О редактировании «великих»
Какие только истории в школе не происходят! Особенно с сочинениями и изложениями. Кажется ученику: всё написал отлично, без единой помарочки, а когда получает проверенную учителем тетрадь не может поверить, что все ошибки подчёркнуты справедливо.
Подобная история произошла и с будущим детским писателем Владиславом Петровичем Крапивиным. Он тогда учился в начальной школе, и преподавала в его классе строгая Прасковья Ивановна. У маленького Владика, чьи родители были педагогами, не было проблем с учёбой, разве только позже, когда он перешёл в другую школу и стал изучать предметы посерьёзнее чтения и письма.
Прасковья Ивановна не оценила старания своего ученика, когда тот написал изложение по тексту Л.Н. Толстого по-своему, а не так, как в рассказе Прыжок. Пришлось ему стерпеть несправедливую оценку и разобраться в написанном с помощью родителей.
Как ни странно, именно этот случай надоумил Владика сочинять самому о том, что больше всего он любил и понимал. А мальчик особенно любил море и хорошо разбирался в морских терминах. Конечно, современные ученики ставят перед собой разные амбициозные планы, но кто знает, может быть, и из них тоже когда-нибудь вырастут капитаны дальнего плавания и писатели…
Владислав Крапивин
Как я редактировал Льва Толстого
В середине ноября у меня с Прасковьей Ивановной случился ещё один памятный разговор.
Я с первых школьных дней испытывал досадливое недоумение, когда слышал, как неверно Прасковья Ивановна произносит названия некоторых букв. Вместо эм она говорила м-м-м, вместо пэ п-п-п (с паровозным припыхиванием), вместо ша шипела, как футбольный мяч, из которого выпускают воздух. Эн у нее называлось н-н-н, эф ф-ф-ф и так далее. Видимо, её в свое время неправильно учили, и теперь она так же неправильно учила нас.
Но я-то с незапамятных времён знал точные имена всех букв алфавита. Как-никак я был сын преподавателя русского языка и литературы.
И однажды я почувствовал, что больше терпеть не могу. Я искренне хотел восстановить истину и заодно помочь Прасковье Ивановне.
Я поднял руку. Встал.
Прасковья Ивановна, вы неправильно говорите. Надо говорить не р-р-р, а эр и не х-х-х, а ха&hellip,
Прасковья Ивановна посмотрела на меня долгим взглядом. Помню, что сжала в кулаках концы пухового платка. Помолчала, посмотрела в окно.
Славик, то, что ты говоришь, мы будем изучать во втором классе. А пока мы просто запоминаем, как произносятся обозначаемые буквами звуки. Чтобы легче было складывать слова. Потому что&hellip, не все такие&hellip, развитые, как ты. Сядь.
Я сел. С новым недоумением в душе. Разве бывает, чтобы в первом классе буквы назывались так, а во втором иначе? Ерунда какая-то&hellip,
Но слово ерунда я сказал таким тихим шёпотом, что это слышала лишь Валька Малеева (и опять вздохнула). Возражать вслух не имело смысла. Я снова убедился, что логика школьной жизни не всегда в ладу со здравым смыслом. И спорить с этим, видимо, бесполезно.
Потом про этот случай Прасковья Ивановна рассказала моему отцу. Нажаловалась. Отец в те дни как раз вернулся из Германии. Демобилизованный. Он посмеялся:
Знаю, знаю, как ты учил грамоте свою учительницу. Эрудит&hellip,
Но смеялся отец с грустной ноткой. Потому что приехал он ненадолго. Разводиться.
В ту пору такие истории были не редкость. Война разламывала семьи не только тогда, когда отцов убивали. Иногда долгая разлука и всякие жизненные обстоятельства сами по себе рвали семейные связи. Не менее жестоко, чем бомбы и снаряды.
Вскоре отец уехал в Белоруссию, к новой жене. А у меня появился отчим. Тот самый мамин знакомый во флотском кителе, Артур Сергеевич.
С моей родной улицы Герцена мы переехали на Смоленскую, в похожую на каюту комнатку со стенами, обитыми некрашеной фанерой. Мама не хотела оставаться на старой квартире и каждый день слышать соседские пересуды.
Оказалось, что отчим человек нервный, с тяжёлым характером, к тому же пьющий. И немудрено. Несколько лет он оттрубил в северных лагерях, потому что объявлен был врагом народа. Повезло ещё выкарабкался.
Бог ему судья. Попортил он жизнь маме и мне, но и кое-чему полезному меня научил. Например, делать рогатки, давать сдачи обидчикам, стрелять из охотничьего ружья и разбираться в истории русского флота.
Сам Артур Сергеевич этой историей очень увлекался. Особенно Первой обороной Севастополя. Рассказывал мне о знаменитых севастопольских адмиралах, о затоплении кораблей у входа в Северную бухту и о боях на Малаховом кургане и Четвёртом бастионе.
От Артура Сергеевича я узнал и то, что великий писатель Лев Толстой не всегда был бородатым старцем (известным мне по портрету из книжки Рассказы для детей). В молодости он был безбородым изящным офицером-артиллеристом и воевал на Четвёртом бастионе. В ту пору он и написал замечательные Севастопольские рассказы. Артур Сергеевич с увлечением пересказывал их мне, потому что помнил почти наизусть.
Именно из-за Льва Толстого у меня случилось последнее разногласие с Прасковьей Ивановной.
Было это уже в начале третьего класса.
Требовалось написать домашнее изложение. Прасковья Ивановна прочитала нам рассказ Льва Толстого Прыжок и велела:
К завтрашнему дню напишите в тетрадях так, как это запомнили. Старайтесь писать подробнее, вы уже не маленькие&hellip,
И я постарался!
Тем более что рассказ был мне давно известен. Помните? На корабле, который возвращался из кругосветного плавания, была обезьяна любимица команды. И был мальчик сын капитана (вот счастливчик!). Однажды обезьяна сорвала с мальчика шляпу и полезла с ней на мачту. Дразнила мальчишку. Все смеялись.
Капитанскому сыну стало обидно, он кинулся за вредным животным, и они вмиг добрались до самого верха. Обезьяна, повесила шляпу на конец перекладины, мальчик пошёл по этой перекладине и вдруг испугался. Закачался. Чтобы он не разбился о палубу, отец принял единственно верное, хотя и страшное решение: приказал сыну прыгать с высоты в воду и даже пригрозил ружьём.
Кончилось, конечно, всё благополучно. И я был рад за мальчика и его отца. А ещё рассказ мне нравился потому, что дело происходило в море, на парусном корабле.
С самых давних пор я был неравнодушен к морю (которого никогда не видел), к флотской жизни и парусам. В третьем классе я уже прилично разбирался в корабельной оснастке.
И вот я в этом изложении дал волю фантазии, отвёл душу.
Рассказ великого писателя я изложил по-своему. Мальчик не хотел показать, что ему обидно, писал я. И чтобы это не показать, он закричал пошёл все наверх и бросился за вредной макакой по вантам&hellip,
Именно по вантам, а не по верёвке, как было написано у Льва Николаевича. Я не мог позволить, чтобы мои знания о такелаже и рангоуте оставались мёртвым грузом. Я уточнил насчёт мачты, написав, что это была грот-мачта. Добавил такую деталь, что обезьяна покривлялась на марсовой площадке. И наконец, сухопутное слово перекладина я заменил строгим корабельным термином рей. Обезьяна повесила шляпу на нок рея. Мальчик отпустил фал и ступил на рей.
В отличной оценке я был уверен. Писал я без ошибок, а что касается содержания&hellip, Ну, не могла же Прасковья Ивановна не оценить по достоинству мою морскую эрудицию!
Через день, в конце последнего урока, Прасковья Ивановна раздала нам тетради с изложением.
Дома посмотрите ваши ошибки и разберитесь в них.
Подавая тетрадь мне, она глядела в сторону. И правильно! Не хочет смущать меня излишними похвалами.
Я настолько был уверен в своём блистательном успехе, что открыл тетрадку лишь на улице.
Белые листы выглядели так, словно на них рассыпали и раздавили клюкву. Все мои морские термины оказались жирно, с кровавыми брызгами перечёркнуты красными чернилами. Везде над словом рей было написано перекладина. Ванты заменены были верёвкой. А слова пошёл все наверх Прасковья Ивановна зачеркнула без всякого исправления.
Под изложением красовалась двойка ростом с мой мизинец. И с похожей на кляксу точкой.
Я сел на краешек деревянного тротуара, напротив крыльца белой церкви-библиотеки. Сунул тетрадку в кирзовую полевую сумку. Съёжил плечи и замер в горьком изумлении.
Огорчала не сама двойка, фиг с ней. Но за что меня так?
Ведь перекладина на мачте в с а м о м д е л е называется рей. И ванты на корабле есть. И марсовая площадка. Просто Лев Толстой этого не знал. Он был, конечно, замечательный писатель и храбрый офицер, отважно воевал в Севастополе. Но ведь не на море, а на берегу. Он был сухопутный человек и просто не знал, как что называется на парусном судне.
А я знал. И что плохого, если я уточнил и поправил Толстого? Ведь я же всё правильно написал!
Я не плакал. Я даже не обиделся ни на Прасковью Ивановну, ни на судьбу. Я был просто подавлен вопиющей несправедливостью.
Даже сейчас мне, грузному пожилому дядьке, жаль того девятилетнего мальчишку. Вот он лопоухий, белобрысый понуро сидит на краю шаткого тротуара. В тесной суконной курточке с вельветовой вставкой на груди и заштопанными локтями, в застёгнутых под коленками брючках, в пыльных брезентовых башмаках и в кепочке (кемеле!) с матерчатой кнопкой на макушке. На кемель этот тихо падают сухие берёзовые листья. Сентябрьский день тёплый и безветренный. Опять в воздухе висят пушистые семена белоцвета. К тому же завтра воскресенье. Но в душе ни капельки радости. Подойти бы к мальчишке, хлопнуть по плечу: Не горюй, всё впереди&hellip,
Никто не подошёл. Только Сёмка Левитин, пробегая, окликнул:
Чё сидишь, айда домой! И даже не остановился, не оглянулся.
Впрочем, сидел я недолго. Поразмышлял ещё, пожал плечами и пошёл домой.
Дома я без всякой боязни показал тетрадь маме и Артуру Сергеевичу. Отчим добродушно хмыкнул. Высказался в том смысле, что от них, от не нюхавших моря женщин, чего ещё ждать. Мама тоже меня не ругала. Сказала только, что писать изложение надо так, как читает учительница, а не городить отсебятину.
Но ведь я же всё правильно написал! Прасковья просто не понимает!
Я вот покажу тебе Прасковью! У Сёмки научился?.. Надо же, учительница н е п о н и м а е т! Лев Толстой, по-твоему, тоже ничего не понимал?
Тоже&hellip, буркнул я.
Толстой писал этот рассказ для маленьких деревенских детей и старался, чтобы им всё было понятно. Вот и не использовал всякие корабельные слова.
Но я-то не для деревенских!..
Вот когда ты будешь сочинять свои собственные книжки, пиши как тебе вздумается. А великих писателей нечего редактировать, сказала мама.
Со временем я воспользовался маминым советом. Но в тот давний сентябрьский день я ещё не знал, что и правда буду сам писать книги про корабли и путешествия. Хотя в ту пору на моем счету уже был десятистраничный морской роман Остров Привидения, написанный в сорок шестом году&hellip,
Заревел мой полугодовалый брат Леська, и мама отвлеклась от литературного спора. Но я всё же пообещал ей вслед:
Всё равно я понедельник скажу Прасковье Ивановне&hellip, что неправильно она&hellip,
Мама с Леськой на руках оглянулась.
Ничего ты ей не скажешь. Больше ты в эту школу не пойдёшь. На днях мы переезжаем на улицу Нагорную.
Как? Уже? Я знал, что контора, где работал отчим, арендовала две комнаты на какой-то дальней улице. Потому что не могут четыре человека обитать в фанерной каютке. Но не думал, что переезд дело такое скорое.
Собирай своё имущество, сказала мама.
Ну, в ближайшие дни мы на улицу Нагорную не переехали, прошло ещё около двух недель. И за это время случилось со мной немало в с я к о г о. Например, история со зловредной старухой и монетами. Но об этом в другой повести.
А день переезда всё-таки наступил. И после этого началась новая полоса моей жизни: вблизи от реки и старинного монастыря, на краю заросшего бурьяном таинственного лога. Появились новые приятели, и я пошёл в новую школу.
Эта школа-семилетка на углу улиц Казанской и Луначарского мне понравилась. Она была просторная, светлая, двухэтажная. В вестибюле блестел жёлтый паркет, и в углу даже стоял гипсовый бюст Пушкина на голубой фанерной подставке. Это придавало школе академичность. Похоже было на гимназию из книжки про давние времена.
А самое хорошее то, что школа была мужская, без единой девчонки. Это казалось мне тогда великим преимуществом, хотя о Вальке Малеевой я порой и вспоминал со вздохом.
Впрочем, новая жизнь вовсе не заставила меня забыть о прошлом. Я остался верен душой прежним друзьям и родной улице Герцена. И часто бегал туда играть. Но о старой школе и о Прасковье Ивановне совсем не скучал.
И лишь через много лет первую свою школу и первую учительницу я начал вспоминать с лёгкой грустью.
Она была совсем не плохая, наша Прасковья Ивановна. Даже голос никогда на меня не повышала, несмотря на все мои фокусы. Возраст у неё был тот же, что и у моей мамы, хотя казалась она мне гораздо старше. Потом я узнал и то, что был у неё сын мой ровесник. Даже звали его так же, как меня. Может быть, тоже воображал себя эрудитом и доставлял своей учительнице немало радостей?
Литература
Крапивин В.П. Как я редактировал Льва Толстого. [Отрывок из повести Пошёл, все наверх!, или Воспоминания эрудита] // Костёр, 1994, №4.
Пустовских А. Славик Крапивин стоял в углу за эпиграмму // http://www.vsluh.ru/news/society/156538