Птичья весна

Птичья весна

Приход весны чувствуют все живые существа, но особенно птицы. На проталинках и на припёках пробивается несмелая травка, горделиво расхаживают чёрно-сизые грачи и кричат от радости, что дома ничего не изменилось.

Над полями уже звенят еле заметные в небе жаворонки, а в лесах зяблики, пеночки голос пробуют. Скоро-скоро кукушка примется года отсчитывать — и листочки проклюнутся, и главный солист соловей прилетит и спрячется в густом раю белой пахучей черёмухи.

Что ни день, то новые перелётные птицы! И свои, оседлые, из леса возвращаются. Весну Николай Сладков называл «птичьей» не случайно. Он сочинил проникновенный гимн птицам, составил «атлас птиц», приносящих на своих крыльях из далёких тёплых стран весну-красну. Большой знаток птичьего пения, писатель-натуралист подмечал все тонкости между мастерами большими и не очень. Мало ли кому захочется петь!

Освоились гости, обжились, пора и домиком заняться. «А где они, дома птичьи? Скво­речники, синичники, совятники, гоголятники, галочники? Домики для трясогузок, мухоловок, пищух?.. Есть, есть и скворечни­ки и синичники. Но маловато! И надо бы скорее ещё сколотить и развесить, пока не поздно. На радость себе и на пользу птицам!» Этим делом можно увлечься так  же серьёзно, как и герои рассказа Михаила Алексеева «Как мы встречали скворцов» — Миша и Ваня.  

 

Н. Сладков

Птицы

Птицы — это песнь и полёт!

Это голоса наших лесов, степей, гор и пустынь. Песни птиц звучат на Земле круглый год, голоса их слышны днём и ночью. Полные уши птичьих песен и голосов!

Птицы — дети воздуха, покорители воздушного океа­на. Они поднимаются выше облаков и гор, перелетают через моря и пустыни.

Птицы — дети радуги: перья их раскрашены во все мыслимые и немыслимые цвета.

Птицы — вестники радости. Каждый год они при­носят нам на крыльях весну.

Птицы — верные наши помощники, защитники на­ших лесов и полей, садов и огородов.

Птицы — это тайна и красота. Птицы — друзья на­шего детства.

О птицах сложены прекрасные стихи и песни, легенды и сказки, без птиц нам не обойтись. Невозмож­но даже представить нашу Землю без птиц!

Вот что такое птицы.

Птицы весну принесли

Зарянки в лесу появились — и первые ручейки в лесу зажурчали. Зарянки на деревьях звенят, а ручейки под деревья­ми.

Кукушки прилетели, закуковали — леса тёплой зелёной дымкой окутались. Это на кустах и деревьях весенние почки лопнули, зелёные листики  показались.

Дикие утки с юга вернулись — первые полыньи на реках и озёрах открылись, заплескались в них живая вода.

Журавли явились, затрубили под облаками, а внизу для них все болота оттаяли, клюква подснежная показалась.

Соловьи с юга вернулись, засвистели, застукотали  — везде черёмуха зацвела, духом черёмуховым потянуло.

Ласточки прилетели, замелькали, защебетали — цветы первые доцвели, над  цветами бабочки запорхали.

Весна пришла, весна на дворе!

Так вот весна и делается: каждый понемножку, каждый что может, каждый своё.

 

Весничка

Весничку, как и весну, всю зиму ждёшь с нетерпе­нием: скорей бы весенняя зелёная дымка, золотые иво­вые барашки и пичужка росточком с берёзовый лист, с милой весенней песенкой.

Песенка веснички хоть и звучная, но чуточку груст­ная. Это не ядрёные выкрики зяблика-драчуна, не хо­лодные хлёсткие посвисты соловья-зазнайки. В песне веснички весеннее журчание ручьёв и негромкие пос­висты тёплого ветра.

Встретишь весной весничку, обрадуешься и… скоро перестанешь её замечать! Вернее, и видишь и слышишь её, но она уже не так привлекает внимание, птицы бо­лее яркие и голосистые отвлекают тебя. Но потом, к осени, очень жалеешь, что отвлекался, не нагляделся на весничку досыта, не наслушался её песен в запас. И те­бе уже не хватает её, и ты начинаешь скучать, и снова ждёшь и торопишь весну.

…И снова весна, и дымка берёз, и весничка. И первая песня её, свитая из журчания ручьёв и посвистов ветра. И снова скоро она теряется в торопливой череде весен­них событий. И снова жалеешь потом, что не насмотрел­ся и не наслушался на всю зиму.

И снова ждёшь…

Трясогузка

Та самая, что гузкой трясёт, покачивает длинным хвостиком. Стройная, быстрая, ловкая! По кромке воды или по коньку крыши так быстро бегает, что и ножек её не видно! Словно на велосипедике катит. Ещё на бегу и выпады клювиком вправо и влево — как рапирой. Раз, два — и мухи нет!

Поёт трясогузка незамысловато, но ранней весной и такой песне рад. А прилетает она к нам, как только жи­вая вода пробьётся. Даже примета есть: трясогузка прилетела — ледохода жди. Она, мол, длинным хвостом лёд на реке разбивает!

Трясогузка и впрямь всегда у воды. И если уж не у озера или речки, то хотя бы у лужи. У воды ей и стол и дом.

А ещё трясогузки любят… деревенское стадо!

У лошадей и коров под копытами путаются, на ло­шадиных и коровьих спинах катаются. Не баловства ради, а ради слепней, комаров и мух. И все довольны коровы и трясогузки. И пастухи: спокойные коровы больше молока приносят. А лошади не брыкаются.

 

Синички-арифметички

Весной звонче всех белощёкие синички поют: колокольчиками звенят. На разный лад и манер. У одних так и слышится: «Дважды-два, дважды-два, дважды-два!» А другие бойко высвистывают: «Четыре-четыре-четыре!»

С утра до вечера зубрят синички таблицу умножения.

— Дважды-два, дважды-два, дважды-два! — вы­крикивают одни.

— Четыре-четыре-четыре! — весело отвечают дру­гие.

Синички-арифметички.

 

Все хотят петь

Жабы поют, совы бубнят. Шмель гудит басом. Про птиц и говорить нечего! От зари до зари поют, иные и ночью.

Скворцу своей песни мало, так он чужие перепевает. Сидит на берёзе, блестящий и чёрный, словно в деготь окунутый, разводит крылышками и щёл­кает клювом, как парикмахер ножницами.

То белобровиком просвистит, то вертишейкой проскочит, то уточкой крякнет. И петухом, и гусаком, и барашком. Иволгой, пеночкой, сорокой! На разные голоса: и за себя, и за всех.

                                        

Пять тетеревей

Прилетел в зорьку на обочину тетеревиного тока рябчик и завёл свою песенку:

— Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!

Я пересчитал: шесть косачей на току! Пять в стороне на снегу, а шестой рядом с шалашкой, на седой кочке сидит.

А рябчик своё:

— Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!

— Шесть! — говорю я.

— Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!

— Шесть! — стукнул я по колену. — Считать не умеешь!

Ближний — шестой — услышал, испугался и улетел.

— Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей! — свистит рябчик.

Я молчу. Сам вижу, что пять. Улетел шестой. А рябчик не унимается:

— Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей!

— Я же не спорю! — говорю я. — Пять так пять!

— Пя-ять, пя-ять, пять тетеревей! — рябчик свистит.

— Без тебя вижу! — рявкнул я. — Небось не слепой!

Как залопочут, как замельтешат белые крылья — и ни одного тетерева не осталось! И рябчик улетел с ними.

 

Ночная кукушка

Ночная кукушка дневную перекукует. Днём все ей мешают, а ночью она одна. Ночь весенняя тёплая. Глухо вода бормочет, глухо урчат лягушки. Свет мутной луны с трудом делит темноту на небо и землю. И над приглушённо бормочущей тишиной разносится печальное и далёкое кукование, словно бьют невидимым молоточком по сияющим шляпкам звёзд.

Любо петь в ночной тишине. Все тебя слушают и догадываются: скоро и их черёд.

Ночная кукушка как запевала. Всех будит до солнца. Проснутся и залетают над болотцем, скрипя крыльями, хохлатые чибисы.

Уныло засвистят на седых кочках длинноносые кулики-кроншнепы: «Ку-ли-ик! Ку-ли-и-ик!»

Закудахтают в тёмной чапыге дрозды-рябинники.

Журавли протрубят в гулкие трубы. Зяблик пропоёт бойко, с трескучим росчерком, словно горлыш­ко прополощет.

А там, глядишь, и солнце взойдёт.

Но это потом. А пока тишина, и кукует ночная кукушка. Бьёт и бьёт невидимый молоточек по звон­ким звёздам: «Ку-ку-у, ку-ку-у, ку-ку-у!»

Если хочешь долго, жить — поторопись в лес года считать. Вот уж накукует тебе ночная кукушка! На две жизни хватит. Ещё и останется!

 

А. Тумбасов

Мой дом

Повсюду галочье беспокойство, воробьиная суета, грачиная деловитость, скворчиная поспешность – птицы обзавелись семьями.

«Трюи, лели-люль!» — не унимается какая-то птаха, укрывшаяся в кустах.

А песня её, как и у всякой птицы: «Здесь занято – здесь мой дом!»

 

М. Алексеев

Как мы встречали скворцов

 

Жавороночья пора проходила, и на смену ей являлась не менее волную­щая: со дня на день должны были при­лететь скворцы. Эти озорные, весёлые пересмешники-пародисты, объявившись, надолго останутся с нами как бы в награду за то, что мы, люди, избав­ляем их от больших забот-хлопот по сооружению гнездовий, строим для них домики, один краше и замысловатее, затейливее другого.

Я, например, с ползимы начинал одолевать своего дедуш­ку Михайлу, чтобы он, великолепный мастер строить скворечники, поскорее приступал к делу.

Дедушка каждую весну обновлял скворечные жилища, старые домики отправлялись либо на топку, либо на ящики для помидоров будущего уро­жая.

Па изготовление одного скворечника у старика уходило несколько дней и даже ночей, поскольку конструкция бы­ла весьма сложной: скворечник снаб­жался крылечком с железной крышей над ним, с какими-то изразцами по кра­ям и ещё чем-то, настолько уж хитро­умным, что и не назовёшь, что бы это было такое. При входе на крыльцо дед встраивал ограждение из тонкой прово­локи: оно свободно впускало в дом его законного хозяина, то есть скворца, но не позволяло проникнуть туда пернатым, вороне или сороке, да и кошке тоже.

Над крышей самого домика маячила красивая, вся в согревающих глаз придумках маленькая кружевная труба.

Мне нравились такие скворечники, и я канючил у деда:

— Деда Миша, скворцы прилетели.

— Правда? А не спутал ли ты, тёзка, их с воробушками?

— Не, не спутал. Ванька сказывал. Он видал на хуторе.

— Врунишка твой Ванька. Скворцы так рано не прилетают.

— Почему? — спрашивал я. — На улице-то тепло.

— А снег?

— Он скоро растает.

— Вот тогда и прилетят твои сквор­цы, Мишанька, — и дед раскрывал  пе­редо мной свою неписаную азбуку природы. — Прилети они сейчас, помрут от голоду. Скворцы чем питаются?

— Червяками.

— Правильно. А где живут червяки?

— В земле.

— И опять верно. А где она сейчас, земля?

— Под снегом.

— Под снегом, стало быть, и хоро­нятся червячки и разные букашки. Убе­рётся снежок с полей, объявятся на огородах большие проталины, выпол­зут погреться на солнышке малые божьи твари — скворец тут как тут. Цап-ца­рап их длинным своим клювом — и сыт, и нос в табаке…

— Разве скворцы табак клюют? — удивлялся я.

— Не клюют, конечно. Они не такие дураки, как твой отец или дядя Петруха. Просто поговорка есть такая: «Сыт, пьян, и нос в табаке». Придумана она, Мишанька, для непутёвых мужиков. Надеюсь, ты не будешь таким?

— Не буду, — заявлял я решительно, потому что успел в достаточной степени наглядеться на своего родителя, когда тот был и сыт, и пьян не в меру, и таба­чищем от него разило за версту, и когда он был не только противен внешне, но и опасен, потому что лез на всех с кула­ками.

— И не надо, Мишанька, — удовлет­ворённо говорил дед и, успокоенный, возвращался к скворцам:

— Дней через десять, не раньше, твои крикливые го­сти пожалуют. А к тому времени я тебе сколочу не один скворечник, а сразу два и сам принесу к вам. Один поставим во дворе, а другой на улице, под ок­ном, чтобы ты мог слушать песенника прямо на дому.

— Вот здорово! — восклицал я и, подпрыгнув, повисал на дедушкиной шее, обхватив её своими тонкими, но крепенькими ручонками. Неловко ты­кался и его бороду: мне хотелось рас­целовать человека, который после моей матери был для меня, пожалуй, самым дорогим и близким.

К прилёту скворцов почти во всех дворах, на шестах, увенчанных ветви­стыми сучьями, или на ветлах, растущих перед домом, золотились новенькие, не­крашеные (краску эта избалованная птица не любит, мы это знали) домики для них, радуя расцветающие наши ребячьи души.

Каждому хотелось, чтобы именно на его подворье объявился первый скворец, чтобы потом можно было заявить об этом во всёуслышанье.

Зная, что прилетает он рано поутру, я просыпался до восхода солнца и, за­кутавшись во что попало, выходил во двор, усаживался на пеньке и не отры­вал глаз от скворечника часами, ёжил­ся при этом от утреннего морозца, чаше орудовал рукавом шубейки под своим всё более увлажняющимся носом, но терпел, не уходил в избу: вдруг, думал, прилетит, а я и не увижу.

Терпение моё в конце концов возна­граждалось. Правда, я не улавливал самого мига, в какой птица объявля­лась, и обнаруживал её лишь тогда, когда она уже высовывала свой длин­ный клюв из домика и издавала звон­кий, предупреждающий всех и вся свист: вот он, мол, я, прилетел!

Прежде чем вспорхнуть на ветку и уже оттуда сообщить эту новость всему белу свету, скворец раз десять кряду нырнёт в своё новое жилище, исследует его со всей возможной  тщательностью. Ведь не кому-нибудь ещё, а ему прихо­дилось принять ответственное решение: годится ли домик для того, чтобы в нём жить и выводить потомство?

Самец первым и прилетает к местам гнездовья. Найдя новое жилище впол­не подходящим, он сперва взлетит на его крышу, помашет там часто-часто своими крыльями, посеребрёнными снизу под цвет брюшка, затем переберётся на самую высокую ветку и там уж даст полную волю своему редкому дарова­нию петь и под соловья, и под воробыш­ка, и под горлицу, и под грача, и даже под гортанного долгожителя — чёрного ворона. Целая капелла в одном малю­сеньком горле — это ли не диво, это ли не чудо?! И где только, когда и как под­слушал он на коротком своём веку все эти разнозвучные птичьи голоса. И если бы только птичьи скворец вам изо­бразит и кошачье мяуканье, и коровий мык, и блеяние овцы, и промекекекает по-козлячьи. Он всяко может, скворец!

Воспетый поэтами всех времён и на­родов соловей не сможет исполнить и сотую часть этих песен, а мы не устаём хвалить его и восхищаться его голосом. Понимаем, что у соловья хоть и одна песня, но она соловьиная. У скворца вроде бы нету своей собственной песни, но собрать в одно целое великое мно­жество песен и превратить их в нечто единое и неповторимое умеет лишь скво­рец, и никто другой, разве этого ма­ло?! Не потому ли ждём мы его прилёта с не меньшей (если не большей) радо­стью, чем соловья?! Близок он нашему сердцу ещё и потому, что не прячется от нас в тёмных зарослях где-то там за рекой, а заливается, радуется возмож­ности жить, петь и творить прямо на наших глазах, ничего не скрывая — ни своих песен, ни своих любовных сцен, ни своих больших семейных забот, явив­шихся следствием этой любви…

Дождавшись голосистого друга, я со всех ног мчался к Жуковым, чтобы уп­редить Ваньку и первым сообщить ему:

— Вань… Ванька! Скворцы приле­тели!..

— Подумаешь — у нас тоже! — мгновенно парировал мой приятель. — Ещё вчерась!

— Поди, врёшь? — несколько огоро­шенный, спрашивал я.

— Ей-богу! Вот те крест! Но, видя, что этого слишком мало, чтобы я пове­рил, Ванька тут же добавлял:

— Чест­ное пионерское!..

Мать Ванькина, как и всякая мать, не любила, когда дети её лгут, говорят не­правду, сокрушённо вздыхала и, грозя сыну ухватом, говорила с горьким уп­рёком:

— Врёшь ведь, шельма. Ты и во двор-то не выходил ни вчерась, ни нынче.

— Я слыхал, мам.

— Ничего ты не слыхал. Матери-то хотя бы не врал! А ещё пионером называешься. Эх ты!

— Можа, и вправду слыхал, тёть Ве­ра! — вступался я за своего дружка.

— Ах, да ну вас совсем! — И Ваньки­на мать демонстративно уходила к печ­ке, гремя там ухватами и кочергой.

Мы выбегали во двор, взбирались на завалинку и, задравши головы, ждали появления Ванькиных скворцов. В душе мне было жалко своего товарища, вынужденного из самолюбия лгать, и я наблюдал за его скворечником с не меньшим, чем он, нетерпением. И когда птица с лёта, без всяких предостереже­ний, нырнула в новый и потому незна­комый ещё для неё домик, закричал первым и громче Ванькиного:

— Прилетел! Прилетел!.. Вань, ви­дал?.. Приле-те-э-э-л!

— Да не ори ты так, Миш! — Ванька придерживал меня за рукав, будто я собирался взлететь на ветлу, где крепился скворечник. — Спугнёшь ещё!

Я видел, что Ванькины глаза красне­ли, и крепко прижимал товарища к себе. И было нам обоим так-то уж хорошо, что и не передать словами.

 

Н. Устинович

Весенняя почта

Это случилось как-то неожиданно, и потому было особенно радостно. Утром, ещё лёжа в постели, слышит дед Назар: поёт во дворе скворец. Да как поёт! То защебечет, то засвистит, то соловьиной трелью зальётся…

Вышел дед на крыльцо, вздохнул полной грудью: воздух чистый, свежий. Крепко ещё подмораживает, но всё равно — весна!

Долго заливался скворец, потом улетел куда-то. А к вечеру вернулся не один — с подругой. И тут началась война. За зиму скворечню воробьи заняли, прочно там обосновались. Не пускают хозяев домой!

Много было шума у скворечни. Кончилось тем, что воробьи отступили. Обиженно чирикая, скрылись под стрехами.

Посочувствовал дед воробьям, да что поделаешь… Не занимай чужую квартиру!

Прошло сколько-то времени с того дня, и дед совсем забыл о птичьей войне. Мало ли других, более важных дел, о которых надо помнить…

Сидит раз дед на лавочке, греется на солнышке. Видит: почтальон идёт с полной сумкой. Как шёл по улице, так и прошёл, а в переулок, где жил Назар, даже не заглянул.

«Что-то долго нет письма от внука Миши», — подумал дед. И тут же вспомнил, что в ящик для писем, приколоченный к забору, не заглядывал уже недели две.

«Вот ведь какой беспамятный! — досадливо покачал головой дед. — Жду письма, а оно, может, давно в ящике лежит».

И он поднялся с лавочки, пошёл во двор.

Ящик у деда был самый простенький. В старом заборе широкая щель образовалась, к ней и подвесил дед плоскую фанерную коробку. Если просунуть в щель с улицы письмо, оно прямо в коробку упадёт. А чтоб не размокла бумага в ненастную погоду, сверху дощечка приспособлена.

Вот подошел дед к ящику, поднял крышку, а оттуда порх воробей.

— Чего тебя леший сюда занес? — проворчал Назар и заглянул в коробку.

И тут он так удивился, что даже присвистнул тихонько. Да и было чему удивиться: в ящике воробьи свили гнездо и уже яички успели положить.

— Ну и нахальные же эти воробьишки! — засмеялся дед. — Всё норовят в неположенное место залезть.

Постоял Назар, подумал, потом принёс гвозди, молоток. Оторвал дощечку, на которой было написано «для писем», повернул её обратной стороной и приколотил к забору так, что осталось от щели только маленькое отверстие. Письмо теперь опустить в ящик стало нельзя, а воробей мог пролезть свободно.

Закончив это дело, снова сел дед на лавочку. И вот видит: прилетел воробей и как ни в чем не бывало юрк в ящик!

— Уж так и быть, живите, — прошептал дед с улыбкой. — А письмо, если будет, в избу занесут.

После этого Назар долго всем рассказывал, какую почту прислала ему весна.

 

О. Скалон

Весна идёт!

Чуть веет тихий ветерок,

И по утрам царит прохлада.

И тонкий ломится ледок

В глуши проснувшегося сада.

Но вот и солнышко встаёт —

И вот уже растаял лёд.

И птичек радостная стая

Кричит: «Весна! Весна идёт!»

Вот первый побежал ручей,

И снег повсюду исчезает,

А шустрый, звонкий воробей

Нам о весне напоминает.

 

В. Папин

Весна

Скворцы прилетели и заняли гнёзда,

Весёлые песни поют.

И стали большими и яркими звёзды,

И люди пораньше встают.

 

И. Михайлова

В деревне

Тараторят скворцы у скворешни,

Пеньем радуя наши сердца.

Тихо дзынькает воздух вешний —

Это новой весны голоса.

А у самого старого сада,

Там, где почки на ветках видны,

Отдыхает усталое стадо,

Тихо слушая звуки весны.

 

М. Валек

Камышовка

Из тростинок-камышинок

Наплела она корзинок,

В них яички положила

Да всю ночку сторожила.

 

Ранним утром на базар

Привезла она товар.

Там на ярмарке я был:

Сто корзинок накупил

Да яичек целый воз —

Еле до дому довёз!

 

М. Валек

Воробей

Хорошо в чужом дому,

На чужих хлебах ему,

Ах, как сладко спится!

Бьют дождинки о навес,

Словно сыплются с небес

Зёрнышки пшеницы.

Хорошо бы поклевать.

Только б глаз не открывать!

Воробьишка под стрехой

Клюнул носом — раз, другой,

Клюнул, покачнулся.

Прямо в лужицу упал,

Половину расплескал —

Тут он и проснулся!

 

А. Мурашов

Воробей

Старый серый воробей

Улетел от кошки,

На заборе посидел

И почистил пёрышки.

А чтоб знали, что он жив,

Звонко пискнул:

«Чив, чив, чив!»

 

М. Валек

Песенка синицы

В цветочки весна нарядилась.

Побольше бы мух уродилось!

Не смейтесь, я знаю сама —

Всю зиму их сеет зима!

 

Из каждой снежинки

На каждой опушке

Родится

По чёрненькой

Маленькой мушке!

 

А вы и не знали про это…

Ах, только дождаться бы лета!

 

С. Данилов

Разговор с жаворонком

— Ещё под ледяною коркой

Озёра.

Снег высок и бел.

Послушай, жаворонок звонкий,

Ты слишком рано прилетел!

— Я вместе с ветерком проворно

Снега в долинах

Растоплю!

Я вместе с солнышком узорно

Лёд на озёрах

Расколю!

— Да ты не хвастайся заранее!

Вон сколько впереди труда!..

И жаворонковых стараний

Не хватит, может… Что тогда?..

— Тогда, под солнышко взлетая,

Зальюсь я песенкой своей!

Согреет песенка простая

Простор

Озёр,

Степей,

Полей!

 

М. Танк

Почему у нас солнце рано встаёт

Только-только мы к берёзе

Прикрепили домик птичий,

Как слетелись новосёлы —

Уж такой у птиц обычай.

 

Но на ветках перед входом

Вышел спор: кому селиться?

«Мне!» — кричит сизоворонка.

«Ни-ни-ни!» — звенит синица.

 

Воробей скворца толкает,

Весь взъерошился от крика:

«Прилетел сюда я первый!

Гость залётный, пропусти-ка!»

 

А скворец: «Ты что, приятель?

Я не гость, я житель здешний.

Домик этот, между прочим.

Называется скворешней!»

 

Со дворов сбежались люди.

Увидали: спорят громко

Воробей, скворец, синица

И ещё — сизоворонка.

 

— Крикуны, угомонитесь.

Вам квартирок, что ли, мало?

Обещаем: будет столько,

Чтобы всем как раз хватало!..

 

С той поры не спорят птицы,

Прилетая в наш посёлок.

Сколько домиков на ветках!

Сколько песен там весёлых!

 

Птиц послушать любит солнце –

Потому оно так рано

И встаёт весной и летом

Из рассветного тумана.

 

С. Маркова

Кормушка

Висит кормушка на окне

На радость нам и птицам.

И  каждый день по сто друзей

В окно моё стучится.

 

Синицы, галки, воробьи —

Тихони и задиры —

Стучатся дружно по утрам

В окно моей квартиры.

 

Какая радость видеть птиц

И слышать трель синичек!

Я каждый раз встречаю их,

Как дорогих сестричек.