В гости к Достоевскому…
С именем писателя Достоевского связаны и Старая Русса, и Омск, и село Даровое. В Москве, на Божедомке, будущий романист жил в детстве, а в петербургском доме на углу Кузнечного переулка провёл два последних года.
С путешествия по местам, близким к писателю, наверное, должно начинаться приближение к этому фантастическому гению, который, как никто другой, смог проникнуть в тайны души человеческой, показать всю её сложность и неразрешимую противоречивость.
Читая очерк Елены Селезнёвой, мы словно переносимся в прошлое и представляем себе московскую улицу Божедомку, где располагалось главное здание Мариинской больницы, построенное по проектам архитекторов Кваренги и Жилярди. Семейные традиции строго соблюдались всеми членами большого семейства, дети побаивались строгого папеньку, сидели тихо в детской и не играли, пока у него был послеобеденный сон…
В Санкт-Петербурге юноша оказался, когда ему исполнилось шестнадцать лет. Петербургских адресов, где жил Достоевский, около двадцати.
Давайте побываем и в доме писателя в Кузнечном переулке. Одна из любимых комнат — кабинет. В этой комнате Достоевский работал и отдыхал. В кабинете были собраны вещи, создающие удобство в работе. Над диваном висела фотографическая копия с картины Рафаэля. Эту копию подарила Фёдору Михайловичу вдова поэта Алексея Константиновича Толстого — Софья Андреевна Толстая.
Самым дальним местом, где оказался Фёдор Достоевский, был город Семипалатинск, в котором тридцатитрёхлетнему писателю после каторги было назначено отбывать солдатскую службу. Она затянулась на пять с лишним лет — с марта 1954 по июнь 1859 года. Здесь Фёдор Михайлович солдат 7-го линейного батальона, унтер-офицер, наконец, прапорщик. Здесь начата работа над «Записками из мёртвого дома», созданы повести «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели».
Семипалатинские впечатления и наблюдения Достоевского тоже не прошли для писателя даром. Семипалатинск назначался ему в мучение. Этот город его обитатели именовали «чёртовой песочницей», «Семипроклятинском». Да и было за что придумать такие названия! Климат отвратительный: летняя сушь, зимние лютые ветры.
Страдал здесь Достоевский и от тягот солдатской службы — караулов и смотров, и от казарменного житья. Из казармы его вызволили друзья: было разрешено поселиться на квартире. Ко всем внешним мучениям, уготованным ему начальством, добавилась личная драма, любовь к замужней даме — Марии Дмитриевне Исаевой. Ад кромешный! И всё же… Уехав из «Семипроклятинска» в Тверь, Достоевский не мог забыть о том добром и светлом, что было в его семипалатинском житье-бытье.
Будущий знаменитый путешественник Григорий Потанин вспоминал о единственной своей встрече с Достоевским в Семипалатинске. Дело было так. Потанин входил в дверь, а Достоевский выходил. Потанин остановился, чтобы уступить дорогу. И Достоевский остановился. Произошло смешное препирательство. Оно примечательно тем, что классический, по Гоголю, спор: «Нет уж, сначала вы!»— ведут штрафной солдат и казачий хорунжий. И тем не менее хорунжий не оставляет своего намерения почтительно уступить дорогу писателю Достоевскому.
Семипалатинские впечатления слышатся годы спустя в записной книжке:
«…Россия, положим, в Европе, а главное в Азии. В Азию! В Азию!» И в последнем выпуске «Дневника писателя» за январь 1881 года Достоевский обратился к русскому читателю с таким призывом: «Миссия, миссия наша цивилизаторская в Азии подкупит наш дух и увлечёт нас туда, только бы началось движение. Постройте только две железные дороги, начните с того,— одну в Сибирь, а другую в Среднюю Азию, и увидите тотчас последствия».
Достоевский наверняка знал, что в ноябре 1880 года было принято решение о строительстве железной дороги в Ташкент.
И в Семипалатинске Фёдор Михайлович продолжал размышлять над общечеловечностью русского духа, наблюдая жизнь большого и людного города, выросшего на самом краю России.
Е. Селезнёва
Приближение к Достоевскому
Четырёхлетний Федя смотрит из окна передней на чистый двор. Он встал коленками на деревянную скамью, облокотился о подоконник, а подбородок уткнул в ладошки.
Издалека доносится плач братца Андрюши, но Федя не обращает на него внимания: ему слишком любопытно, что творится во дворе. А братец? Что ж, у Феди и ещё есть брат — Миша, и сестрица Варенька, поэтому недавнее появление Андрюши не так уж и удивительно.
Мариинская больница для бедных, во флигеле которой живёт семья штаб-лекаря Михаила Андреевича Достоевского, выстроена по указу вдовствующей императрицы Марии Федоровны на самой окраине Москвы — на Божедомке. Неподалеку кладбище для нищих, бродяг — «божий дом», поэтому и улица Божедомка. Улицей она стала недавно, а прежде была просёлочной дорогой через Марьину рощу.
Теперь, в 1826 году, на Божедомке стоят ещё Екатерининский и Александровский институты для благородных девиц. Но Феде Достоевскому и с благородными девицами, и с нищими пациентами Мариинской больницы не приходится встречаться.
Федя продышал в заледенелом стекле «окошечко» и пытается рассмотреть, что делается у ворот, которые охраняют два белокаменных льва. К воротам подходят и подъезжают на санях больные. Одни беспрепятственно попадают во двор, других привратник, стерегущий вместе со львами ворота, не пускает. Значит, они — крепостные. А Мариинская больница, хотя и для бедных, но для бедных свободного звания… Ну, конечно, о свободных людях позаботиться некому, вот для них и построили больницу, а о крепостных заботится их барин. Как папенька заботится о Давиде с Фёдором да об Анне с Василисой.
Надо было бы поглядеть, что делается у главного здания больницы, да только стекло совсем замёрзло. Но в общем-то Федя и так знает: в главном здании папенька вместе с другими докторами осматривает каждого, кто в больницу пришёл, и назначает, что и как лечить. И работы у него много, иногда даже приходится приносить домой бумажки, которые называются «скорбные листы», и записывать в них всё, что не успели записать в главном здании…
Но всё-таки очень хочется ещё и ещё смотреть на этот большой красивый дом. Федя представляет его высокие ступени, стройные колонны, треугольную крышу над ними… И соскальзывает с коника. Во-первых, колени с локтями устали, а во-вторых, маменька Мария Фёдоровна ждёт — заниматься пора. Федя спешит в зал. Эту просторную светло-канареечную комнату он очень любит. Здесь они с Мишей и Варенькой играют, здесь им няня Алена Фроловна сказки про Бову Королевича и Еруслана Лазаревича рассказывает, здесь маменька учит их грамоте.
Федя уже знает всю азбуку: и аз, и буки, и фиту, так что никто ему ижицу прописать не сможет,— а ещё он умеет складывать очень трудные склады, и теперь маменька учит его постепенно читать. Читают они замечательную книгу с трудным названием — «Сто четыре священных истории, выбранные из Ветхого и Нового Завета, в пользу юношества, Иоанном Гибнером». В книге этой собраны удивительные истории о разных чудесах. Но больше всего нравится Феде история про Иова, на которого незаслуженно свалилось множество несчастий и невзгод, но он не роптал и был вознаграждён…
Возвращается с «практики — от своих городских больных — папенька. Значит, скоро обедать. Алена Фроловна уже научила всех, даже Вареньку, держать ложку, вилку, нож, и теперь дети обедают за общим столом.
После обеда, как всегда, папенька идёт в гостиную отдыхать. А всё семейство тихо сидит в зале, чтобы его не разбудить, иногда только чуть слышно переговариваясь и пересмеиваясь. Федя слушает шёпоты, а сам думает о том, как хорошо, что сейчас зима и он вместе со всеми. Летом ему наверняка пришлось бы, сидя на кресле около дивана, где спит папенька, отгонять от него свежесорванной липовой веткой многочисленных мух. Занятие это ужасно тоскливое… Зато как хорошо будет вечером, если папенька не принесёт домой свои «скорбные листы». В гостиной зажгут две сальные свечи, все усядутся вокруг стола, и маменька попеременно с папенькой начнут читать вслух.
Федя сидит и мечтает…
В детской, как всегда, полутемно: дощатая перегородка между комнатой и передней хоть и не доходит до потолка, но свет загораживает. А всё же читать тут можно, и, главное, никто, особенно малыши, Верочка с Николей, не мешает.
Федя сидит на сундуке, который раньше ночами превращался в его постель, и читает вальтерскоттовского «Квентина Дорварда». Даже не читает, а перечитывает… Книга замечательная, но разве можно сравнить её с шиллеровскими «Разбойниками»? Федя вспоминает то, уже давнее, представление трагедии в Большом театре. Ему было всего десять лет, но родители взяли и его, и Мишу с собой. Вот уже больше трех лет прошло, а он как вчерашнее помнит игру Мочалова. Как она потрясает!.. Нет, невозможно сравнивать кого бы то ни было с Шиллером. Какие идеи, какая борьба!.. Но Пушкин, пожалуй, будет значительнее Шиллера, значительнее всех, хотя бы папенька с маменькой отдавали предпочтение Жуковскому. Впрочем, ясно, почему они предпочитают Жуковского. Он — авторитет, он всеми признан, да ещё он воспитатель царских детей.
Тут Федя вспоминает, что ему надо сидеть не в детской на сундуке с «Квентином Дорвардом» в руках, а за ломберным столом в зале: проверять, что Андрюша выучил за неделю из истории и русской грамматики. Миша и Варенька уж давно выслушали ответы братца из арифметики, географии, французского, немецкого и закона божьего. На следующую неделю надо Андрюше задать из истории царствование Бориса Годунова. Выучить его нетрудно — Карамзин дома есть, да только дело не в том, чтобы выучить, а в том, чтобы понять: почему же пал Борис? Федя давно уже понял: человек не может свершить преступление даже ради благой цели, ради счастия всего человечества…
Но довольно о Борисе, а то и правда не успеешь с братцем позаниматься… Федя отправляется в зал. Там Андрюша раскладывает свои книжки на столе. Видит Федя среди этих книжек и латинскую грамматику Бантыш-Каменского. Эта грамматика братцу от них с Мишей перешла. Да только Андрюша счастливее их — ему не приходится латынью с папенькой заниматься.
Очень грустно это вспоминать. Латинский, может, и нужен, но лучше бы учил ему кто-нибудь другой, а не сам папенька. В пансионе у Драшусова, куда Федя и Миша ездили каждый день на занятия, латынь не преподавали, но можно же было найти учителя. Да папенька экономил. Он вообще на всем старается сэкономить, — боится, что останемся нищими. Ну уж на учёбе мог бы не скаредничать: он-то сам не учитель. Стой перед ним навытяжку час или больше, по очереди отвечай, а стоит только помедлить или ошибиться чуть, как слышишь крик… Но хуже всего было, если, не окончив урока, папенька бросал занятия и убегал из комнаты.
Впрочем, не стоит на него сердиться: никак иначе он не наказывал, а то, что часто из себя выходит, любит поворчать, и на нищету пожаловаться, так это можно ему простить. Всё равно лучшего отца, более о детях заботящегося, трудно встретить. А когда Федя сам начинает горячиться, спорить, папенька говаривает ему: «Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе… быть тебе под красной шапкой!»
Федя представляет себя в солдатской форме стоящим на посту у ворот Александровского института благородных девиц, представляет, как идут мимо него папенька с маменькой и малыши и как кидают они, по обычаю, ему под ноги подаяние— копейку…
Кончился Андрюшин недельный отчёт, Федя «согнал» братца со стола со всеми его книжками и сам за ним расположился. Теперь можно почитать вволю…
Но «Квентина Дорварда» долой! Это так, детское увлечение! Не почитать ли Нарежного, а ещё лучше— Гоголя. Ах, что за фантастический мастер! Учитель словесности в пансионе Чермака — Билевич — знал Гоголя ещё подростком, по Нежинской гимназии. Их учитель вообще со многими литераторами знаком — и с Вельтманом, и с Загоскиным, и с Фёдором Глинкой. А уроки как он ведёт! У него не просто зубрёжка: он учит мыслить, рассуждать и уметь выражать свои мысли. Так он сам говорит, и подтверждений тому— множество…
Суббота и воскресенье пролетают незаметно: за чтением, разговорами, играми с малышами. Обсуждается и летняя поездка в «поместье». Конечно, поместье крошечное — меньше ста душ в сельце Даровом да в деревеньке Черемошне, но всё же кое-какая прибыль есть, а самое главное — есть где малышам побегать, отдохнуть. Вот только маменьке всё больше трудов и забот…
Но это будет летом. А пока утром в понедельник кучер Давид Савельев запрягает лошадей. Миша с Федей отправляются на Новую Басманную — в пансион Чермака, а Варенька — в пансион при церкви Петра и Павла, что в Козьмодемьянском переулке. На Божедомке до следующей субботы устанавливается скучная тишина…
* * *
В ноябре 1880 года Фёдор Михайлович Достоевский в своём кабинете диктовал по сделанным ночами записям заключительные страницы романа «Братья Карамазовы».
Наверное, как всегда, Достоевский засиделся за столом часов до шести утра, записывая и вымарывая всё новые и новые слова в попытке достичь наивысшей точности в выражении своей идеи. Такая ночная работа, при двух свечах, с постоянным питьём крепчайшего чая, была для Фёдора Михайловича обычной. Доктора требовали, чтобы Достоевский, человек больной, не мучил себя, но он не слушался их. Днём, объяснял он, ему мешали бесконечные посетители с просьбами и требованиями, депутации от студентов, гимназистов, благотворительных обществ с приглашениями читать на каком-нибудь вечере. Только ночью можно было спокойно думать, работать, жить.
Закончив работу, Фёдор Михайлович укладывался спать тут же, в кабинете, на диване, под фотокопией с любимой картины — «Сикстинской мадонны» Рафаэля, и просыпался к часу, а то и к двум пополудни. Все в доме знали, что в это время Достоевский чувствует себя особенно больным и раздражённым, и старались не раздражать его. Но бывали дни, когда после обязательной гимнастики настроение Федора Михайловича выравнивалось, и тогда дочь и сын, Люба и Федя, слышали из детской, как отец, умываясь, напевает мягко фетовское:
На заре ты её не буди,На заре она сладко так спит.Утро дышит у ней на груди,Ярко дышит на ямках ланит…
В столовой Фёдора Михайловича ждал самовар, и он завтракал в одиночестве. Люба и Федя притихали в детской, Анна Григорьевна, жена писателя, проверяла: всё ли в порядке на письменном столе в кабинете. Потом она приводила в порядок и свои тетради и карандаши и ждала, когда муж начнёт диктовать написанное за ночь…
Так вот, в ноябре 1880 года Достоевский диктовал эпилог «Братьев Карамазовых», последнего своего романа.
«Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохранённое с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасён человек на всю жизнь».
Удивительные эти слова произносит почти на самой последней странице романа юный Алёша Карамазов, обращаясь к мальчикам, старшему из которых нет и четырнадцати. И всё это после того, как другие герои романа бунтовали, пытались разрешить сложнейшие вопросы, воевали друг с другом и с самими собой.
О, конечно же, Достоевский, как очень часто он делал, отдал своему любимому герою собственные слова, собственные мысли. И может быть, диктуя эти слова, именно о своём детстве вспоминал.
Жаль, что не сохранилась настоящая обстановка детской в петербургской квартире Достоевских. Наверное, устроена была эта комната любовно и заботливо. Своих детей Фёдор Михайлович любил страстно, беспредельно. Маленьких — он забавлял их, возился с ними. На рождество всегда покупалась большая ветвистая ёлка, и отец украшал её сам. Вечерами он заходил в детскую, чтобы попрощаться с малышами на ночь. Им разрешалось входить в кабинет, где их всегда ждали в одном из ящиков книжного шкафа вкусные сюрпризы: финики, орехи, изюм, фруктовая пастила, королевский чернослив.
И не только к своим — так любовно Достоевский относился ко всем малышам.
В маленьком садике на углу Владимирского проспекта и Кузнечного переулка Фёдор Михайлович часто отдыхал во время прогулок. Не раз заставал там его, сгорбленного, худого, с впалыми щеками, совсем уже больного, один из его молодых современников, будущий народоволец И.И. Попов. Юноша всегда раскланивался с писателем, который был известен всем без исключения образованным людям, а как-то раз подсел к нему на скамью. И вот что запомнилось ему:
«Перед нами играли дети, и какой-то малютка высыпал из деревянного стакана песок на лежащую на скамье фалду пальто Достоевского.
— Ну что же мне теперь делать? Испёк кулич и поставил на моё пальто. Ведь теперь мне и встать нельзя, — обратился Достоевский к малютке…
— Сиди, я ещё принесу, — ответил малютка.
Достоевский согласился сидеть, а малютка высыпал из разных деревянных стаканчиков, рюмок ему на фалду ещё с полдюжины куличей. В это время Достоевский сильно закашлялся, а кашлял он нехорошо, тяжело… Полы пальто скатились с лавки, и «куличи» рассыпались. Достоевский продолжал кашлять… Прибежал малютка.
— А где куличи?
— Я их съел, очень вкусные…
Малютка засмеялся и снова побежал за песком, а Достоевский, обращаясь ко мне, сказал:
— Радостный возраст… Злобы не питают, горя не знают… Слёзы сменяются смехом…»
И не о том же ли самом говорил герой Достоевского — Иван Карамазов: «Дети, пока дети, до семи лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой»?
Но чем старше становились Любочка и Федя, тем строже обращался с ними отец. О нет, это не значило, что нежность сменилась окриком. Федор Михайлович оставался нежен с детьми по-прежнему. Но требовал с них больше.
В сущности, если вдуматься, Достоевский стремился, осознанно или нет, в жизни своей семьи повторить жизнь семьи родительской, исправляя и улучшая, конечно же, эту жизнь.
В семье Достоевских знакомство с литературой началось для детей с «Разбойников» Фридриха Шиллера. Фёдор Михайлович читал дочери и сыну это своё любимое произведение вслух. Но оказалось, что драма ещё сложна для малышей. Тогда перешли на русские былины, повести Пушкина, кавказские поэмы Лермонтова, «Тараса Бульбу». А когда отец посчитал, что литературный вкус у детей уже достаточно развит, он начал читать им стихи поэтов, более всего им любимых: Пушкина и Алексея Константиновича Толстого.
Федор Михайлович часто делал детям (да и жене тоже) подарки. Но с годами они изменялись. Маленькая Любочка получала огромных кукол, чайную кукольную посуду. Подросшая дочь получила в подарок от отца книгу, и книга эта, первая среди подаренных, была русская история Карамзина с хорошими иллюстрациями.
Да, впечатления детства (хотя и не было оно так уж безоблачно и счастливо) действительно стали для Фёдора Михайловича «спасением на всю жизнь». Недаром же он через много лет разыскал тот самый, из детства, экземпляр книги Гибнера и говорил младшему брату, Андрею Михайловичу, что «бережёт его как святыню».
Но писатель Достоевский не просто берёг как святыню впечатления детства, впечатления жизни. Он «раздавал» эти впечатления своим героям, поселял людей, встреченных в жизни, на страницах своих книг. И нянюшка Алена Фроловна появляется в романе «Бесы», и о бедном Иове говорит Митя Карамазов, и шиллеровских «Разбойников» упоминают герои «Братьев Карамазовых»… Да мало ли ещё можно вспомнить.
Но вот, пожалуй, главное, что вспоминается: во всех почти книгах Достоевского есть дети, а главные герои его романов — совсем молодые люди, не старше двадцати шести, двадцати восьми лет. Молод Родион Раскольников в «Преступлении и наказании», молод князь Мышкин в «Идиоте», совсем юн Аркадий Долгорукий в «Подростке», молоды братья Митя, Иван, Алёша Карамазовы.
Писатель словно предназначает свои романы, полные изломов и надрывов, ставящие тягостные, не разрешимые во всю человеческую жизнь вопросы, в первую голову детям, подросткам, юношам. Молодые его современники, а за ними — молодые последующих поколений, читали эти трудные книги, заглядывая в бездны своей души, узнавая в героях самих себя, подчас в виде совершенно неблагообразном. И Достоевский считал, что именно такие — трудные — книги, как и вообще трудности в жизни, и нужны молодым для их развития. И ещё Достоевский писал: «…потребность красоты развивается наиболее тогда, когда человек в разладе с действительностью, в не гармонии, в борьбе, т.е. когда наиболее живёт, потому что человек наиболее живёт именно в то время, когда чего-нибудь ищет и добивается, тогда в нём и проявляется наиболее естественное желание всего гармонического, спокойствия, а в красоте есть и гармония и спокойствие».
Не в этих ли словах заключается объяснение тайны Достоевского: тайны его творчества и его жизни? Побывайте в мемориальных музеях писателя, побродите по их тихим комнатам, подумайте: наверняка разгадка тайны Достоевского не придёт к вам, но на один шаг к ней вы приблизитесь.
Литература
1. Селезнёва Е. Приближение к Достоевскому / Пионер. — 1988. — №2.
2. Стрелкова И. ‘О СемипОлатинске подробнее…’ / Огонёк. — 1985. — №11-12.