Рассказ К.Д. Воробьёва «Б.П.Г.»
Один из рассказов о партизанской жизни у Константина Воробьёва называется Б.П.Г.. Два партизана вступают в схватку с тремя фашистами на заснеженном минском шоссе, не имея в руках никакого оружия, кроме железного прута.
Ну да мы, расейские, справимся! Выдюжим! Осилим… говорит старик Колюкин, обращаясь к своему напарнику. Да разве может русский человек не справиться, не выдюжить, не осилить?! Это стремление к преодолению, превозмоганию не оставляет врагам никакой надежды на победу. Расейских победить НЕЛЬЗЯ!
Константин Воробьёв
Б.П.Г.
…Ранение было не опасное, но идти я не мог, и партизаны поручили меня присмотру лесника Андрея Петровича Колюкина, одиноко жившего в лесу в нескольких километрах от Молодечно.
Пригляди за разведчиком, отец, угрюмо попросил политрук Березин, через недельку мы вернёмся…
Добре. Но только чтоб оружия с ним не было, поставил условие Колюкин. Так он может за сына сойти, если в случае чего…
За две недели я выпил ведра два зверобойного отвара, никакого другого лекарства Андрей Петрович не признавал, да в то время его у нас и не было. Рана моя быстро заживала, я каждый день ожидал своих товарищей, но они не возвращались, а покидать сторожку лесника я не имел права мне было приказано ждать.
Почти каждый день по утрам старик отлучайся в близлежащие деревни за пропитанием и сведениями. Однажды он вернулся раньше обычного и ещё с порога приказал мне:
Собирайся, живо! Пронюхали про тебя, сволочи! Эх, вверг ты меня в беду-горе…
Я посоветовал леснику остаться в сторожке, полагая, что, не обнаружив меня, жандармы не тронут его. Но Андрей Петрович вдруг глубоко обиделся:
Партизан, а говоришь чёрт-те что! Ведь я же в ответе за тебя перед своей властью!
Но ты же сам говорил, что в случае чего, я сойду за твоего сына, возразил я. И оружия мне не оставил…
Дурак был, вот потому и не оставил! сокрушённо признался лесник. Рассчитывал провести их… А как же это можно сделать, когда у тебя и рана, и полушубок, и гимнастёрка военные? Ты подумал об этом?
И вот мы вторую неделю живём с Колюкиным в лесу, в стоге сена. Как-то ночью, когда по смёрзшейся верхушке стога неугомонно шуршала мелкая ледяная крупа, Андрей Петрович неожиданно сказал:
Пора!
Я выкарабкался из сена и, подогнув ноги, плавно скатился вниз.
Принимай бепеге! послышалось сверху копны.
Петрович тыкал в меня большим железным прутом, выломанным нами из церковной ограды. Этот жезл служил нам тогда единственным оружием. Колюкин сокращённо назвал его бепеге, что при расшифровке означало бей по голове.
В самом начале я несколько недоверчиво отнёсся к бепеге, мечтая об автомате, что и высказал Петровичу.
Это оттого, что ты интеллигент! с сожалением ответил он мне, словно говорил о моей опасной и неуместной болезни. Жидковат ты для такого оружия… А бепеге вещь совсем неплохая. Затокарил на первый случай отставшего фашиста по башке, вот, глядишь, и автомат будет…
Петрович любовно покачивал на руках этот пятнадцатифунтовый ломик с причудливой закорюкой на одном конце и соображал вслух уже для самого себя:
А в случае спешки и по спине можно. Тоже ладно выйдет…
Но с тех пор старик не доверял уже мне своё оружие и носил его сам, перекинув через плечо на манер коромысла.На этот раз, как и всегда, Петрович шёл несколько впереди меня, раздвигая грудью звонистые кусты орешника. Стоило мне замедлить шаги и темнота скрывала его широченную спину. Тогда я поспешал на треск валежника, нещадно уминаемого колюкинскими сапогами сорок пятого размера.
Миновав густую гряду смешанного леса, мы вышли на тёмный холст шоссе Молодечно Минск.
Двинемся в сторону Минска, решил Петрович и загрохотал сапогами навстречу косо падающему ледяному дождю.
По этому шоссе мы прогуливались каждую ночь по нескольку часов, пока оно не затихало от шума проносящихся автомашин и мотоциклов. Как только вокруг нас вздрагивала ночь, прожжённая фарами далеко показавшегося автомобиля, мы залегали в кювет и ожидали, пока он промчится мимо.
Хоть бы пару гранат иметь! вслух страдал я.
Да, соглашался Петрович, потому как с одним бепеге нам не совладать с легковиком, а тем паче с трёхтонкой…
Уклонялись мы от встреч и с жандармами, если они шли группами в четыре-пять человек. По вычислению Петровича, коэффициента полезного действия бепеге хватало лишь на одного, а в крайнем случае двух вооружённых фашистов.
Ночей пять я ходил бок о бок с Петровичем по шоссе. Как бы то ни было, но втайне я возлагал кое-какие надежды на бепеге. Но после того как за это время мы раз пятнадцать плюхались в придорожную канаву, пропуская автомобили и небольшие группы врагов, я окончательно потерял веру в бепеге и даже возненавидел это слово.
К концу декабря по белорусским лесам и болотам ударили крепкие морозы. Наша резиденция сквозила, была грустна и одинока. Вид лежащего рядом бепеге нагонял на меня безнадёжность и уныние. Петрович же держался ровно, молчаливо.
В ночь под Новый год, когда я перестал ощущать присутствие конечностей тела от нестерпимого холода, Колюкин бурно разбросал слежавшееся сено и сел, окорячив ногами верхушку копны.
А ведь нынче Сочельник! таинственно сообщил он мне. Я смутно представлял себе, что это такое, и потому промолчат. Петрович подождал с минуту и неуверенно объяснил: Это праздник такой был. Церковный. При царе. Да вот только позабыл я подо что он приходится: то ли под Рождество, то ли под Новый год… Ну да всё равно. Полицаи обязательно должны справлять его. А потом пьяные будут слоняться, жителей грабить… Пошли в Молодечно. Принимай бепеге!..
Над заснеженной землёй стыла чуткая, сверкающая звёздами новогодняя ночь. Я шёл позади Петровича и думал о том, какое чёрное горе принесли в нашу страну враги, и что-то готовит нам, партизанам, новый, сорок третий год!
Какую красоту на земле загубили, сволочи! как бы отгадав мои мысли, неожиданно проговорил Колюкин и шумно вздохнул. Перекинув бепеге на другое плечо, он прибавил шаг, и не то себя, не то меня успокоил с угрозой в голосе: Ну да мы, расейские, справимся! Выдюжим! Осилим…
Часа через три мы достигли окраинных домиков Молодечно. Маленький подневольный городок спал, и синюю стынь тягостного забытья нарушал лишь отдалённый вой чьей-то бездомной собаки. Этот нездоровый, вымученный покой по сердцу, видать, пришёлся Петровичу. Он шёл, минуя переулками центр, гулко, по-хозяйски крякал и то и дело перебрасывал с руки на руку бепеге…
Молчаливых рукопашных схваток не бывает. Всё, что переполняет тогда вашу душу, что заставляет трепетать ваши нервы и мускулы, рвётся наружу иногда в испуганно-призывном, иногда в грозном и победном крике смотря по обстоятельствам.
Так было и у нас. Они, фельджандармы, шли втроём, вынырнув нам навстречу в шести-семи метрах. Мы замедлили шаги, и я отчётливо услыхал перестук своего сердца под полушубком. Может быть, прав был Петрович, укоряя меня в интеллигентности, которой против моей воли было противно бепеге, ибо я снайпер, а те, в кого мне надо было стрелять, падали на большом расстоянии. Это, как мне казалось, было уже искусство. Искусство бить врага! И поэтому после меткого выстрела я всегда испытывал какое-то несказанное чувство облегчения и удовлетворения…
Теперь же… Теперь надо было вступать в смертную схватку, имея только голые руки, только жажду жить только ненависть к тем, кто захотел отнять у меня мою родину и мою жизнь. Секунды, отделявшие нас от этой неизбежной схватки, казались мне огромными периодами, исполосованными молниями мыслей, и я уже хорошо знал, что сейчас будет и чем всё это закончится: я вдруг понял и безраздельно уверовал в то, что бепеге в руках у Петровича непостижимо грозное и могучее оружие, волей судьбы и правды обрёкшее на неминуемую гибель чужаков-жандармов в этой нашей новогодней ночи!
Мы с Петровичем не сказали ни слова друг другу. Мы даже не тронули друг друга локтями. Но наши слитые души отчётливо знали, что следует делать каждому.
Я остановился в двух шагах от жандармов и спросил их спокойно и чётко:
Битте, заген зи мир, во ист Тильзитштрассе? Жандармы затормозили коваными сапогами, Петрович отступил на шаг влево, и
Жжжив пухх!
Жжжив!..
А я закричал что-то короткое, гортанное и злое, перепутавшееся со стоном и хрипом переднего ко мне фашиста…
…Наутро я проснулся первый и, засунув руку в сено, вытащил три поясных ремня. На двух из них болтались чёрные лакированные кобуры пистолетов. На одном висел длинный воронёный штык. Я начал проверять наличие патронов в обоймах парабеллумов, и щёлк вынимаемых магазинов разбудил Петровича.
Ожил? хитровато спросил он меня. Всё никак не нарадуешься?
По восемнадцати патронов нам! сказал я, протягивая леснику пистолет.
Петрович как-то презрительно посмотрел на кобуру, повертел её в руках и замедлил взгляд на пряжке ремня.
А что тут у них написано?
Готт мит унс. Значит: С нами Бог, перевёл я.
Гм, бог… Скажи на милость! А того, видно, не понимают, что чужой бог на русской земле плох! Петрович коротко засмеялся, потом проговорил с твёрдой убежденностью: Эти пугачи, кивнул он на парабеллумы, баловство одно. Не наверняка потому что. Да и шум от них… А ты вот подай-ка мне ножичек…
Водя заскорузлым пальцем по острию кинжала, он смешно шевелил усами. Это значило, что Петрович был очень доволен…
…Прошла зима. Шёл май тысяча девятьсот сорок третьего года. Наша партизанская группа насчитывала сто пять человек и была вооружена автоматами, винтовками, пистолетами и гранатами. Как-то ночью мы меняли место стоянки, покидая болотистый лес. На опушке командир остановил людей и начал ориентировать путь. В это время к нему протиснулся Петрович с винтовкой за плечами.
Я обернусь в момент, проговорил он, потому бепеге забыл…
1951