Пчёлы и осы

Пчёлы и осы

Много проблем летом доставляют комары да мухи, а ещё пчёлы и осы. Комары нудно гудят, ноют, едва в лес войдёшь или вечером на лавочку сядешь. Мухи всегда надоедливы и беспривязны.

А вот сердитые и кусачие пчёлы пострашнее будут! Среди цветов и солнечной благодати вьются они, никому не мешая. Идёшь себе босиком по травке — случайно можешь наступить.

Им нелегко мёд добывать, а нам с вами что: подцепили ложку мёда да в рот. Они же миллионы цветков облетают, пыльцу собирают, в улей приносят и обрабатывают.

Труды пчелиные — не только мёд. Думаете, наливными яблоками да грушами медовыми нас только груши и яблони угощают? Ещё и… пчёлы! И сливой, и вишней, и крыжовником, и черешней. И всеми лесными ягодами: малиной, черникой, брусникой, морошкой, клюквой и голубикой. Если бы пчёлы, собирая мёд, не опыляли их, не лакомиться бы нам ни фруктами, ни ягодами. Самим бы пришлось, ползая на коленях, опылять цветы кисточкой: ничего себе работёнка! Все бы дела пришлось забросить и заниматься одним опылением. А с пчёлами жизнь — сладкая и беззаботная!

А что иногда ужалят — так ведь и их понять можно: всё лето работали от зари до зари, дня выходного не было, а мы всё за так отбираем. Как тут не рассердиться! Об этом и о многом другом пишет С. Иванов в повести «На пасеке». Такие подробности о пчелиной братии очень интересны, ведь автору пришлось самому всё наблюдать и около года жить на пасеке.

Опаснее и вреднее полосатых разбойников — ос, наверное, нет насекомых. Откусил кусочек арбуза, или дыни, или груши, или яблока — вот и их разведчица прилетела, вьётся вокруг рта, рук, словно хочет помешать лакомиться. Укусы осы доставляют мучение: адская боль, припухлость. Может быть шок! Не мешкайте: извлеките жало и срочно применяйте подручные средства.

Не знаю, как вам, а мне всегда помогал бабушкин совет: «Намажь место укуса землицей». Но лучше всего ос не трогать, не махать руками, не привлекать их внимание ароматом фруктов на улице. А можно действовать так, как герой смешного рассказа М. Коршунова — находчивый учёный-натуралист Вова Сверчков.

Осы, оказывается, не только мешают, но и помогают человеку: спасают коров от оводов, очищают ракушки от гниющих остатков.

С. Иванов

Мёд, яд и пчелиный хлеб

 

— Как на тоненький ледок выпал вкусненький медок! Как на тоненький ледок… — Танька поёт и приплясывает от нетерпения.

— Ну что ты несёшь? — говорит Володя, а сам улыбается.

Отцвела липа. И сегодня они с Саней «собирали урожай» — доставали из ульев рамки с мёдом. В одной соты были так полны, что не выдержала рамка. Теперь неровными кусками, глыбами полуразрушенные соты лежат на большом плоском блюде. И Татьянка пляшет вокруг него. Вы не думайте — конфетами её не удивишь, и тортом мама балует. А всё равно — мёду сотовому, «тёпленькому медку» она радуется больше всего.

— Как на тоненький ледок…

Белые чистые соты и правда кажутся ледяными под ярко-жёлтым густым липовым мёдом. Волшебный аромат разрастается над блюдом огромными невидимыми цветами.

Каких только чудес не рассказывают люди про этот необыкновенный продукт, про мёд! Каких только легенд не сложили! И почти всё, оказывается, правда.

Кто дольше всех живёт на свете? Пасечники. Не оттого ли, что частенько приходится им едать тёпленького медку?

Я тотчас вспомнил себя, как стою, маленький, перед магазинным прилавком: «Мам! Бабушк! Купи конфету!» Эх, глупый я был человек. Ничего не понимал. Слава богу, в книжке могу написать, чтобы хоть другие знали: «Мам! Бабушк! Купи медку!»

Но не только мёд, оказывается, целебен. В те разы, когда я охал и тряс ужаленной рукой, это же в меня вливалось очень полезное лекарство — пчелиный яд. Люди даже специально ходят в поликлинику на пчелиные процедуры… Ложишься и ждёшь, когда к тебе в особом приборчике поднесут рассерженную пчелу. Конечно, дрожишь слегка. Потом: «Ай! Ой!» Глядишь, однако: радикулита как не бывало.

Между прочим, для тех, кто не слишком смел, теперь придумали пчелиный яд собирать. В улей ставят металлическую сетку, к которой подведены провода. Вот включена батарейка, по сетке идёт слабый ток. Пчёл это ужасно сердит. Они начинают жалить непонятного врага. Но жало скользит по железке, а яд остаётся на проволоке.

Потом сетку с мельчайшими капельками яда ставят в сушилку и аккуратно соскабливают порошок — сухой пчелиный яд. Теперь можно делать разные притирания, мази.

Конечно, дело это сложное и медленное. Поэтому пчелиный яд очень дорог.

Мёд, яд. А ещё перга — помните, «пчелиный хлеб»?

Он тоже целебен. Саня показал мне небольшую баночку с плотно пригнанной крышкой:

— Хочешь попробовать? Я пожал плечами:

— Ну… давай…

Он отрезал кусок хлеба, тоненько помазал его маслом, сверху тоненько присыпал желтоватыми комочками перги. Комочки, потому что пчёлы приносят пыльцу именно слепленную в комочки. На задних лапах у них есть для этого такие углубления, вроде карманов. Если прикрыть леток специальной сеткой, можно эти комочки из пчелиных карманов «вынимать».

И вот Саня присыпал бутерброд щепотью перги — словно посолил:

— Ну, ешь!

С недоверием откусил я кусочек и… ничего не почувствовал. Просто хлеб и масло. Лишь потом я услышал слабый, но ясный и чистый запах цветов и тихую-тихую медовую сладость… Пчелиный хлеб.

— Всё, — улыбнулся Саня, — больше болеть никогда не будешь.

— Ну спасибо на добром слове, Санёк!

 

С. Иванов

Самое главное

   

Мёд, прополис, перга, яд, воск. Вот, оказывается, сколько пользы приносит пчела. И всё же о главной пчелиной пользе не сказано здесь ещё ни слова.

Если б даже пчёлы не давали ни капли мёда и ни кусочка воска, если б их яд не был целебен, а прополис не лечил ран и ожогов, всё равно мы ухаживали бы за ними, и строили им домики-ульи, и зимой берегли от холода.

Потому что пчёлы дают нам… урожай. Всех фруктов, и всех ягод, и всех овощей. Без пчёл очень скоро исчезла бы гречневая каша, пропали бы полевые цветы, исчезли леса… И ещё много всего плохого и даже страшного случилось бы в природе, если б пчёлы перестали работать, летать с цветка на цветок.

Смотри, вот рисунок цветка: лепестки, а внутри тычинки и пестик. На месте цветка этого к осени может вырасти отличная слива. А может ничего не вырасти. Тогда говорят: пустоцвет.

Чтобы выросла слива, пыльца с тычинок должна попасть на пестик. Это уж обязательно, иначе ничего не получится. То же самое и в цветке груши, абрикоса, огурца, яблока, арбуза… Везде.

Но сама пыльца по щучьему велению не перепрыгнет с тычинки на пестик. Тут без пчелы не обойтись. Это она — копошится, ворочается в цветке, доставая нектар, а сама вся чумазая, вся в пыльце. Цветку только того и надо.

Правда, есть ещё бабочки. Но они слишком ленивы, любят покрасоваться, понежиться — слишком долго сидят на цветах. Мухи? Другими делами заняты.

Жуки-злодеи? Те заберутся в цветок и начинают его грызть, а не опылять.

Вот и остаются пчёлы да дикие их братья, шмели. Но шмелей не так уж много на свете. А вот пчёл именно много. Они и есть главные работники.

На столе лежат яблоки, огурцы, парочка полосатых арбузов, в вазе — персики. Раздели всё это на две равные части. Одну безжалостно выбрось в ведро — всё, её больше нет… Вернее, не было бы, если б не поработали пчёлы.

Они работают и зимой. В огромных теплицах, что расположились около больших городов. Гудят, опыляют. Только жаль — много их гибнет во время этой работы. Вот вылетает пчела из улья, и какой ни кажется она умной, а всё ж это простое насекомое. Не понимает, что вокруг неё полиэтиленовая плёнка. Ей хочется взлететь повыше. И не одна, так другая — хлоп в ту плёнку. А плёнка мокрая: на улице-то мороз. Намочила пчела крылья, упала. А там, глядишь, лужа, а там злой ветер дует из щели. И нет пчелы.

Когда хрустишь зимой огурцом, подумай о пчёлах!

 

Н. Грибачев

Пчелиная пастушка

Большой кусок поля, весь розово-белый, словно его залили густыми сливками, одной стороной забирает на пологий холм, а другой падает к самым логам, где по откосам буйно, в нестеснённости кудрявятся молоденькие березки и орешник. Ощущение непередаваемой чистоты и свежести исходит от этого белого простора. А ещё стоит над ним тихий, но непрерывный живой шелест, ровное и негромкое гудение — работают пчёлы… Это цветёт гречиха! Узкая полевая дорога, малоезженая и потому поросшая травой, отделяет её от ржи, уже посветлевшей, склоняющей колосья.

А над всем этим, над гречихой и рожью, над берёзками и орешником, словно дыхание самого белесого, истомлённого жарой неба, неровными порывами мечется тёплый ветер, рождает мелкую в завитушках рябь. И так хорошо, светло и тревожно в этом поле, что, кажется, шёл бы и шёл вот так, не уставая дивиться щедрости и изобилию жизни.

Оставив возле озера своих приятелей, я в клетчатой рубашке и кепке, в тапочках на босу ногу пробираюсь к селу, которое едва виднеется невдалеке — над вершинами молодой, набирающей силу рощицы всплывают только самые гребни крыш да зелёным дымом клубятся ракиты. И на углу поля замечаю девчонку лет одиннадцати, голубоглазую, загорелую — даже нос лупится,— с поцарапанными ногами. Стоит на меже у гречихи, лозовым прутиком похлёстывает по кашкам и ромашкам.

— Здравствуй! — говорю.

— Здра-а-вствуйте! — тонким голоском тянет она.

— Магазин в селе работает?

— Рабо-о-тает…

— А ты что тут бродишь?

— Я не брожу…

— Ну, пробавляешься…

— Я и не пробавляюсь. Я пчёл караулю.

— Вот этих, на гречихе?

— Ага.

— Пасёшь, что ли? Как гусей?

— Ой, скажете!.. Дед вот в тех кустиках ульи поставил, чтоб им, пчёлам, летать со взятком поближе. А мне наказал присматривать, чтобы кто не побаловался…

Так занимательно, так ладно всё поворачивалось — пчелиная пастушка! А получилось вроде бы совсем обыкновенно. И всё-таки так хорошо всё это: и цветущая гречиха, и тихо и ровно гудящие пчёлы, и эта загорелая, малость курносая, с поцарапанными ногами и вовсе не стеснительная девчонка. Ходишь потом весь день и хочется что-нибудь доброе сделать, полезное, что-нибудь душевное говорить людям!..

 

С. Иванов

Письмо

 

С конца весны и до середины лета мы не были на даче. А когда приехали — ахнули! Без хозяйского глаза всё буйно разрослось, стало каким-то чужим, диким… Над участком клубники там и здесь развевались высокие султаны травы. Помидоры и огурцы почти совсем потерялись в чащобе сорняков.

И сам наш дом тоже как будто незнакомым стал. Сквозь щели в полу террасы пробивались какие-то бледные ростки, по стене — от пола к потолку — пролегала муравьиная дорога, в пустых комнатах хозяйничали мыши. Но самое неожиданное было в почтовом ящике. Там свили гнездо осы. Одной стороной оно упиралось в железную стенку ящика, другой в письмо. И видно, письмо это уже давно поджидало нас здесь.

Начались споры, как поступить.

— Письмо надо вынуть! — сказал Вовка.

— Письмо вынешь, а гнездо разрушишь, — ответила Таня.

И Вовка был прав, и Таня была права. И между прочим, я почти точно знал, что это письмо для меня: Вовка с Таней писем пока ещё не получают.

Вовка сказал:

— Если б хоть были пчёлы, а то осы!.. Осы не приносят людям никакой пользы!

— «Пользы, пользы»! — рассердилась Таня. — Что же, нам разрешается всё ломать, что не приносит пользы? Кто это тебе сказал?

Так мы и не знали, что нужно всё-таки сделать. День шёл за днём, склеивались недели. А письмо продолжало лежать в ящике, над которым постоянно как бы вился дымок — это влетали и вылетали осы.

В конце июля вдруг размокропогодилось, редкий день обходился без дождя. И по всему было видно, что письмо наше промокает всё до последней буковки!

— Письмо, конечно, не моё, — говорил Вовка, — но будет обидно, если там что-нибудь важное. Все слова уже, наверно, расплылись.

— Если б там было написано важное, — ответила Таня, — то уже что-нибудь бы произошло. Но ведь ничего такого не происходит!..

В конце августа осы вдруг исчезли. Может, они вылетели все разом, как облако дыма из паровозной трубы, может, по одной — длинной-длинной цепочкой, может, ещё как-нибудь… Я не знаю: мы этого не видели. Просто мы однажды заметили, что гнездо опустело.

— Вот и улетели, — сказала Таня, — даже не попрощались!

А Вовка уже бежал к почтовому ящику… Он вынул гнездо, которое было похоже на кулёк, свёрнутый из очень плохой серой бумаги.

— Не ломай его! — крикнула с террасы Таня.

— Зачем мне его ломать, — пожал плечами Вовка.

Письмо почти не пострадало, и было оно не мне, не Вовке, не Тане, а всем нам вместе. Один наш знакомый писал, что заезжал к нам как-то в начале лета, не застал никого дома и вот оставил под крыльцом банку черешневого компота.

Мы заглянули под крыльцо. Там действительно была эта банка. Она вся проржавела, и компот прокис.

— Эх! — махнул рукой Вовка. — Самый мой любимый компот!

Если говорить честно, то и мой тоже.

Вот и весь рассказ. О чём же он? То ли о том, какую необыкновенную штуку выкинули осы. То ли о том, что жаль терять компот из-за каких-то ос. То ли о том, что жаль разрушать даже и осиное гнездо из-за какого-то компота!..

 

М. Коршунов

Полосатые разбойники

Невероятное событие, происшедшее летом в большом городе

— Ой! Ай! Бегите! Спасайтесь! В городе полосатые разбойники!

Молодой прохожий с букетом цветов (только что купил цветы кому-нибудь, очевидно, на день рождения) отважился вступить с полосатыми разбойниками — это были осы — в единоборство: начал отбиваться от них букетом. От букета ничего не осталось, а молодой прохожий, правда, остался, но вид у него сделался печальным. Это было заметно даже невооруженным глазом.

Троллейбусы от страха прижались к асфальту. Для храбрости заворчали, но тихо, чтобы не привлекать внимания. Автомобили убыстряли бег или сворачивали и прятались в подворотнях и переулках. Совсем маленький автомобильчик попытался затеряться на площади среди голубей, даже начал ворковать и клевать крошки. Добродушный автобус, который, ни о чем не подозревая, выкатился из переулка, был осами немедленно окружен и укушен сразу с нескольких сторон, как и молодой прохожий с букетом. Но молодой прохожий оказался всё-таки мужественным человеком: снова купил цветы и пошёл на день рождения. А вот автобус вскрикнул и заплакал как ребёнок. Нос у автобуса вспух, и лопнула покрышка на заднем колесе. Водитель выбежал с большим гаечным ключом, чтобы заступиться за автобус, но вынужден был немедленно бросить ключ, вбежать обратно в кабину и плотно прикрыть за собой дверцу.

В почтовом ящике запищало, заколотилось письмо, тоже, наверное, укушенное. Прохожий с портфелем судорожно замахал портфелем и, приседая и поддакивая, добежал до будки телефона-автомата и спрятался в ней. Через секунду к нему в будку ворвался другой прохожий, прижимая к груди пакет с яблоками, да на такой скорости, что будка едва не опрокинулась. И если бы будка не была прикреплена к городу телефонным шнуром, то она бы точно опрокинулась и ‘яблоки раскатились бы по всей улице, а может быть, и по всему городу.

На стареньком доме осы укусили печную трубу, и труба тут же рассыпалась на кирпичики. Потом осы облепили светофор, который висел на перекрёстке. И нельзя было понять, какой свет горит на светофоре. Движение на улице замерло — куда кому идти? Куда кому ехать? И что теперь делать? Обкурить светофор дымом? Водой облить? Мешком накрыть?

Некоторые говорили, что осы внезапно появились в киоске «Союзпечать», когда в киоск привезли медовые краски, другие утверждали, что осиную стаю впервые увидели возле палатки «Цветы», и молодой прохожий стал их первой жертвой. Высказывались даже предположения, что осы прибыли из космического пространства на летающей тарелке. Но потом все сошлись на догадке, что какой-нибудь малограмотный городской пчеловод перепутал их с пчёлами, а, разобравшись, выгнал из улья. И вот они теперь мечутся бездомные.

За происходящим из окна квартиры наблюдал Вова Сверчков, юный зоолог и ботаник, короче говоря — учёный. Он, конечно, не слышал, о чём говорили прохожие, — он совершенно самостоятельно решал проблему, как помочь людям и природе.

Светофор мигнул. Это свалился со светофора бездомный рой. Все врассыпную. И машины и люди, будто их самих задумали облить водой или накрыть мешком. Зазевался грузовик-фургон с надписью: «Овощи — фрукты». Осы ужалили его в глаз. Грузовик присел, сгорбился и начал плакать. И теперь из обоих глаз его катились слёзы. В кузове грузовика были ящики с виноградом. Этого на улице никто не мог знать. кроме Вовы Сверчкова, учёного, потому что Вова жил в том доме, где помещался овощной магазин и куда каждый день этот грузовик-фургон доставляет сейчас виноград.

Когда рой улетел, к грузовику несмело приблизился милиционер и начал утешать его, забавлять милицейской палочкой для управления движением: фигурно крутил её, перебрасывал из руки в руку, ставил на подбородок и удерживал равновесие.

Собрались люди вокруг несчастного грузовика и начали вспоминать, кого и когда в жизни кусали осы и как это было больно и обидно. Грузовик успокоился, перестал плакать. И опять в толпе начали обсуждать вопрос — как выловить полосатых разбойников. Погнаться за ними на мотоциклах с большим сачком? Спустить с вертолёта какую-нибудь приманку на верёвке, чтобы они в неё вцепились? Кто-то предложил использовать луч лазера, но каким образом не объяснил.

А Вова Сверчков между тем уже догадался, как он спасёт город, потому что Вова замечательный учёный.

Осы развернулись и двинулись обратно. Толпа начала разбегаться в магазины, в кафе, в подземные переходы. Кто-то попытался всунуть голову в водосточную трубу, кто-то сумел поместиться и коробке из-под телевизора, валявшейся около мусоросборника, кто-то полез на дерево, очевидно, перепутав ос с другим видом хищников. Хлопали-захлопывались окна, двери, дверцы, люки, форточки. Светофор на перекрёстке от страха просто погас.

Троллейбусы пятились теперь как раки и уже не ворчали, помалкивали. Уличные фонари вобрали головы в плечи. Один фонарь лёг на землю и по¬полз. извиваясь как гусеница.

Осы летели, беспощадно высматривая новую жертву. Кого бы ещё укусить! От злости! Обидно, их перепутали с пчёлами… Так говорят.

В недавно отстроенном доме в подъезде уже было выбито стекло юными футболистами, конечно, а не юными учёными. И тогда рой незамедлительно ворвался внутрь дома. Вскоре из дома, как семечки из лопнувшего арбуза, посыпались на мостовую жильцы. С воплями и стонами, потому что все укушенные. Застонал и лифт, потому что осы абсолютно самостоятельно поехали на нём на верхний этаж — покататься захотелось! — и если не укусили лифт, то напугали. И потом уже, выбравшись из дома через крышу, осы сверху камнем свалились на киоск «Союзпечать».

Завертевшись мохнатым шаром, достигли тележки с мороженым и покатились вместе с тележкой дальше, обгоняя её или путаясь у тележки между колёсами.

Продавщица мороженого бежала сзади, пренебрегая опасностью.

Вместе с тележкой осы въехали во двор магазина «Овощи — фрукты», где стоял тот самый грузовик-фургон, который привёз в магазин виноград. Вино¬град уже выгрузили, и грузовик стоял пустой. Ему только что перевязали укушенный глаз.

Тут Вова Сверчков и проявил свой талант и знание природы: когда осы, бросив тележку, готовы были кинуться на Вову, он поднял высоко над головой кисть винограда, только что специально купленную в магазине, и швырнул кисть внутрь грузовика. Осы ринулись за сладким виноградом — такова их натура, — и тогда Вова Сверчков закрыл за ними железные двери фургона. А когда, встав на тележку с мороженым, дотянулся до запора, то двери и запер. Крепко.

Дело сделано.

Вся улица начала прославлять учёного. Маленькая девочка протянула Вове Сверчкову конфету, а одна бабушка — вафлю. Вова съел и то и другое, потому что заслужил. Так считал он, а главное, так считала вся улица. Продавщица мороженого начала кормить Сверчкова мороженым. Сверчков тоже не отказывался, съел половину тележки совсем как простой школьник, а не как ученый. Съел бы и всю тележку, но закоченел и тоже совсем как простой школьник, ученик 3-го «А» класса.

Грузовик с укушенным глазом, трепеща и замирая от страха, повёз чёрно-жёлтую команду за город, чтобы там вернуть природе то, что ей принадлежит. Надо было вернуть ос домой.

Так распорядился замечательный учёный-натуралист Вова Сверчков.

 

Е. Кузнец

Осы-труженицы

Я сидел на камне «дикого» пляжа и чистил рыбу.

Вокруг меня вились осы. Они, жужжа, проносились у самого уха, висели перед глазами, крыльями и лапками касались рук. «Ну что, потроха просите?» — спросил я у них. Они как будто поняли и закружились, заметались ещё проворнее. «Ладно, летите сюда! Ешьте!» — указал я им на груду рыбьих внутренностей у моих ног, а сам немного отодвинулся. Осы тотчас облепили потроха и жадно принялись есть. Все разом!

С тех пор у нас и повелось.

Как наловлю рыбы, осы тут как тут, кружатся, жужжат, ждут знакомого жеста рукой: «Налетайте, мол, кушать подано!»

К концу отпуска море принесло мне две довольно большие раковины рапана. Улитки в них были уже мертвы, но извлечь их оттуда и тем более высушить раковины за два оставшихся дня не было никакой возможности.

А бросить жалко — эдакие красавицы, да и как-никак подарок моря! И тут я вспомнил моих ос. Вот кто мне может помочь!

Я пришёл на то же место, где всегда чистил рыбу, положил рапанов и стал ждать.

Вот и знакомое жужжание. Одна, другая, третья — и весь рой закружился над моей головой. Я протянул руку и указал осам вход в раковины: «А ну, выручайте!» Они сразу же поняли, о чём речь, и закружились над рапанами. Время от времени от роя отделялись по пять-шесть ос, проникали внутрь раковин и через несколько минут возвращались. На смену им влетали другие. И так целый день, до заката солнца!

К концу второго дня раковины были чисты и пахли только морем. Я положил их в сумку, посмотрел на скалу, где было гнездо моих тружениц, и пошёл собираться к отъезду.

Теперь рапаны стоят у меня на письменном столе, как память о море и о моих беспокойных друзьях.

 

Песчаные осы

 

Дядя Гена залез в кабину, переключил рычаг кузов из прицепе стал медленно подниматься. Секунда… Джулька в ужасе прильнула к Натальиным ногам — это из вставшего на дыбы прицепа с тяжёлым вздохом на землю обрушилась гора песка.

Наталья спросила:

— А ты зачем, Ген, сюда песок привёз?

Песок был тёмно-коричневый, зернистый. Он высыхал на весеннем солнышке и тихо осыпался.

— Я, — сказал Гена, выключая мотор, — дом строю. Верней, целое поселение.

— Ладно тебе… Кто же здесь будет жить, в такой могиле.

— Песчаные осы. Слыхала про таких?.. И будут моих коров охранять.

— От волков, что ли? — усмехнулась Алёна.

Гена остановил её неуместное веселье строгим «дядевским» взглядом:

— Нет, представь себе, не от волков. От оводов!

А места здесь, в самом деле, оводистые — болото под горой. И они оттуда целыми армиями, тёмными облаками! На речке из-за них толком не побудешь — разок окунёшься, скорее бежать: заедают оводы! А уж коровы от них буквально плачут. Такая вот напасть. Особенно когда жарко! У пастухов даже такая есть поговорка: пусть холодно, да неоводно. А летом, в разгар, где этих холодов-то найдёшь?

Даже собрались было химией их травить. Да вовремя опомнились. Так можно и всех зайцев перетравить, и всех лосей, и всех лягушек, и всех стрекоз, и всех жуков, ни в чём не повинных.

Гена отвёл Наталью и Алену в сторону. Девочки увидели ещё одну кучу песка, но уже как бы «старую», прилежавшуюся. И она, словно подошедшее тесто, вся была изрыта тонкими дырочками. Только Наталья собралась спросить, я из дырочки как раз показался ответ усатая сердитая физиономия. Оса! Видно, ей пока не очень ещё хотелось вылезать. Было как раз «холодно и неоводно».

— Я их в прошлом году сюда переселил.

— Откуда?

— С карьера песчаного. В ящик аккуратно накопал песка вместе с их норами и личинками. И сюда, на эту кучу… То лето они у меня приживались. А уж с этого года пойдёт работа. Ну а если кому тесно — пожалуйста на новую песчаную гору. Пусть их деревня разрастается. Здесь ведь у нас самые выпасы!

— Здорово! — Наталья покачала головой.— А поможет?

— Неужели! — горячо закричал Гена. Он стал рисовать очень яркую картину, которую уже рисовал сейчас в дирекции, чтоб ему дали на полдня трактор. Ему сперва не давали, а потом дали всё же: пусть человек ставит опыт, пусть живёт по науке!

А Гена рассказывал, как со своих болотных аэродромов поднимаются серые эскадрильи оводов. Но в то же время выходят на смертельную охоту песчаные осы. Овод — страшный зверь. Да только не для осы. Для неё он как телята для волка. Спикирует сверху, ударит жалом-кинжалом, и закатятся оводиные глазки. Жестокое дело! И хорошо, что осы не враги нам, а друзья…

А по лугу спокойно бродят коровы, вдоволь пасутся и думают: «В этом году оводья что-то мало народилось. Всегда бы так!»

 

Н. Внуков

Медогон

 

Зябким, росистым утром дядя Алексей впрягал в колхозную телегу рыжую лошадь Журку. Лошадь недовольно поводила ушами, жевала сухую травину и смотрела на Костю грустным фиолетовым глазом. У неё были длинные светлые ресницы и яркий треугольник белой шерсти на лбу.

— Что, не хочется ехать? — спросил Костя и погладил её нежный замшевый подборо­док.

Журка мотнула головой, фыркнула и переступила но­гами.

Дядя Алексей надел ей на шею тяжёлый кожаный хомут, взял из телеги дугу, поднял с земли конец оглобли и ска­зал:

— Смотри, Костя, как за­прягать лошадь. Учись.

Он обернул вокруг оглобли толстый ремённый гуж и вста­вил в петлю конец дуги с вы­резом.

— Понял? А теперь с дру­гой стороны…

— Скоро лошадей нигде в мире не останется, — сказал Костя. — Будут автомобили и вертолёты.

Дядя Алексей через плечо посмотрел на Костю и усмех­нулся:

— Ишь ты какой быстрый.

— Автомобили лучше, силь­нее,—сказал Костя.

— Лучше-то, оно, может, и лучше… — Дядя Алексей упёрся ногой в клещи хомута и туго затянул супонь.— А ведь всё-таки машина не живая. Не может машина понимать и любить человека. Ласковой быть не может.

Он подправил седёлку, по­хлопал Журку по шее, разо­брал вожжи и уселся на гряд­ку телеги.

— Ну, Костик, поедем.

Костя по спицам большого колеса взобрался в телегу и устроился рядом с белыми же­лезными бидонами, поставлен­ными в сено, чтобы не бились друг о друга и не гремели.

Журка взяла с места нето­ропливой рысью. Дядя Алек­сеи выправил телегу на поле­вую дорогу, опустил вожжи и закурил.

Покачивались, дребезжали, уходили назад избы деревни, конюшня и тёмные тополя, ок­ружившие пруд.

Дорога лежала в серой влажной тени. Справа и слева плотно стояли высокие сине- зелёные хлеба. Иногда они придвигались так близко к те­леге, что задевали колёса и хлестали по тележным бортам. Костя протянул руку и сорвал длинный усатый колос. Зёрна в нем были молочные и мяг­кие, они ещё не до конца нали­лись сладкими соками земли.

— Хорошо сидишь? — спро­сил дядя Алексей.

— Хорошо, — отозвался Ко­стя.

Ещё никогда в жизни он не ездил вот так, в простой кре­стьянской телеге по утренней полевой дороге. Он знал свет­лые, почти больничной чисто­ты, салоны самолётов, на ко­торых они с матерью летали в Сочи и в Симферополь. Знал упругость подушек в легковых автомобилях. Но всё там было по-другому. В самолётах был чистый, прохладный воздух, а в автомобилях пахло разогре­той резиной и папиросами. За окном самолёта медленно про­ходили горы облаков, тяну­лась бесконечная, быстро на­доедавшая синева, и земля сверху казалась ярко раскра­шенным макетом для какой-то большой игры. Из автомобиля тоже было видно немногое. А здесь…

Солнце вышло из-за тёмного Синицкого леса и всё выше за­бирается на небо. Деревня уже пропала, опустилась за голу­боватую стену хлебов. Впере­ди в травяное море клином врезалась рощица. Дорога обегает её широкой петлёй и тоже тонет в пшеничных вол­нах.

— Дядя Алексей, а что это мятным пахнет?

— Хлеб. Это хлеб поспе­вает. Ты разве не знаешь, как пахнет пшеница?

Журка легко бежит между оглоблями, так легко, будто нет ни телеги, ни гулких бидо­нов, ни Кости, ни дяди Алек­сея. Ременная сбруя с медны­ми гранёными шишечками — для красоты — похлопывает по рыжим лошадиным бокам. Острый, чудесный запах летит в лицо от солнца, от широких нолей, от потемневшей Журкиной шерсти. Такого запаха ни­когда не было в городе. Там, в тесных улицах, от размяг­чённого асфальта и автомоби­лей пахло керосином, на лест­ницах — кошками и пылью, а в кухнях и комнатах — едой. Эх, если бы можно было сегодня никуда не приезжать, а всё ехать и ехать без конца и смо­треть то на небо, то на бегу­щую под телегой дорогу с дву­мя полосками травы, то на раздольные поля, которые вда­ли уже начали мерцать и стру­иться под солнцем.

— Дядь Алексей, долго ещё ехать?

— Теперь уж недалеко. Вот повернём за ту рощицу — и на месте.

«Та рощица» синим остро­вом плыла над землёй. Потом придвинулась, выросла, вы­слала вперёд молоденький сторожевой дубок, и вот теле­га загрохотала по самому её краю. Деревья начали перебрасывать друг другу гулкое эхо, повеяло сыростью, вялым листом, смолой, солнце то жарко вспыхивало, то гасло, зары­ваясь в густые вершины, в дорожных колеях узкими поло­сами стояла давняя, позелене­лая вода, моховые пни то вы­глядывали, то прятались в се­ребристый от лишайников под­лесок, и вдруг всё кончилось. Дорога опять вынеслась на простор, но теперь вместо жёлто-зелёной пшеницы лежа­ли тёмно-зелёные с красным клевера.

— А вон и пасека, — пока­зал дядя Алексей.

Но Костя уже и так увидел.

Разноцветный карликовый городок с плоскими крышами. Красные, жёлтые, голубые до­мики. А немного в стороне — дом побольше, некрашеный, фанерный, с чёрной толевой крышей и с маленьким — кре­стиком— окошком. И с же­лезной трубой. Не дом, а про­сто будка. Но среди маленьких он выглядел большим, как школа в деревне.

Разноцветные домики-ульи стояли в три ряда. Две улицы между ними. И никого кругом. Сам по себе городок. А потом из будки вышел человек в бе­лой рубахе распояской, в оч­ках и в широкой соломенной шляпе. Он помахал рукой и так и остался стоять, поджи­дая.

Телега покатилась мягко, как по матрацу, наклонилась, выпрямилась и встала.

— Приехали!

Журка довольно фыркнула и потянулась к пушистым малиновым шарикам клевера. И тут в тёплой, плывущей ти­шине Костя услышал прозрач­ный дрожащий звон. Звенели головки клевера, звенел воз­дух, звенела тишина. Он огля­нулся — никого.

— Дядь Алексей, что это? Что звенит?

— Пчёлы работают,— отве­тил дядя. Он спрыгнул на зе­млю и, подхватив за железные уши бидон, снял его с телеги.

Подошёл дедушка.

— Эге, — сказал он.— При­ехали? Ну-ка, слезай.

У дедушки были голубые глаза и тёмное от загара лицо.

— Слезай, слезай, внук.

— А пчёлы? — спросил Ко­стя. — Они не укусят?

— А ты разве злой? — спро­сил дедушка.

— Не знаю. Наверное, нет.

— Ну, тогда не укусят. Они только злых кусают.

Костя засмеялся и слез с те­леги. Дедушка повернул его за плечо к солнцу.

— Ну-ка, какого мне Дуся в городе внука растит?

«И вовсе он не старый,— по­думал Костя. — А когда к нам в город приезжал, только при­творялся стариком. И кашлял нарочно. А сам молодой и на доктора похож».

— Идём ко мне в дом,— сказал дедушка и повёл Костю мимо ульев в фанерную будку.

Костя шёл и оглядывался: а вдруг какая-нибудь укусит? Но пчёлы, чёрными пульками покружившись над ним, отле­тали в сторону.

Уютно в домике деда. Окон­це завешено марлей. Кровать сделана из двух козелков, на которые положены доски. Же­лезная печурка посредине. В углу на ящике ведро с водой, покрытое деревянным кругом, а на круге зелёная, с белым эмалевым нутром кружка. На стене над кроватью настоящее ружьё.

— Зачем ружьё? — спросил Костя.

— Вдруг волк забежит на пасеку? — хитро прищурился дедушка.

— А здесь разве волки во­дятся?

— Бывают, — сказал де­душка.

— И ты видел?

— Пока ещё нет,— сказал дедушка.

Чего-чего только нет на ска­мейке и на полу! Целый день можно разглядывать. Сетки, решётчатые коробочки с вы­движными стенками, белые, гладко оструганные рамки с натянутыми поперёк проволоч­ками, длинный нож, заточен­ный с обеих сторон, как кин­жал, и ещё какая-то закопчён­ная штука, похожая на кофей­ник с широким носиком.

— Дымарь, — объяснил де­душка.— Пчёл отгонять ды­мом, чтобы не мешали.

— Батя, когда думаете на­чинать? — крикнул снаружи дядя Алексей.

— А что ж, сейчас и нач­нём,— сказал дедушка. — Вы­катывай, Алексей, медогонку. Она под навесом, за будкой.

…И вот медогонка — боль­шой, светлый, оцинкованный бак, на верхнем краю которого ручка, как у швейной машинки, и две косые шестерёнки, — поставлена на чистую полянку над специальной ямой. И дед раскладывает на столе, нож­ками вкопанном в землю, но­жи, ложки, ставит миску с во­дой, насыпает в дымарь опил­ки и разжигает их, приготав­ливает какие-то тряпочки, се­точки. Сейчас он ещё больше похож на доктора. Лицо у него серьёзное, очки строго поблес­кивают. Костя спешит всё уви­деть — и медогонку, и дымарь, который фукает дымом, если нажать на него сзади, он даже успевает примерить на лицо тюлевую сетку, похожую на большой китайский фонарь. Дед не сердится, всё разре­шает.

Наконец Костя решается пройти по улицам пчелиного городка. От каж­дого домика, от ще­ли, у которой густо толпятся пчёлы, вниз, на землю, ко­со проложены до­щечки-сходы. Пчё­лы заняты непонят­ной работой, не об­ращают на челове­ка никакого внима­ния. Они ползают вверх и вниз по сходням, вежливо уступают друг дру­гу дорогу, иногда неожиданно срыва­ются с места и, гу­дя, растворяются в голубом воздухе.

В дальнем конце городка поилка. На козлах лежит бо­чонок с неплотно всаженной деревянной пробкой. Из-под пробки каплями стекает на наклонную доску вода, Пчёлы налетают на влажную доску со всех сторон. Пьют.

Тем  временем дед снял крышку с  красного улья и вы­нул из него первую медовую рамку. Она тяжела, густо об­леплена шевелящейся тёмно­-жёлтой массой. Дед ставит рамку одним концом на край улья и мягким просяным веничком сметает пчёл. Они сва­ливаются в улей, нехотя взле­тают, раздражённо гудят. Под веничком открываются соты. Сильно пахнет вощиной и цве­тами.

Дед переносит рамку на стол, обмакивает в миску с во­дой нож и срезает с сотов кры­шечки, закрывающие ячейки. Каждая ячейка похожа на ма­ленький шестигранный стакан­чик, в котором сладко поблес­кивает. Дед для чего-то нюха­ет соты, снова обмакивает нож в воду, вырезает из рамки большущий, жёлтый, масляни­стый кусок и сбрасывает его на блюдце.

— А ну-ка, Костя, отпробуй.

И Костя пробует…

Перед самым лицом вьются гудящие точки. В небе стоят мягкие пуховые облака. Какой необычный, сказочный день!

Дядя Алексей вставляет на­чатую рамку в медогонку, а дед уже обметает вторую.

И вот медогонка заряжена, и дядя Алексей берётся за руч­ку, и дед говорит «с богом», и улыбается, потому что сказаны эти слова просто так, для доброго начала.

Дядя Алексей крутит ручку, и медогонка, набирая скорость, начинает гудеть. Костя загля­дывает внутрь. Там сильно и ровно вертится крестовина, в которой стоя закреплены рам­ки. Тяжёлая жёлтая роса выбрызгивается на светлые стен­ки бака. Капли сливаются, сползают вниз, и на дне уже стоит прозрачный, хмельного запаха слой. Слой того, ради чего все хлопоты, полевая до­рога, цветы клевера и весь этот чудесный, лёгкий, чуть облачный день.

Пчёлы садятся на края ме­догонки, заползают внутрь, не­которые, сбитые тяжёлыми каплями, падают в мёд и уми­рают в нём, слабо шевеля ножками. Костя пытается вы­тащить их длинной соломиной.

— Не надо,— говорит дед.— Они добре поработали. А те­перь приняли хорошую смерть. Сладкую.

Костя доедает сотовик, дол­го обсасывает последний вос­ковой катышек.

Солнце переходит полдень.

— Можно сливать, — гово­рит дедушка.

Вдвоём с дядей Алексеем они опускают один из приве­зённых бидонов в яму, над ко­торой выдаётся край медогон­ки. Дедушка берётся за ручку крана и говорит Косте:

— А ну-ка, внук, неси из дому кружку.

Костя приносит и смотрит, как золотистая густая струя лентой укладывается в эмале­вую глубину.

Все трое по очереди прикла­дываются к кружке.

— Хорош! — говорит дядя Алексей, крепко вытирая ла­донью губы.

— Хорош! — повторяет Ко­стя, зажмуривая глаза и качая головой.

Дед отпивает самую ма­лость, долго держит мёд во рту, пережёвывает его, как хлеб.

— Откуда они гречишного натаскали, не пойму, — гово­рит он. — У нас здесь и гречи-то близко нету. Должно быть, от Максимовских. Максимов­ские сеяли.

Потом он откидывает за­слонку крана, и толстая мед­ленная струя, изгибаясь, пада­ет в бидон.

И опять гудит медогонка, и опять дед вынимает из ульев грузные рамки, и плывёт, плы­вёт над землёй прозрачный, звенящий синий день.

Костя устал.

Слишком много всего вокруг для одного маленького чело­века. Много солнца, много воз­духа, чересчур широки клевер­ные поля.

Он уже не успевает смотреть. Жарко. И слегка кружится го­лова от выпитого мёда.

Костя идёт в прохладную будку, садится на жёсткую де­душкину постель и на минуту закрывает глаза.

Как хорошо, что мать отпра­вила его в Пеньково, а не по­везла с собой в Крым. В Кры­му и на Кавказе всё будто не настоящее, как в парке культуры. Даже Чёрное море. И санатории точно выстроены из белых брусочков деревянного конструктора. Почему-то быстро становится скучно от такой красоты. И люди там похожи на гостей или на посе­тителей в музее. Можно даже посидеть на золотом стульчи­ке, если устанешь. А здесь не чувствуешь себя приезжим. Здесь всё — твоё навсегда, на всю жизнь.

Костя придвигает к себе де­душкину подушку и на мгно­вение, на один коротенький миг прижимается к ней щекой. От подушки пахнет сеном и земляникой, и она такая мяг­кая! За стеной будки замирает гудение медогонки.

— Завтра я привезу ещё шесть, — слышится голос дяди Алексея.

Костя просыпается.

Дверь будки распахнута на­стежь. Солнце краем село на землю и стало большим и красным. И всё вокруг тоже покраснело — и облака, и тра­ва.

— Я сейчас, — говорит Ко­стя, протирает слипающиеся глаза и выходит наружу.

Рядом с телегой, в которую впряжена Журка, стоит дядя Алексей. Он в куртке, застёг­нутой на все пуговицы, на го­лове кепка, а в руках вожжи. Журка нетерпеливо пересту­пает с ноги на ногу и отфыр­кивается.

Неужели конец? Неужели он всё проспал? А может быть, ещё не кончили, ещё надо что-нибудь делать?

— Всё, братец мой, всё,— говорит дедушка. — Четырна­дцать ульев выкачали. Пчёлам тоже спать надо.

Костя смотрит на телегу. Блестящие бидоны двумя ря­дами уставлены в сено. Пол­ные до самых крышек, непово­ротливые, пузатые.

И вдруг Косте становится грустно. Почему те люди, ко­торые будут есть этот мёд, не увидят ни красно-зелёных кле­верных полей и пшеничных волн, ни рощи, похожей на остров, и не услышат, как поёт солнце, как журчит, перели­ваясь, голубой воздух, как разговаривают травы и радо­стно трубят пчёлы, возвраща­ясь домой.

…А может быть, всё-таки увидят, если очень-очень захо­тят?

Шесть бидонов в телеге. Сколько в них дней, таких, как сегодня? О, не сосчитать!

— Ну, Костя, до завтра. По­могай деду. Он тебе покажет, что нужно делать, — говорит дядя Алексей и легонько дёр­гает вожжи. — Н-но! Застоя­лась, голубушка!

Телега, глухо скрипнув, тро­гается. В том месте, где с кле­вера она поворачивает на до­рогу, дядя приостанавливается и машет рукой.

Последний раскалённый уголок солнца ещё светится на самом краю земли.

— Завтра нам придётся од­ним управляться, — говорит дедушка. — Идём-ка поужи­наем.