с подкравшейся сухостью, но всё ещё сильная, красивая, тенистая, она гордо стояла обвешанная черпалками, небольшими кувшинчиками. Но, увы, оказалось, что уже третий год яблоня не цвела и, конечно, не плодоносила.
Однажды ранней весной бабушка разбудила меня чуть свет. В руках у неё я увидел остро наточенный сверкающий топор.
— Ты что? — деланно испугался я и залез с головой под одеяло.
— Не валяй дурака! Вставай и займись делом, пока не стащила тебя с постели за ухо! — рассердилась бабушка.
— Какое ещё дело на рассвете? — спросил я недовольно.
— Такое… Без мужской руки тут не обойтись… А он ещё издевается надо мной! Баба, мол, что с ней цацкаться! — нахмурилась она.
—Ты про кого? Про нашего бригадира?
— Поговори у меня! Вставай!
— Да ладно, ладно, встаю… Но объясни всё же, о ком речь?
— О Хазаруле, о ком же ещё! Бессовестная, подлая эта яблоня! Слыханное ли дело — так подводить человека?!
— Это кто же тебя подводит? Дерево?
— Вот именно!
— Яблоня?! — я не верил своим ушам.
— Да какая она яблоня — без яблок? Дрова, а не яблоня!
— И что же я… Должен её срубить?
— Нет, сперва припугнуть. А если не образумится, тогда срубим к чёрту! Что ещё делать?
Бабушка подробно объяснила мне, как я именно следовало напугать дерево, положила топор и пошла к двери.
— Думаешь, послушается? — рассмеялся я.
— Если на плечах у неё голова, послушается!
— А ты куда?
— Ты должен говорить с ней наедине, — бабушка захлопнула за собой дверь.
Я взял топор, спустился во двор.
Почки на яблоне набухли.
‘Неужто и впрямь понимает человеческий язык?’ — подумал я и улыбнулся. Потом взялся поудобнее за топорище и замахнулся изо всех сил, но на полпути придержал топор, слегка дотронулся им до корней дерева и в раздумье, словно читая монолог ‘Быть или не быть’, произнёс:
— Рубить или не рубить? Руби-и-ть или не рубить?
После долгого молчанья я махнул рукой и громко, так, чтобы было слышно не только дереву, но и валявшейся неподалёку каменной крышке от квеври (огромного кувшина с вином), сказал:
— А чёрт с ней, подожду ещё год. Будут яблоки — хорошо, а нет, так срублю под корень. Куда она от меня денется?!
И, выполнив точно наказ бабушки, я взглянул на Хазарулу.
Она стояла безмятежно, в ус не дуя, с наслаждением нежилась под лучами поднимавшегося из-за горы солнца.
Мысленно высмеяв себя, я воткнул топор в лежавшее под яблоней бревно и вернулся домой.
— Ну что? — спросила бабушка.
— Ого, испугалась, несчастная, прямо задрожала! Гляди-ка! — я посмотрел на дерево и расхохотался.
Хазарула дрожала всем телом, всей листвой…
Весна набирала силы. С губазаузских берегов она пожаловала в наш двор, босоногой, полунагой красавицей прошлась по молодой траве и взбудоражила всё живое.
Зацвели миндаль, ткемали, зацвела слива, груша… А Хазарула стояла себе, словно во сне, одному богу известно, о чём она думала.
И вновь бабушка разбудила меня чуть свет. Разбудила и, показав рукой на яблоню, сказала:
— Взгляни на неё!
Облачённая в нежно-розовое платье, Хазарула с улыбкой и не без злорадства взирала на нас.
— С ума сойти! — вырвалось у меня.
Зацвела Хазарула, да ещё как! Потянулись к ней пчёлы, да ещё как! Усыпало её плодами, да ещё как! Созрели яблоки, да ещё какие! Щедро одарила яблоня вареньем, сушёными яблоками и водкой не только нас, но и соседей вокруг. Набивший себе оскомину скот обходил Хазарулу стороной, и я стал каждое утро таскать в корзине яблоки корове Теофана Дугладзе.
— Да оставь ты её, ради бога, корову в покое, иначе вместо молока она будет давать яблочный компот! — рявкнул на меня вышедший из терпения Теофан.
— Ты что же это, Хазарула, натворила? Ну и ну! — обратился я к дереву, сбивая шестом с её верхушки последнее из яблок.
— А как же! Если называешься яблоней, так оно и должно быть! — ответила Хазарула, скрипя старыми суставами.
На этом всё было кончено. Как я её ни уговаривал, упрашивал, запугивал. Нет и нет! С тех пор на ветках Хазарулы не появилось ни одного яблока.
Спустя два года, когда мы доставали из квеври вино, бабушка взглянула на хмурое зимнее небо, потом на Хазарулу, недовольно покачала головой и сказала, словно про себя:
— К вечеру пойдёт снег, пропадём без дров, надо рубить Хазарулу.
— Подождём ещё год, бабушка, весной я поговорю с ней, запугаю ещё раз, — попросил я.
— Нет, детка, теперь уже не помогут ей никакие запугивания, — грустно проговорила бабушка.
— Я не стану рубить её! — крикнул я.
— Как это не станешь? Кто я, бабушка тебе или собака? — обиделась старушка.
— Бабушка, но срубить Хазарулу я всё равно не смогу! — заупрямился я.
— Почему? — удивилась бабушка.
— Потому! Сама же говорила мне: дерево, мол, слышит и понимает нас.
— Но, детка, мало ли что сболтнёт старуха. Что дерево, люди перестали понимать друг друга, пошутила я, а ты поверил, — постаралась вывернуться бабушка.
— Не буду и всё! Она не то что слышит, но и видит нас. Гляди отвернулась даже, — показал я на дерево.
— Господи, что я слышу?! — всплеснула руками бабушка. — Рехнулся ты, что ли. Я, я во всё виновата, поделом мне. Соседи, люди добрые! Помогите образумить этого негодника, чтобы ему пусто было! О-о!
— В чём дело, женщина, чего ты разоралась? В чём он таком провинился, что проклинаешь с утра? — спросил проходивший мимо Анания Салуквадзе и завернул к нам во двор.
— Не спрашивай, не спрашивай, дорогой Анания, в позапрошлом году я велела ему припугнуть Хазарулу, теперь прошу — сруби её, а он ни в какую, дерево, говорит, понимает человека, не стану рубить его, — ответила бабушка, протягивая соседу стакан с рубиновой ‘одесой’.
— Ну так бог дай здоровья тебе и дому твоему, дорогая Дариджан, — Анания проглотил вино с таким удовольствием, так аппетитно, что у меня слюнки потекли.
— Понимает, значит, человека, — переспросил Анания.
— Его послушать, так не только понимает, но и видит нас. Да он тут ни при чём, это я его свела с ума своими разговорами.
— А вино он пил?
— Пил! Ну так налей мне ещё, дорогая Дареджан, а потом я разберусь, кто свёл с ума: ты или вино, — улыбнулся Анания.
Бабушка налила. Анания молча осушил и после продолжительной паузы сказал:
— Сдаётся мне, что виноваты вы оба: и ты, и твоё вино. А чтобы сделать окончательный вывод, налей-ка ещё стакан.
Бабушка наполнила стакан, но взглянула на соседа такими глазами, что будь я на месте Анания, отказался бы наотрез.
Однако Анания выпил и изложил своё заключение:
— Так вот, уважаемая Дареджан, вся вина, конечно, ложится на вино, но это ничего, сейчас я ему вправлю мозги.
— Говоришь, дерево слышит человека? — обратился он ко мне.
— Слышит, — подтвердил я.
— А камень?
— И камень!
— И река?
— Точно.
— Дай бог тебе здоровья! А вы знаете, дорогая Дареджан, это даже интересно. Вот, скажем, вы. Представьте себе, что вы яблоня, та же Хазарула. И вы, как доказывает этот сорванец, всё слышите, всё понимаете, и вот подходит к вам какой-то мужик вроде меня с топором и хочет вас срубить. Вы видите, вы понимаете это, а спастись, убежать не в силах. А, каково? Тут, скажу я вам, недолго и рехнуться.
Анания вновь протянул стакан, но бабушка словно не заметила этого.
— Налей же, женщина, главного-то я же ещё не сказал!
Бабушка налила, Анания выпил и посмотрел на меня:
— Ты, конечно, парень городской, но пора уж тебе понять мужицкую философию: чего крестьянин не станет держать в доме? А? Это бесплодную корову, бесплодное дерево и бесплодную же… — Анания запнулся и украдкой взглянул на бабушку.
— Ты чего, Анания, — усмехнулась она. — Не будь у меня детей, откуда взялся бы этот шалопай?
— Вот. И, значит, бесплодную женщину! Но у твоей бабушки было семеро детей. Понятно тебе?
— Что ты хочешь, дядя Анания? — спросил я.
— Почему ты не рубишь дерево? — спросил Анания.
— Жалко.
— Что жалко? Дерево?
— Да, горе нам, если должны надеяться на таких вот молокососов, — вздохнула бабушка.
— Не говорите так, уважаемая Дареджан! — произнёс строго Анания.
— Да как же не говорить, курицу он не зарежет, жалко, козлёнка не тронет, жалко, свинью, что собрался было он заколоть под прошлый Новый год, недавно поймали в Интабуети. Разве это дело?
— Правда, парень? — спросил Анания.
— Правда, дядя Анания. И перестань, ради бога, читать мне нотацию, не стану я рубить Хазарулу.
— Жалко, значит?
— А то нет?
— Ну и чёрт с тобой!
— Налей-ка мне еще стакан, дорогая Дареджан, а Хазарула завтра утром будет лежать у твоего порога. Сейчас мне не до дерева.
Бабушка налила. Анания опорожнил стакан и спросил как бы между прочим:
— А закусить у тебя не найдётся, дорогая Дареджан?
— Кол вон длинный, уважаемый Анания, вот желаешь?
Анания молча встал, вышел со двора и поплёлся вверх по дороге.
— Куда ты, уважаемый Анания? Ты ведь шёл вниз?
— Шёл я по делу, милая моя Дареджан, но теперь проку от меня, что от виноградника нашего председателя.
— Так, окажи милость, шагай вдоль Шакроинова плетня, а то мой на ладан дышит, — попросила бабушка.
Анания перешёл на другую сторону дороги и повис на плетне Шакройи. Постояв так с минуту, он обернулся.
— Видит, говоришь, Хазарула?.. Я сам, брат, ничего не вижу… Не то что твоя Хазарула.
И он, пошатываясь, двинулся дальше.
Парень был прав. Всё видело и всё слышало умолкшее оголённое дерево. Тяжёлые думы одолевали Хазарулу. В полночь её сердце учащённо забилось, и она стиснула свои корни, обвивающие квеври со всех сторон. Квеври вздрогнул. Хазарула сильнее сомкнула свои корни. И квеври подозрительно затрещал, на нём появился первый чуть заметный рубец. Просочившаяся рубиновая жидкость омочила корни яблони. Медленно, с опаской всосала Хазарула несколько капель странной жидкости, и по телу её пробежала незнакомая дрожь, постепенно она перешла в приятную истому, и Хазарула ещё сильнее сжала квеври, он лопнул, в нескольких местах раскололся, и жидкость хлынула из него, словно живительный дождь во время летней засухи. Раньше, в молодости, она недоумевала, как это люди, не связанные с землёй корнями, ухитряются стоять, двигаться, бегать. Потом перестала думать об этом, ибо убедилась, что никто на свете не в силах ответить на столь запутанный вопрос.
Сегодня свершилось чудо: опустел квеври, Хазарула выпила последнюю каплю, и раскрылась ей тайна человека и этой странной жидкости. Поняла старая яблоня, почему люди целовали друг друга, плакали с чашами в руках, почему они пели, танцевали вокруг неё, смеялись, дрались, почему с таким благоговением наполняли квеври красной жидкостью. Поняла всё Хазарула, и захотелось ей тоже петь, бегать, целоваться, плакать, танцевать, но не смогла она выполнить это желание, так как была обыкновенным деревом, а не человеком. И она ограничилась тем, что было ей под силу, раскачивалась и гудела до самого рассвета.
А утром… Утром Хазарула почувствовала глухой удар в бок, удар не был болезненным, и потому Хазарула не обратила на него внимания, потом ощутила второй удар, третий, ещё и ещё, так продолжалось около часа. Хазарула поняла, что её тянет на бок. Что-то странное, какая-то неведомая тяжесть напирала на неё, и она всё больше уступала той необъяснимой силе. И вот раздался протяжный скрип, Хазарула качнулась, потеряла равновесие и стала падать сперва медленно, затем всё быстрее. Глухой удар, деревянный треск рук, плеч и суставов Хазарула услышала одновременно, но боли почему-то не было. Она закрыла глаза и заснула.
— Вставай, детка! Срубил-таки Анания яблоню, — разбудила меня бабушка. — На вот, бери топор и подрежь ветки!
Предчувствие не обмануло её. Ночью выпал снег, и село, чистое, нарядное, напоминало невесту в белом подвенечном платье. Только наш двор выглядел мрачно: на марани, словно покойник, лежала огромная старая яблоня. Я подошёл к срубленному дереву и обомлел. Из ствола яблони сочилась алая жидкость.
— Бабушка! — крикнул я.
— Чего тебе?
— Иди-ка сюда!
— Что там ещё?
— Иди, увидишь сама.
— Что это? — спросила она удивлённо.
— Не знаю. Наверное, кровь.
— Не может быть. В январе растения спят, соки просыпаются лишь в феврале, — бабушка осторожно коснулась рукой странной жидкости, потом поднесла её к лицу, понюхала и в испуге взглянула на меня.
— Ну-ка открой квеври!
Я быстро откинул крышку. Квеври был пуст!..
— Матерь божья! Святая Мария, смилуйся над нами, — бабушка воздела руки к небу и медленно опустилась на колени.
Хазарула очнулась от холода. И ей, лежавшей в непривычном для неё положении, мир показался необычным. Сперва она подумала, что у неё рябит в глазах от испитой огненной влаги. Но потом, увидев нахохлившегося, опирающегося подбородком на топорище мальчика и рядом на коленях старуху в черном с простёртыми в верх руками, Хазарула и поняла, что это конец. И закрыла глаза.
Навсегда. (Перевод с грузинского З. Ахвледиани).
Литература
1. Сайт, посвящённый Нодару Думбадзе, — http://www.nodardumbadze.ge
2. Голанд В. Незабываемый Нодар Думбадзе / Литературная Россия. — 2002. — №4.
3. Думбадзе Н. Хазарула / Дружба народов. — 1982. — № 1. — С. 5-39.
4. Рассказ Нодара Думбадзе «Хазарула» (коллекция Н.Кружкова — читает Армен Джигарханян) на Старом радио: http://www.staroeradio.ru/audio/29533