Щедрой осени подарки

Щедрой осени подарки

Заблестели в воздухе тонкие паутинки, посыпались на землю пёстрые листья, по утрам всё чаще и чаще окутывают лес туманы. Это приметы одного из красивых времён года — осени.

Стелется разноцветный ковёр из листьев, прячутся под этим пёстрым ковром грибы. Бывает, сразу и не отличить осиновый опавший листок от сыроежки. А у боровика лишь краешек коричневой шляпки проглядывает, и весь он в жёлтых берёзовых листьях, лишь зоркий глаз грибника отыщет его.

И всё равно осень всем — даже неопытным грибникам — щедро преподносит свои дары. И боровики, и подберёзовики, и рыжики, и волнушки, и грузди, и маслята… Да все их и не перечислить!

Но есть у осени и самый главный подарок — опята. Дружными семейками поселяются опята на старых пнях, а иногда и забираются высоко на деревья. Сидят у дерева лишь два-три гриба, но поднимешь голову вверх, а там весь ствол в опятах, порой и не достанешь их. Особенно много опят на старых вырубках — настоящее грибное царство! Иногда за четверть часа полное лукошко наберёшь…

Но, кроме красоты и вкуса, у опят немало и других свойств. Если они поселяются на живых деревьях, дереву это вредит, дерево умирает, а на вырубках опята лесу большую пользу приносят — разрушают старые пни. Корчевать пни всегда трудно, а грибы за несколько лет разрушат их.

Хранят опята и одну не разгаданную ещё тайну. Грибница опёнка осеннего светится ночью холодным зеленоватым цветом. Каких только сказок нет про это! Ведь даже гнилушки, пронизанные грибницей опёнка, загадочно мерцают в ночи. Почему так происходит? Учёные пока загадку эту не разгадали.

Осень щедра на грибы, но, отправляясь в лес, всегда нужно помнить, что растут в нём не только съедобные грибы, но и ядовитые. Не забывайте об этом, когда пойдёте за опятами в осенний лес.   

 

В. Бахревский

Опоздавший мухомор

Из-под дубового листа — мухомор. Крошечный, круглый, как матрёшка. Выскочил, глянул кругом и увидел, что опоздал. Нет ни белых грибов, ни маслят, ни подосиновиков. Стоят одни поганки тонконогие да чернушки-старушки.

Ах, как опоздал мухомор! И так ему стыдно стало, и так он покраснел, что весь лес увидел его. Прижался мухоморчик к дубовому листу, маленький-маленький, красный-красный, — огонек, и только. Не знает, куда глаза девать. Ну хоть бы подошёл добрый человек да по привычке снёс бы ногой весёлую голову! Да нет!

Подходят люди, садятся на корточки, смотрят и улыбаются. Какой смешной мухомор! Ведь надо же так опоздать!

 

Т. Горова

Красная шапочка

 

В полупустом автобусе грибников немного. Уже давно идут дожди, лесные поляны превратились и болота, да и принимать холодный душ с мокрых кустов не каждому хочется. Дождь вымыл и асфальт, и теперь на нём блестели чистые лужицы, в которых плавали осенние листья. Они ещё были яркими, не завяли и не поблёкли. И от них серое пустынное шоссе не казалось мрачным. Автобус вздыхал на остановках, словно не желал расставаться с пассажирами, но их становилось всё меньше. Каждый уходил в лес, шёл своими, неведомыми другим грибными тропами.

Обычно в такую погоду в лес ходят те, для кого полная корзина грибов не самое главное. Для них более важен сам лес — его шорохи, запахи, воздух.

У меня тоже была своя тропка. Она неизменно приводила на поляну, где старые полусгнившие пни надевали на себя жёлтые шляпы из крепких опят.

Конечно же, поляна была пуста, лишь кое-где в траве отыскалось несколько грибов, которые сидели по двое и по трое. Опята в своих нераскрывшихся шапочках были похожи на птенцов, спрятавшихся от непогоды. Штук десять крепких розовых и зелёных сыроежек, небольшое семейство лисичек, немного маслят — вот и вся добыча.

В дождливую холодную погоду грибы растут медленно. Старые, видно, уже собрали, новые вырасти ещё не успели. Правда, попадались рядовки, но в корзину я их класть не стала. Ведь дома их всё равно бы выбросили. Бабушка упорно называла их поганками и не хотела верить, что это съедобные грибы. «Оставляй, какие не знаешь, в лесу. Там от них больше пользы будет», — часто повторяла она. Спорить было бесполезно. Люди, которые в этих местах собирали полные корзины белых, подберёзовиков и подосиновиков, не хотели брать третьеразрядные грибы, которые, надо заметить, теперь попадались тоже нечасто.

Тропинка уже вела обратно к автобусу, когда среди зелёной травы засветился красный осколочек. На крошечной полянке их было много — это всё, что осталось от красной шапочки мухомора. Какой-то злодей, по-другому и не назовёшь, стукнул, видно, по ней ногой. Десятком осколков взлетела она в воздух и упала в траву. Зачем? Кому помешал красавец мухомор? Со злости, что ли, что пуста корзина, убил жестокий человек такую красоту? Не увидел её, не заметил. Ему ведь нужны только те грибы, которые можно съесть, а остальные он затопчет, вырвет с грибницей, поддаст ногой. А года через два будет говорить в автобусе, что перестали в лесу совсем попадаться боровики, и невдомёк ему, что тот сшибленный мухомор имел самое прямое отношение к съедобным грибам: чем больше будут топтать поганки, тем меньше станет в лесу подберёзовиков и подосиновиков, да и всех других съедобных грибов.

Когда говорят человеку, чтобы брал он только те грибы, которые знает, имеют в виду и то, что незнакомый гриб лучше оставить в лесу. Если он съедобный, его возьмёт другой грибник, который с ним знаком, если ядовитый, то понадобится какому-нибудь животному или просто украсит лес, как украшают его, например, красные шапочки мухоморов. И никому не причинит вреда и бледная поганка, если не трогать её.

Когда в лесу встречаются разгромленные мухоморы, сбитые поганки, невольно жалеешь беззащитные ядовитые грибы. Жаль, что нет у них острых шипов или колючек, а то схватили бы за ногу горе-грибника, чтобы пропала охота обижать лес.

М. Пришвин   

Дует северный ветер, руки стынут на воздухе. А грибы всё растут: волнушки, маслята, рыжики, изредка всё ещё попадаются и белые.

Эх и хорош же вчера попался на глаза мухомор! Сам тёмно-красный и спустил из-под шляпки вниз вдоль ножки белые панталоны, и даже со складочками. Рядом с ним сидит хорошенькая волнушка, вся подобранная, губки округлила, облизывается, мокренькая и умненькая.

А маслёнок маслёнку рознь: то весь дрызглый, червивый, а то попадается такой упругий и жирный, чти даже из рук выскочит, да ещё и пискнет.

Вот стоит моховичок: вырастая, он попал на прутик, тот разделил шляпку, и сделался гриб похожим на заячью губу.

Один большой гриб стал, как избушка, спустил свою крышу почти до земли — это очень старая сыроежка.

В осиннике до того теснит осинка осинку, что даже и подосиновик норовит найти себе ёлочку и под ней устроиться на свободе.

Вот почему, если гриб зовётся подосиновиком, то это вовсе не значит, что каждый подосиновик живёт под осиной, а подберёзовик живет под берёзой. Сплошь да рядом бывает, что подосиновик таится под ёлками, а подберёзовики открыто сидят на поляне в еловом лесу.

Придут скоро морозы, а потом и снег накроет грибы, и сколько их останется в лесу, недосмотренных, и пропадёт не доросших до семени, и пойдет в общий котел на общее удобрение, на общий обмен.

Так вот жалко становится недоросшего, недосмотренного гриба в лесу, что так просто пропадут и никому не достанутся.

 

А. Кузнецов

Белкина находка

 

Уселся на пенёк близ тропы, рюкзак к ногам прислонил. Вдруг глядь — напротив гриб голову из листвы высунул. Да ещё какой — белый, король грибов! Я не собирал грибы, и этот лесной подарок был мне совсем ни к чему. Не повезёшь же один гриб домой!

Так вот и сидел я на полянке, отдыхал и разглядывал грибного короля.

Вдруг слышу, сзади листва шуршит. Потихоньку поворачиваю голову, гляжу: белка скачет. И уж совсем было мимо того пенька, где грибной король спрятался, пробежала, но потом остановилась, приподнялась на лапках, повертела головой и к пеньку прыг-прыг. И тотчас короля обнаружила. Лапками, р-раз, выломала, надкусила, попробовала, видать, вкусный — понравился!

Так белка гриб нашла.

 

А. Тумбасов

Нашёл гриб — обрадовался!

 

Всё скрытно в лесу: поют птицы, а не увидишь, где они, много растёт грибов, да не сразу найдёшь их.

Прячутся грибочки под листочки, под колючие лапы елей, за трухлявые пенёчки, за мшистые кочки.

А увидел гриб — обрадовался!

Обрадовался находке и полез через чащобу. До брался, наклонился и… коричневая шляпка, да не подберёзовик, красная, да не подосиновик.

— Тьфу, зря старался! — И с досады хлоп его. Не спеши, не тронь гриб. Если он неизвестный или поганый, значит, не твой, не для тебя рос.

Лишь настоящему грибнику всё впору: нашёл поганый — не сердится на него, не ломает понапрасну, нашёл незнакомый — знакомится.

А познакомился с хорошим — вот тебе и радость!

И опять не спеши. Не срывай гриб, а срежь или сломи. Крепкий и ядрёный — под корень, перестоялый и ненадёжный — под шляпку. Да вокруг по-смотри, листву повороши, под ёлку загляни, и не уйдёшь ил лесу пустой: нашёл один гриб — найдётся другой.

Грибы-подберёзовики почти всегда стоят парой — старый да малый. Во мху — моховички. В осинниках — подосиновики, в ельничке — рыжички.

А из всех грибов самый знатный гриб в лесу боровик, или белый. На колени перед таким встанешь, траву разведёшь, бархатистую шляпку погладишь…

А на мухоморы впору палкой замахнуться:

— У-у, ядовитые!

Однако постой же, посмотри, каковы: красные, гриб зонтиком, гриб тарелочкой, грибок с кулачок… Да и о пользе их известно: они птицам и зверью как лекарство нужны.

Самые ядовитые и вредные грибы — поганки бледные.

Осторожно! Не спутайте их с белыми сыроежками.

Собирайте уж лучше сыроежки с коричневыми, зелёными, жёлтыми шляпками. Их прозвали синявками.

Видел однажды я: хрупенькая синявка выворотила из земли берёзовый корень и всё росла, и старалась переломить его. Силой хвалилась, пока не развалилась.А подосиновики в траве один на другом выросли, словно бы друг дружку подсаживают и за нами подглядывают.

«Ну и ну!» — подивился я. Срезал их — и в корзину.

А как-то нашёл такого крепыша! Ножка толстая, шляпка — коричневый берет. Хорош! «Постой, — думаю, — никуда не уйдёшь». Ставлю корзину, достаю альбом, рисую. Стоит гриб, подбоченясь, шляпку-берет набок сдвинул.

Чудо грибочек был! Я так увлёкся, пока работал, что и срезать его позабыл.

Но спохватился и воротился. А гриба уже нет.

— Сбежа-ал, — смеюсь я. — Сбежал!

Да куда же ему бежать? «Стоит Антошка на одной ножке…»

Значит, кому-то в корзину попал.

 

В. Рыбин

Малинова падь

 

Тёплое солнце еще только начинало просыпаться за сизыми, покрытыми дымкой сопками, а Лёша и Гошка Елховы уже были на ногах. Сегодня договорились они идти с соседскими ребятами за грибами и Малинову падь — там, бабка Агафья сказывала, груздей видимо-невидимо, а путь неблизкий, километров пять от их Сергеевки будет. Вот и решили добраться до места по утренней росе, пока шагать нежарко.

Лёша был постарше Гошки на два года и только пошёл в седьмой класс. Однако рослый смуглолицый Гошка, пожалуй, мало чем уступил брату: был таким же крепким, жилистым, русоволосым парнем, быстро бегал, дружить старался с ребятами повзрослее.

Но одно заметно отличало Гошку — самозабвенная любовь к лесу. С какой охотой, радостью он всегда ходил за грибами или за ягодами! С таким нетерпением ждал каждой новой встречи со своим другом-великаном! И даже назойливая мошка и комариные тучи не могли подавить в Гошке это странное влечение, не пугали, не останавливали перед желанной встречей.

— Ну, всё взяли? — Лёша внимательно осмотрел корзины, приготовленные с вечера, проверил потёртый отцовский рюкзак с едой и флягой жгуче-холодной колодезной воды, смахнул пыль с сапог.

— Всё, Лёш, всё,— скороговоркой выпалил Гошка.— Пойдём быстрее!

Они вышли из калитки, пересекли широкую пыльную деревенскую улицу с лопухами и колючей крапивой по обочинам и свернули в переулок. Там, на толстом, старом, невесть с каких пор лежащем ольховом стволе, сидела вся грибная компания: Саня, Гриша и Валька. Гошкин одногодок, все одеты по-походному, с корзинами и котомками за плечами. Пятнадцатилетний Саня, самый старший и самый авторитетный из ребят, взял с собой собаку Фильку, неопределенной масти шуструю дворняжку. Филька заискивающе жался к Саниным сапогам, тихо повизгивал и тыкался носом в мальчишечьи колени, всем своим видом выказывая нетерпение и сладостное предчувствие дальней дороги.

— Все готовы? — спросил Лёша, подходя к ребятам.

— Все,— ответил за всех Саня.

— Тогда пошли.

Через полчаса быстрой ходьбы подошли к опушке, а дальше двигались по лесной просеке, гнутой дугой протянувшейся до самой пади.

В Малинову падь входили, когда солнце уже изрядно поднялось над горизонтом и всю свою неуемную энергию обрушило на мальчишечьи спины — оттого они взмокли, и лёгкий пар струился над полинявшими куртками и пиджаками. Даже Филька притомился и уже не так резво забегал вперед и бросался на шальную птицу, да и лаял неохотно — больше для порядка.

Малинова падь — большой участок тайги, на десятки километров растянувшийся вдоль каменистой гряды к западу от Байкала. Малиновой прозвали её не потому, что здесь было много малины: кроме зарослей боярышника, росла в низинах костяника да черника — иной ягоды не водилось. Ещё до революции деревенский богатей Фома Малинов поставил в пади пару охотничьих зимовий — небольших, но крепких, из смолистой сосны избушек. На зиму он нанимал мужиков промышлять в здешних лесах, издавна богатых белкой и соболем. Охотники уходили в ноябре, но первому снегу, а весной возвращались с богатой добычей.

Купец Малинов давно сгинул, а название пади так и сохранилось — Малинова. Сейчас здесь мало кто охотничал — оживилась падь. Широкая лента асфальта разрезала её на два ровных зелёных квадрата, и день и ночь мчатся по ней автомашины, наполняя тайгу раскатистым громом моторов. И в глухих углах пади тоже неспокойно — урчат бензопилы лесорубов, валят сосну и лиственницу. Оттого и ушёл зверь — искать места поспокойнее. И лишь грибные поляны, которые кормили не одно поколение в Сергеевке, так же изобильны, как и много лет назад, таи же одаривают груздями и волнушками, рыжиками и маслятами всякого любителя грибной похлёбки. Вот на эти грибные поляны и спешили в падь мальчишки, знали, что у бабки Агафьи чутье на грибной слой — должны грузди пойти, время подоспело, — недаром после долгих дождей, обложивших тайгу с севера и с юга, солнце печёт так, точно и не август на дворе, а начало нюня.

— Может, к новой лесосеке пойдём, там в прошлом году рыжиков тьма была? — предложил Валька.

— Нет,— отрицательно покачал головой Лёша.— Бабка Агафья говорила, что нынче слой груздей идёт, а рыжики позднее, к заморозкам, полезут… Надо по сырым ельникам и низинам пройтись.

Шумно переговариваясь, мальчишки спустились в замшелую низину, развернулись цепочкой наподобие атакующих на учении солдат, достали ножи-складёшки и неторопливо двинулись вглубь. Груздей было великое множество. Большие и маленькие бугорки, в которых укрылись грибы, попадались на каждом шагу.

Гошка тщательно разгребал их, подрезал крепкие белые ножки груздей, стараясь не повредить грибницу, а оставшийся корешок накрывал мохом, травой иди опавшими листьями — что было под рукой. Так же неторопливо и аккуратно собирали грузди остальные мальчишки. Их согнутые спины мелькали меж деревьев, то теряясь в колючих ельниках, то появляясь вновь на крутых пригорках. Сквозь жёлто-серые сосновые стволы показалась небольшая поляна, поросшая густой травой, тронутой жарким солнцем, и прибитая недавними дождями. Несколько старых бесформенных пней громоздилось посередине. Гошка сначала решил обойти поляну, но, заслышав весёлые мальчишечьи голоса впереди, шагнул прямо и чуть не оступился, налетев на огромную, обезображенную червоточиной шляпку груздя. Он поднял его — снизу груздь уже почернел, разрушенный старостью, сыростью и червями, но шляпа ещё держала форму и впечатляла размером — с Гошкину кепку. Гошка осмотрелся вокруг. Метрах в двух от него под редкой травяной сеткой виднелся ещё один груздь, такой же огромный, но такой же дряхлый, а вот ещё гигант, и ещё…

— Ребята-а-а! — закричал Гошка, и гулкое эхо пошло гулять по лесу.— Ко мне-е!

Через несколько минут на Гошкин голос сбежались все мальчишки.

— Груздей-то сколько! — показывал Гошка рукой вокруг.— Прямо груздевая поляна какая-то!

— Да-а! — изумлялся громче всех Валька.

Саня срезал один гриб, другой и разочарованно хмыкнул:

— Так они все червивые… Большие, а червивые… Переросли…

— Зато сколько их?! — восторгался Гошка.

Лёша молча пересёк поляну, взобрался на один из пней и зачем-то огляделся по сторонам.

— Место низкое, а на хорошем солнцепёке… После дождей поляна сразу начала преть, и грузди полезли. Понятно, отчего они такие…

—… ранние,— засмеялся Саня,— надо было недели две назад сюда приходить.

— Ну, хватил, две недели! Да через четыре-пять дней после дождей можно было идти — в самый раз были бы грибочки!

— Давайте эту полянку заметим,— предложил самый немногословный из мальчишек шестиклассник Гриша Кузьмин.— На следующий год заглянем…

— Да здесь подряд такие поляны — час и ходим всего, а грибов уже — некуда класть.

И правда, корзины у мальчишек были полны крепкими, ядрёными, сухими и сырыми груздями.

— И вообще,— заметил Леша,— надо эту падь не Малиновой, а Грибной назвать.

Ребята дружно закивали, и каждый подумал, ещё раз оглядывая Гошкину поляну: «И что это в самом деле деревенские не переименуют её? Назвали бы Грибной!»

Немного отдохнув и подкрепившись нехитрой едой, отправились в обратный путь, а чтобы сократить его, решили возвращаться не по просеке, а по шоссе — звуки снующих автомашин, малых и больших, слышались где-то рядом. По шоссе было легче идти с тяжёлыми корзинами, да и подвезти кто-нибудь согласился бы до первой развилки, а там до Сергеевки рукой подать.

Прошли метров триста, как вдруг Филька, постоянно крутившийся под ногами, отрывисто залаял и ринулся влево. Недалеко от кромки асфальта на просторной поляне под огромной разлапистой елью стоял светло-зелёный «Запорожец». Земля вокруг него казалась вспаханной, словно чья-то гигантская рука одним движением смахнула верхний лиственно-травяной ковер и взлохматила беспорядочными буграми шишки, сучья и пожелтевшие иголки.

Мальчишки остановились, пораженные открывшейся картиной: двое — пожилой мужчина и девушка лет двадцати, вероятно, его дочь,— низко нагнувшись, большими сучковатыми палками ворошили землю. У ног мужчины стояла объёмистая корзина.

— Это что же, они грузди так ищут?— опешил Гошка.

— Ну да,— огорченно выдохнул Лёша и, немного помолчав, добавил, ни к кому не обращаясь: — Как плугом вспахали. Теперь здесь не только грибы, а и трава расти не будет. А тоже грибная поляна — вон сколько корешков валяется…

— А я видел, как граблями грузди искали — всю землю переколошматили,— подал голос Валька.— Думал, они слепые, а оказалось, и вовсе нет — зрячие.

— Кто? — спросил Лёша.

— Да из города приезжали родственники к Федотовым, помнишь? В прошлом году…

Лёша молчал.

— Филька, Филька,— громко позвал Саня дворняжку.— Ко мне! — И тут же резко увлечённо занятым грибникам: — Ель не завалите, разошлись-то как!

Мужчина выпрямился.

— Идите, идите своей дорогой! — сказал и оглянулся назад, точно оценивая, много ли пропахал поляны.

— Что же вы делаете, дяденька? — взволнованно заговорил Гошка.— После вас даже поганки не вырастут. Зачем вы так?

— Лес большой — всех прокормит,— невозмутимо ответил мужчина и отвернулся.

Мальчишки пошли дальше.

«И почему я не взрослый?! — горько думал Гошка, замыкая ребячью колонну.— Я бы ему показал, как лес портить!..»

А солнце полыхало над зелёным океаном, играло и искрилось в безоблачном небе, осыпан золотыми лучами изумрудные сопки и брусничные ложбины, наполняя живительным теплом грибные поляны…

 

Ю. Коваль

Лесовик

 

В августе пошли рыжики.

С дядей Зуем отправились мы за рыжиками. Босиком.

Чистодорские жители все ходят за рыжиками босиком — ногами ищут! Вот ведь история! А делается это для того, чтоб найти в граве самый маленький рыжик. Руками шарить — коленки протрёшь. Главная задача — найти такой рыжик, чтоб он в бутылочное горлышко пролезал. Подберёзовики и маслята солят в бочках, а рыжики — только в бутылках. Насолишь на зиму бутылочек двадцать, потом только вытряхай.

Я-то вначале ходил собирать в сапогах, на месте разувался. А потом плюнул — ходишь как неумный с сапогами в руках. Стал было ходить в одном сапоге — как-никак одна нога рабочая, но и это бросил: задразнили.

С дядей Зуем пришли мы в сосняки. Рыжиков много.

Зуюшко ногой строчит, как швейная машинка «Зингер». А я осторожно собираю. Еле-еле ногой шарю: боюсь змею собрать.

За спиной у меня что-то зашелестело в кустах. Оглянулся я — и замер. Медленно-медленно высовывается из куста длинная палка, на конце ее приделан острый кривой нож.

И вот этот нож тянется ко мне! Тянется и тянется!

Тут и сердце моё зашлось. Стою столбом, нога сама по себе рыжики ищет.

Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый, борода серо-синяя, а руки чёрные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой палкой покачивает и говорит, как из дупла:

— Рыжики берёшь?

— Ага, — говорю я. — Рыжичков бы нам.

— Нам бы рыжичков, — сбоку говорит дядя Зуй. — В бутылочку.

— В каку таку бутылочку?

— А в поллитровочку, для прелести посола.

— Ага, — говорит лесовик и башкой кивает. — Сей год рыжичков много, прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли?

— Есть, — говорит дядя Зуй. — Есть махорка.

Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует разглядел: всё верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только что-то клыков не видно.

Дядя Зуй подошёл к пню и говорит:

— А вы каким промыслом занимаетесь?

— Живицу я собираю, — говорит лесовик. — Смолку сосновую. Я насквозь просмолённый, как птица клёст. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду смола накапала.

Тут мне всё стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется «живица», потому что она рану на стволе дерева заживляет.

Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше:

— А это что за палка у вас страшная?

— Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы живица выступила.

— А сосна не мрёт ли от вашей работы? — спрашивает дядя Зуй.

— Не, — говорит смоловик, — пока не мрёт.

Дали мы смоловику ещё махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл…

Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел лесовика.

— Э, батюшка, — сказала Пантелевна, — да разве ж это лесовик? Настоящий лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает.

 

И. Аксёнов

Грибы, пастух и корова

 

Вечернее громкое эхо долго разгуливало над лесом. Над порыжевшей берёзовой рощей с истошными криками кружили галки и вороны. Утром за окошком тёплой избы засеял холодный осенний дождик, мерно шурша по крыше. Птицы-вещуньи накликали-таки ненастье, да и долгое раскатистое эхо с вечера оказалось верным предшественником дурной погоды.

— Может, не пойдёшь? — отговаривает меня сестра Шура, к которой я приехал из города погостить и походить за грибами.— Вымокнешь незнамо как. А грибы, поди, никуда не убегут.

Чтобы чувствовать себя уютно в зябком осеннем лесу, немногое нужно: резиновые сапоги, шерстяной свитер, плащ, закинуть за плечи рюкзачок с крепко заваренным чаем в термосе, да не забыть самую нужную вещь в такое время — компас.

Туманятся пасмурные дали. В огромные стаи сбились в поле грачи и скворцы. Заглядываю в редкий осинничек. Издалека красным светом светофорит огромный подосиновик, в невысокой пожухлой траве нахожу целую семейку лисичек. Вместе со мной зорко наблюдает с веточки живой комочек горячего пламени — зарянка. Знаю, не грибы ты высматриваешь, а склёвываешь с травинок букашек, сбитых моими ногами. Погода ненастная, и все насекомые попрятались под зонтики палых листьев, под травинки.

На лесной опушке под раскидистой берёзой, сверху донизу усыпанной ржавой листвой, спрятался от непогоды пастух. Стадо разбрелось в березнячке.

Пастух так обрадовался случаю перекинуться словом с другим человеком, что в минуту стало известно мне, что третий день как из стада пропала корова с колокольчиком на шее, что за опятами лучше всего податься на вырубки за ручей, где лоси ямы нарыли в поединках — самый гон у сохатого в сентябре, самые свадьбы, человека лесной бык может принять за соперника, что Степан Лукин, лесничий, перешёл тропинку лесному великану, а рассерженный лось затряс ветвистыми рогами и бросился на старика, а у того, откуда и прыть взялась, только пятки сверкали. Сердечно попрощавшись с пастухом, я по глинистой дороге, усеянной глубокими лужами, в которых плавают яркие листья, углубляюсь в сосновый лес.

Высокие стройные сосны медными минаретами взмывают ввысь, будто желая пронзить вершинами низкие свинцовые тучи. Корни мощных стволов утопают в пушистом зелёном мху, расцвеченном блестящими капельками румяной брусники. Кладу в рот горсть сладкой сочной, с горьковатым привкусом круглой ягоды — блаженно зажмуриваюсь.

Дальше дорога идёт глухим еловым лесом. Тянут мохнатые лапы ели. Нижние ветви засохли и обросли лишайником. Ноги по-прежнему утопают во мху, идти вдоль дороги легче. Огромные старые пни обросли мохом и лишайником, словно седыми бородами и напоминают не то леших, не то сказочных берендеев. Глухо, таинственно…

За ельником начинается старая вырубка орешника. Гибкие ветви кланяются пачками спелых орехов. Перебираюсь наконец через тихозвонкий ручеек. Под ногами свежевырытые лосиными копытами глубокие ямы, о которых говорил словоохотливый пастух.

На вырубке много пней, заросших малинником и пожелтевшим папоротником. На пнях большими семьями высыпали симпатичные осенние опята с махровыми колечками на тугих ножках. Гибким, длинным лезвием ножа состругиваю грибы сначала в корзинку, а затем набиваю рюкзак. Опята не мнутся, пружинят.

Не переставая, шуршит частый дождичек. Но и мокрая, словно умытая слезами, хороша щедрая осень.

И так я увлёкся удачной охотой, что не сразу услышал треск ломающихся ветвей. Кто-то большой шумно продирался через кусты. Сорвалась напуганная сойка и с криком полетела в чащу. А когда услышал, в затылок уже дышали тугие тёплые струи.

Молнией пронзило — лось, за соперника принял. Белкой метнулся под старую ель. Ещё мгновенье, и какая-то неведомая сила пухом занесла под самую крону, откуда в ясную погоду открываются прозрачные дали родного Подмосковья.

И как знать, будь дерево выше, эта самая сила могла занести и в поднебесье. Лишь там, наверху, оттаял, осмотрелся. Кто-то большой стоял под разлапистой елью, шумно дышал и, видимо, не торопился уходить. Большие рога, пятна на боках. Да это же корова, о которой толковал недавно пастух. Только бубенчика на шее нет, затерялся в лесной чащобе. Наплуталось бедное животное, натерпелось страху. А тут счастье какое — человек объявился. Как было не ошалеть от радости, не поторопиться! И невдомёк бурёнке, какую радость при встрече с ней испытал застигнутый врасплох человек, сидя на ёлке.

 

Г. Горышин

Грибы поздней осени

 

С утра сеял обложной мелкий дождь, я поглядывал в окно, ждал у моря погоды. Если быть точным, то не у моря, а у Ладожского озера: оно урчало, невидимое, но хорошо слышное. Идти — не идти за грибами? Может, и грибов уже нет — октябрь на дворе.

Это надо узнать самому.

Натягиваю резиновые сапоги, надеваю брезентуху, втыкаю нож в корзину. Иду.

Чем глубже погружался я в лес, чем глуше доносился до меня вой моторок с Ладожского канала, чем явственней слышались ропот осин, шуршанье падающих листьев, покряхтыванье старых сосен, перешёптыванье молодых берёзок, тем сильнее охватывало меня предчувствие чего-то хорошего. И солнце вышло, и лес стал цветным.

В лесу поздней осенью меньше крику, ауканья, зато подальше идти от гриба до гриба. И не к чему суетиться, рыскать. Лучше всего сделать шаг и оглядеться. Гриба не увидишь, пока он сам не сыграет с тобой в гляделки. Грибы умеют смотреть в глаза грибнику. Правда, не каждому грибнику…

Так я шёл, медленно втягиваясь в жизнь леса, переступая из сквозных березняков в мглистые ельники, затравевшие ольшаники, редкие сосняки и матёрые осинники. Впрочем, всё это перемежалось, росло вместе, переходило одно в другое. Грибы пока что не попадались, и я уже заскучал. Как вдруг увидел между двух зелёных моховых кочек дымчато-серую спинку зайца. Заяц не шевелился, но по какой-то чуть уловимой дрожи шерстинок было заметно, что он тоже видит меня. Заяц — молоденький, нынешний, неосторожный. Подрожал и покатился серым катышем. Но оглянулся. Я ему подмигнул.

Интересно, что будет дальше.

Остановился на широкой прогалине. Что это? Ага! Это серые гуси — клонк-клонк-клонк… Откуда-то из лесных глубин, будто летя к зениту, появился гусиный широкоугольник. И так он был широк, что гуси, летящие по краям, должно быть, не слышали вожака, потеряли с ним связь. Строй начал ломаться. В перестроении был порядок: гуси вздваивали ряды, как солдаты на плацу. Вскоре из одного широкоугольника получились два, вершина в вершину, клин в клин, с параллельными сторонами, в две шеренги. Гуси переговаривались на всё небо о чём-то очень важном для них. Может быть, старые поучали молодых, впервые летящих в ряду большой стаи, как надо лететь, кому какое место положено.

Послушал гусей, проникся важностью их беседы. Поднял голенища сапог, перебрёл через канаву, прохлюпал по болоту, покатал во рту пронзительно-кислую, а всё же сладкую клюквину, очутился в Сосновой гриве. О грибах я теперь не думал, хотя не пропускал ни волнушку-кокетку в розовой с вуалью шляпке, ни смуглую, ломкую, пропитанную горьким молочком горькуху, ни моховика в твёрдой каске, ни маслят-лягушат, ни одрябшего на дожде подберёзовика-обабка, ни вылупившуюся из зелёного мха сыроежку-матрёшку в бордовой косынке.

Сосновая грива у края болота вдруг живо напомнила мне одну глухариную ночь — весеннюю ночь на глухарином току…

Глухарь — большая, красивая, скрытная птица, с чёрным хвостом-веером, с горбатым костяным клювом. с ярко-красной кровяной бровью. По вёснам поют глухари на своих токовищах, в глуши, в сосновых гривах среди болот. Слетаются с вечера в заведённое место, ночуют в вершинах деревьев, перед рассветом начинают щёлкать клювами, шипеть и фырчать — такая песня у них. Любовь глухарки надобно заслужить: вначале пленить её песней, потом ещё взять верх в бою над соперником. В любовном пылу глухари становятся глухи и слепы. Они поют, а их бьют охотники…

Однажды мой товарищ привёл меня на Медвежий ток. Ток назвали Медвежьим, потому что место было медвежье: весной медведи тут подкрепляли свои ослабшие за зиму силы подснежной клюквой.

Мы сделали табор вблизи токовища, нарубили сушняку для большого костра на всю ночь, из соснового лапника соорудили пышное ложе, натянули на колья брезент, чтоб не дуло, приладили над костром таганок, принесли с ручья снежной воды. Табор вышел на славу, и место хорошее, верное место для тока: большое болото — за сутки не обойдёшь, на болоте песчаные гряды, на грядах корабельные сосны, у оснований гряд пади с неунявшейся вешней водой. Вот уж правда медвежье место, не всякий доберётся в эдакую глушь. И ладно, что не доберётся! Доступных для всех глухариных токов не бывает.

Вечером засветло я пошёл познакомиться с местностью, чтобы не плутать ночью. И ещё нужно было послушать прилёт глухарей. Они прилегают с заходом солнца. Услышишь посадку номером, ночью знаешь, куда идти.

Идя от табора на ток. я, конечно, наметил по солнцу, в каком направлении возвращаться. Для верности вырывал листки из блокнота, нанизывал их на ветки, провешивал путь. На току я выбрал ствол палого дерева и сел на него, как петух на насест.

Солнце садилось в болото, лес наполнялся идущим сбоку и снизу рябиновым светом. Как в гулком, хорошо резонирующем концертном зале, красиво, торжественно пели дрозды, не перебивая друг друга, подражая то горлинкам, то соловьям. Высоко в небе проблеял козодой, мало кем виденная лесная вечерняя птица. Глухари почему-то не прилетали. Иногда они приходят на ток пешком, поклёвывая клюковку и брусничку, поглядывая круглым глазком. Мне приходилось играть в гляделки с глухарями-ходоками. Идут вперевалочку, не боятся тебя, если ты, как коряга, нахохлился, замер. Они в сумерках малость подслеповаты…

Отсидев два с половиной часа, я почувствовал, что терпенье моё истощилось. От солнца осталась только кайма зари. Дрозды один за другим умолкали. Я встал, и в это время прилетел глухарь, откуда-то сзади, из-за спины.

Уселся прямо надо мною, долго устраивался на суку, слегка пощёлкивал клювом. Я стоял в неестественной позе, полусогнувшийся, полупрямой, да так и остался, изображая из себя лесную диковину, комель-выворотень.

Глухарь у меня над головой помаленьку приготавливался посмотреть свои сны. Я замер — что оставалось мне делать! Ноги всё глубже уходили в мох, под мхом ледяная вода.    

Солнце село, погасла заря. Я вытащил одну ногу, иначе упал бы. Под ногой чавкнуло. Глухарь не квыкнул, не ворохнулся. Я вытянул вперёд руки и побрёл, как слепой. Ориентиров не было никаких. Листки из блокнота, нанизанные на сучки, куда-то пропали. Табор с его ровно горящим жарким костром, булькающим на тагане чайником, съестными припасами, сухими шерстяными носками, охотничьими байками моего старшего товарища был ведь где-то рядом.

На исходе сил упёрся я в крутой склон песчаной гряды, влез на её вершину, надеясь сверху увидеть костёр нашего табора, но мой леший-лесовичок посчитал, что не время меня отпускать. Костра нигде не было видно. Ничего другого не оставалось, как разводить свои костёр. Достал из кармана спички и сразу почувствовал неладное. Всего одна спичка болталась в пустом коробке. Куда делись спички? Ведь были… Лесовичок опять меня ставил в тупик, однако давал один шанс. Одну спичку…

Уж тут-то я постарался, надрал берёсты, насобирал в потёмках сухих веточек. С трепетом вычиркнул спичку — огонь занялся, побежал, родился сладкий берестяной дымок. Образовался круг света. Мне стало жарко и до того хорошо, что лучше и не бывает. Ухал филин, пугал, но я не боялся его. На небе взошла луна. Что-то такое несуразное прокричал на болоте заяц — ба-ба-ба-ба! Я спустился с гряды и пил, как лось, из болота.

Сна не было ни в одном глазу. Я жил этой ночью, лесом, весной, слушал ночь, дышал её свежестью, грелся у её огня, и мысли приходили, как в юности. Я думал, какое мне выпало счастье родиться в стране, где можно вдруг потеряться в лесу и остаться на целую ночь один на один с мирозданием…

Первым оповестил о приближении рассвета, как и положено ему, своим хорканьем вальдшнеп. Проиграли зорю журавли на медных горнах. Затенькали, защебетали болотные птахи. А с вершины сосны, под которой я ночевал, громко хлопая крыльями, вылетел глухарь. Вот тебе на! Зорю, что ли, проспал? Или решил пересидеть меня, как я вчера перестоял его собрата?

Заря занялась в полнеба, поди угадай, где восток, в каком именно месте изволит явиться красное солнышко. Мой леший-лесовичок ещё поводил меня по болоту. Я даже был благодарен ему: что может быть лучше, чем хрупать по заиндевевшей болотной корке, обирать с кочек сладкие клюквины-леденцы?.. Но стоило солнцу показать закраину, как я тотчас определил, где я, где табор, где ночевал мой глухарь. Нашлась и провешанная листками из блокнота дорожка к табору…

— А я не слышал ни одного глухаря,— сказал мой старший товарищ.— Должно быть, переместились куда-нибудь. Или кто-то до нас побывал, спугнул…

…Если чего-нибудь очень сильно захотелось в осеннем лесу, оно и сбудется. И даже чувства твои находят отклик, не пропадают. Я думал о глухарях, и живой глухарь вдруг слетел с обобранной дочиста брусничной кочки, поднялся и пошёл пол леском, неся маленькую голову с кровяной бровью. Откуда он взялся?

Куда полетел?

На просеку вместе со мною вышла лосиха. Я стал подвигаться к ней ближе, она поджидала меня. В глазах её не было страха. Мне хотелось погладить лосиху по холке, но так далеко наше с ней знакомство не зашло. Звери не допускают панибратства.

В осинниках я нашёл подосиновиков, в березняках подберёзовиков, на опушке бора, смыкающегося с травянистой мокрой луговиной, набрал маслят. Я не рыскал, не торопился, не жадничал, не аукался, не привередничал, брал и горькухи и сыроежки. Правда, свинух я не брал: не люблю я тупоголовых и чумазых.

Я шёл вдоль опушки, по левую руку от меня было песчано и сухо, по правую мокро и хлюпко. И вот здесь-то меж бором и лугом, оплетённый осокой, высокорослый, с коричневой шляпкой, на толстом корне, явился мне вдруг белый гриб. Сначала я подумал, что это маслёнок-переросток. Но это был белый. Мой леший — лесовичок-насмешник — вознаградил меня щедрым подарком.

Грибы поздней осени скрытны, но если их хорошо поискать, то можно… перемигнуться с зайцем, послушать гусиные речи, полюбоваться летящим над соснами глухарём, заглянуть в глаза лосихе.

В грибы поздней осени надо поверить, тогда вернёшься из леса с полной корзиной.

 

Т. Горова

Самые храбрые грибы

 

Почти все листья облетели с деревьев. Только кое-где уцелели на ветках последние из них, трепещут на ветру, как будто машут на прощанье уходящей осени. И хотя по календарю октябрь — самая её середина, дыхание зимы всё больше и больше чувствуется.

Убавился день, а низкие дождевые тучи порой ещё больше приближают сумерки. Но если уж выдаются солнечные и тёплые дни, то всё вокруг настолько преображается, что кажется, не холодная зима идёт на смену осени, а тёплая весна. Ведь уже успел поблёкнуть багрянец и пурпур упавших листьев, и стали они серыми и коричневыми, будто прошлогодние, но по-прежнему трава ярка и зелена: пока не было сильных заморозков.

В лесу в это время пусто, грибные и ягодные запасы в Берендеевом царстве иссякли, но все-таки ещё кое-где припрятал лесной царь подарки.

Висят на самой верхушке лещины три коричнево-золотистых орешка. Ядра у них сейчас твёрдые и вкусные — вот и маленький подарок тому, кто любит бродить по лесу в это пасмурное время.

Остались кое-где на кустах блестящие плоды шиповника и боярышника, радует яркими и сочными гроздьями калина. Не забывайте, что рвать её рано, пока слишком горькая, надо подождать до первых морозов.

Может, кому и встретится в лесу человек с лукошком. Не удивляйтесь: и в это осеннее время можно найти грибы, хотя осталось их и очень немного. Лишь самые храбрые грибы… Кому-то удачливому посчастливится отыскать и белый гриб, однако чаше всего можно встретить волнушку розовую, говорушку серую, позднего маслёнка, зеленушку. Теперь грибы эти будут встречаться по одному да по два, не то что в конце лета или начале осени. Правда, если в октябре не очень холодные ночи, то и урожай окажется богаче, но такое случается далеко не каждый год.

Есть грибы, которые растут в лесу в ноябре и декабре. Зимний гриб похож на опёнок с жёлтой шляпкой и коричневой ножкой. Он растёт большими семьями на стволах и пнях лиственных пород. И даже можно встретить этот гриб в заснеженном лесу. Так что пожелаем удачи тем, кто выходит на грибную тропу и в осеннюю непогоду.

 

А. Леонов

Последние грибы

 

…Глубокая осень. Октябрь. Иду с корзиной в лес. В последний раз за последними грибами. Скоро землю покроет — где листом, где снежком. Какие потом грибы?!

В лесу дятлы стучат. Людских голосов не слышно. Из поднебесья доносятся крики гусей. По приметам, их отлёт в половине октября — к ранней холодной зиме.

Много поганок — они уйдут под снег. Изредка попадётся маслёнок, моховик… А вот — зеленухи и рыжики.

Это и есть последние грибы, после них в наших лесах других грибов не будет.Собираю рыжики. Корзина наполняется радостно.

И вдруг — белый гриб! Это — совсем последний. Но тому, сколько по лесу пройдено, ясно, что белый больше по попадётся.

Ну и ладно, и не надо больше…

И только вспомнилось, что летом, когда шли белые — и вдруг встретились два-три рыжичка, первых,— был им так же рад, и не сокрушался, что мало.

Что первые, что последние грибы — косой не косят.

 

Ю.Коваль

Подснежники

 

Кто прочитал название этого рассказа, тот, наверно, подумал, что сейчас весна, снег растаял и на проталинах — подснежники.

А сейчас не весна — сейчас поздняя осень. В окошко виден первый снег. Он закрыл землю, но крапива, ржавые репейники торчат из-под снега.

— Вон сколько навалило! — сказала утром Пантелевна. — Можно за дровами на санках съездить.

Она топила печку, а я ленился, лежал и глядел, как она ухватом ставит в печку чугуны. Пантелевна заглядывала в печку, и лицо её было огненным, как у машиниста, который топит паровоз.

Но только, хоть и валит дым из трубы, паровоз наш никуда не едет, так и стоит на краю деревни.

Санки были на чердаке — старые, берёзовые. Я достал их, отряхнул сенную труху, и мы пошли в лес. Дрова были у нас недалеко, на опушке, напилены, нарублены и сложены под ёлками.

Смахнув с них снежную шапку, мы уложили поленья на санки, затянули верёвкой.

— Но-о, поехали!

Я тянул санки, а Пантелевна шла сзади — глядела, не падают ли поленья.

Совсем немного выпало снегу, а всё сразу изменилось — и лес, и деревья. Да и мы с Пантелевной стали совсем другими — зимними людьми. Вон Пантелевна идёт в резиновых сапогах, а кажется — в валенках, седые волосы из-под платка выбились — совсем зимняя старушка.

Ровно покрыл снег землю, изредка только поднимают его какие-то бугорки. Пеньки или кочки. Я ковырнул один бугорок сапогом — вот тебе на! Гриб! Моховик летний. Побурела зелёная шапка, лёгкий стал гриб и хрупкий. Я хотел отломить кусочек шляпки — она хрустнула. Замёрз моховик под снегом, как стеклянный стал, и червяки в нём замёрзли.

Я увидел ещё бугорок, и это тоже оказался моховик, не червивый. Затоптался на месте, стал ещё грибы искать.

— Катись дальше, батюшка! — крикнула сзади Пантелевна.

— Грибы! — крикнул я и, бросив санную верёвку, пошёл к опушке и сразу наткнулся на выводок подснежных маслят. Они почернели, застыв.

— Брось ты эти грибы, — сказала Пантелевна, поглядев на маслята. — Они, верно, нехорошие.

— Почему нехорошие? Они просто замёрзли.

Но Пантелевна всё время, пока мы везли дрова, толковала, что грибы нехорошие, что, мол, хорошие грибы должны к зиме в землю уйти или в листочки спрятаться, а эти чего стоят? Но когда мы подъехали к дому, настроение у неё переменилось — она стала эти грибы жалеть: какие, мол, они несчастные, не успели в землю спрятаться — сверху снег, и они совсем позамёрзли.

Дома я выложил грибы на подоконник, чтоб оттаивали. Там было прохладно, поэтому оттаивали они медленно, постепенно. Оттаивая, они, кажется, оживали — поскрипывали, вздрагивали, шевелились.

— Положим их в суп, — сказал я.

— Да что ты, батюшка! — напугалась она. — Давай бросим их.

Но мне обязательно хотелось попробовать суп из зимних грибов, и я уговорил Пантелевну.

Когда варился суп, зашла к нам Мирониха. Она понюхала, чем пахнет, и говорит:

— Чем это пахнет? Неуж грибами?

— Грибами, грибами, матушка Мирониха. Грибов из-под снега наковыряли.

— Ну-ну-ну!.. — удивилась Мирониха. — Бу-бу-бу… Не стану я таку страмоту есть.

А ей никто и не предлагал.

Суп приготовился, и Пантелевна разлила по мискам. Пантелевна немного вроде боялась его пробовать, потом вошла во вкус. А мне суп очень понравился. Хороший получился. Конечно, не такой, как летом, но настоящий грибной.

— Не стану я таку страмоту есть, — бубнила Мирониха, а потом вдруг цоп со стола ложку и в миску нырь. — Ну-ну-ну… Бу-бу-бу… — бубнила она, налегая на суп. — Страмота-то какая!

Мы помалкивали. Под конец только Пантелевна сказала:

— Добрые люди подосиновики да подберёзовики, а мы подснежники варим.