Виктор Астафьев
Виктор Петрович Астафьев из тех людей, кто хорошо помнил своё детство. Ни трудная жизнь, ни раннее сиротство, ни испытания голодом и войной не развеяли добрых и светлых воспоминаний писателя о близких людях.
Астафьев родился в сибирской деревне Овсянка, в семилетнем возрасте остался без матери, трагически утонувшей в Енисее, воспитывался у бабушки и дедушки, жил в новой семье отца в Игарке, закончил шесть классов, беспризорничал, был в детдоме, получил рабочую специальность.
В 1942 году добровольцем ушёл на войну, дважды попадал в госпиталь, после войны жил в Чусовом, Перми, Вологде, работал слесарем, литейщиком, плотником в вагонном депо. С 1953 года стал печататься, первую известность принесли книги для детей, потом с особой силой зазвучала военная тема, волновали писателя проблемы экологии и нравственности. В 1980 году он вернулся в родное село под Красноярском.
Книги Астафьева учат, что в природе ничего не происходит зря. Чтобы появились хлеб, луковка, картофелина, нужен труд не только человека, но и земли, воды, солнца, воздуха. Природа делает усилия, чтобы травинкам всяким, живности разной дать жизнь. Зимой во время морозов им нужно сохраниться, а весной торопиться, успеть вырасти крепкими, закалёнными…
Размышляя о традициях и быте сельской жизни, Виктор Петрович по-особому выделяет понятия ‘дом’, ‘двор’, ‘труд’. Каждый дом походит на характер и старания своего хозяина, а окна с наличниками — на хозяйку. В доме ребёнок приучался знать своё место за столом, в семье. Из дома он выходил во двор, общался с животными, привыкал к труду. С малых лет труд становился естественным делом: нужно уметь поливать цветы, полоть в огороде, работать топором, вилами и граблями, подавать сено животным, придумывать им клички, ездить на лошади, вставать с восходом солнца, пасти коров, боронить, разбивать комки, сажать и выращивать овощи.
Вехи памяти, по меткому выражению Виктора Петровича, — те же ‘затеси’, то есть зарубки на дереве, без которых можно забыть дорогу в нехоженом месте. И в жизни, как считает писатель, есть свои ‘затеси’: нельзя двигаться куда попало и как попало, быть равнодушным, важно не потеряться, а выбрать верный путь, иначе можно понапрасну рассеять свою жизнь. К таким ориентирам относятся честность, совесть, сострадание, уважение к старшим, умение трудиться, приносить людям добро, не скупиться на ласку, выполнять свои обязательства.
Давайте перечитаем короткие рассказы Астафьева. В них речь идёт о светлых днях детства, когда открытия поджидают на каждом шагу, о любви и благодарности близким, перед которыми навечно в неоплаченном долгу, о хорошем опыте жизни и чудесах родной земли.
Виктор Астафьев
Помнить хорошее
Над рекой и над горными хребтами туман. Космато, растереблённо поднимается вверх. Быть и быть ещё дождю.
Я один в деревенском доме. Натоплена печь, сварена каша, делать ничего не хочется. Грустные воспоминания подтачивают сердце, и все они там, в прошлом. Война уже давно не снится и редко вспоминается. А если и всплывёт в памяти, то как бы где-то в другой жизни, и всё, что было там, происходило как бы не со мной, а с другим человеком. Прекрасное свойство человеческой памяти — забывать плохое и приближать, помнить хорошее, душу грустно успокаивающее…
Что же самое хорошее было в моей жизни? Лес, тайга, бесчисленные хождения по ней. Конечно же, с ружьём. Я был плохой стрелок, и меня «кормили» ноги. Чтобы что-то добыть, я должен был много, много бродить по тайге. Самым сподручным «зверем» был для меня рябчик, редко тетеря и ещё реже утка.
Я стеснялся неуклюжести в стрельбе, с левого плеча, зренье правого глаза я потерял на войне и потому предпочитал бродить по тайге один. Там и сочинительствовать начал. Уж очень много видел и пережил в тайге такого, о чём хотелось поведать другим людям, раз они этого видеть и пережить не могут.
Рябчик — птичка боровая, он выше леса не летает и на зиму остаётся дома, только окрасится перед зимою в рябовато-стальной цвет, «наденет штаны» и уединится в прибрежных кустах. Зимою я добыл всего несколько рябцов, в основном я на них охотничал осенью, зимою рябчик прячется в еловых крепях, спать стайкою падает в снег и вылетает на кормёжку — пощипать берёзовых почек иль растеребить ольховые серёжки — в ясный день, перед закатом чуть греющего солнца.
Осенью рябчик сперва держится возле покосов, полян и лесных кулижек иль на ягодниках брусники, рябины.
Его, рябца, любимая обитель — старые просеки, забытые дороги, покинутые вырубки. Идёшь сентябрём по просеке, где прежде проходила телефонная линия на лесоучасток, по обе её стороны рядами алеют кустарники, и ярче всех горит рябинник.
Я бывал в странах, где круглый год лето и всё зелено, и уяснил, что те земли мне не полюбить, не прижиться в них. Одно ожидание прихода весны для русского человека чего стоит! Да если ещё живёшь в Сибири, где зима так длинна и люта, если весь истоскуешься по теплу и зелёной траве.
Ценно то, что редко даётся и долго ждётся.
Я люблю весну с босоногого детства, с игр в бабки, в лапту на поляне, но вспоминается чаще и щемливей в сердце всё же осень с её пёстрым празднеством и грустным расставанием с летом и теплом…
Когда трудно засыпается, я воскрешаю в себе прошлые видения. Вот неторопливо иду я по лесу, чутко вслушиваясь и всматриваясь в глубь его, замечая всякое в нём движение, взлёт, вскрик. Всякий выход в лес, есть погода или нет, праздник, ожидание чуда лесного, удачи, обновления души, которая только тут, в глуби, в отдалении от современного шума и гама, обретает полный, глубокий покой. Иду, иду, и сердце моё больное тоже успокаивается, гуще лес, тише даль, наплывает сон.
О, тайга, о вечный русский лес и все времена года, на земле русской происходящие, что может быть и есть прекрасней вас? Спасибо Господу, что пылинкой высеял меня на эту землю, спасибо судьбе за то, что она сделала меня лесным бродягой и подарила въяве столь чудес, которые краше всякой сказки.
В огороде чудеса
Жил-был мальчик в одной далёкой северной деревушке, которая тянулась вдоль большой и быстрой реки. Лето здесь короткое, а зима длинная, морозная, и потому все люди, особенно дети, нетерпеливо ждали весну, тепла и солнца ждали.
Дом мальчика стоял над самой рекою, на крутом яру, и за ним был огород, городьбою подступающий к самому лесу. Посреди огородной межи стояла чёрная от копоти баня, а за нею дерево с чёрным стволом — черёмуха, весной она зацветала и делалась похожей на белое облако.
Когда подсыхала земля, дед начинал пахать огород, и там, где проходил плуг, земля становилась как шуба, вывернутая тёмной овчиной наружу, а не тронутая ещё плугом половина огорода серела плесенью, оставшейся от снега. Все птицы: скворцы, мухоловки, трясогузки, галки, вороны — слетались на огород и кормились червями и козявками, выпаханными из земли, а мальчик ходил по борозде вслед за плугом и ждал, когда начнут боронить огород и посадят его на лошадь.
Огурец-удалец
Родная сторона мальчика хоть и суровая, но земля здесь была мягкая, чёрная, и в ней хорошо росли овощи, рожь, овёс и пшеница.
Но солнца и тепла всё же не всегда хватало растениям, поэтому под особо прихотливый овощ, такой, как огурцы, делались «тёплые» гряды. Ворочали навоза почти в пояс высотой. Лунки выгребали такие, что чернозёма в них входила телега.
В согретой земле напревали серенькие грибки и тут же мёрли. Выступал накрап травы в борозде и в лунках, крались повилика и мышиный горох, и в душу бабки начинали закрадываться сомнения: всхожее ли семя было? Не плесневелое ли? Не заговорённое ли шептуном каким, не озёванное ли колдунами заезжими?
Но вот в одном-другом чёрном глазку лунки узким кошачьим зрачком прорезалось что-то. Привыкая к свету, примериваясь к климату, зрачок расширялся и не сразу, не вдруг обнаруживал два пробных, зеленовато-бледных листика. Настороженные, готовые запахнуться от любого испуга, они берегли в глубине мягкую почку огуречной плоти, робкий зародыш будущего растения. Собравшись с духом, живая ракушка наконец выпускала на волю шершавенький листик. Он тоже обвыкал к свету, тоже недоверчиво принюхивался к свету, к лету, зябко ёжась и цепенея от ночной изморози.
Нет, не закоченел огуречный росток, удержался, и пошли лист за листом, лист за листом, вытягиваясь по зелёной бечёвке из мрака навозных недр. Молодые усы браво завиваются на концах бечёвки, листья сползают в борозды, переплетаются, лезут друг на дружку, и, как всегда, неожиданно засветится в одной из лунок жёлтенький цветочек, словно огонёк бакена средь широкой реки.
Первая искорка, первый вестник лета, он чаше всего пустоцветом являлся и быстро опадал, как бы указав дорогу цветам более стойким, способным не только сиять, но и плодоносить.
Скоро в зелёном укрытии обнаружится ловко затаившийся огурчик, пупыристый, ребристый. Сияет белое рыльце огурца, зябкие прыщи, морщины выровнялись, огурец налился соком, заблестел, и тесно ему стало под листьями. Вывалился он, молодой, упругий, на гряду, блестит маслено, да ещё в борозду укатиться норовит, баловень этакий!
Лежит огурец-удалец, светится, а семейство ревниво следит друг за дружкой, особенно за мальчиком, чтобы не снял он огурец, не схрумкал его в одиночку. Съесть огурец хочется каждому. Особенно тяжело терпеть мальчику. Огурца ему попробовать хотелось, и он всё чаще заходил в огород, раздвигал руками резные цепкие листы, смотрел, как огурец-бродяга нежится в зелёном укрытии, и глотал слюнки.
Но стерпел мальчик. Из взрослых тоже никто не обзарился, не сорвал огурец. Сняла его бабка и бережно, как цыплёнка, принесла в руках. Всем внучатам отрезала бабка по огуречному пластику — нюхать и разговеться, да ещё и в окрошку для запаху половинку огурца искрошила.
Знаете ли вы, люди добрые, что такое окрошка с первым огурцом? Нет в летнюю пору еды вкуснее деревенской окрошки, сделанной на ядрёном хлебном квасу, да ещё к тому же с огурцом!
Бабкины причуды
Бабка мальчика выдумщицей была и всё норовила в огороде чего-нибудь новое посадить, чтобы себя и людей подивить.
Как-то из города с рынка семечки привезла чудные: одно плоское, сердечком, на огуречное похожее, но гораздо больших размеров.
Посадила бабка то семечко на самом конце гряды за баней и, поскольку не верила в его полезные свойства, забыла про него.
«Ух ты, батюшки мои!» — повергнутый в совершенное уж потрясение, прошептал мальчик. Не выдержав искушения, он расковырял плёнку на одном детёныше и обнаружил ряды белых, одно к одному притиснувшихся зёрен. Зажмурившись, куснул зёрна мальчик, и рот его наполнился сладким терпким молоком.
Об этаком диве он не мог не поведать людям. Люди — соседские парнишки — слопали дитёнков вместе с белыми чубчиками, вместе с хрусткой палочкой, заключённой в серёдку сладкой штуковины.
Позднее, когда в школу пошли, узнали ребята из книжек, что растение то называется кукурузой и что палочки, заключённые в початках, не едят, а топят ими печки в южных краях. Там много кукурузы растёт, а тайги нет и с дровами дело обстоит плохо.
Из второго семечка-сердечка, посаженного бабушкой за банею, вовсе уж чудо какое-то вылупилось. Широкие листья на толстой мохнатой верёвке, и среди них громадные, невиданные в северном краю цветы с оранжевым ртом. Зелёной змеёй поползло то растение в крапиву, затем на городьбу, по углу бани и на крышу! И куда бы оно долезло, неизвестно, да тут лето кончилось, ударил первый звонкий утренник. Разом унялась, обмякла диковина, цветы её смялись, верёвка мохнатого стебля сделалась студенистой, шершавые листья обратились в бросовое тряпьё.
Но какое удивление, какой восторг охватил малый да и взрослый народ, когда в глубокой борозде объявился желтопузый плод в банный котёл величиною! Нечаянно мальчик нашёл в крапиве ещё два плода. Сгрёб мальчик под мышки кругляки эти, домой доставил, будто счастливый золотоискатель самородки. Самой уж поздней осенью, когда пала на меже дурнина, за огородом, почти в самом логу открылся ещё один шар, но всё нутро его выклевали пронырливые курицы.
С тех пор и до сего дня буйствуют в родном огороде мальчика и по всем огородам села тыквы, которым и мальчик, и бабка когда-то нарадоваться не могли. Бабка говорила, что молиться надобно на неведомого базарного человека, который ей такое редкостное семя продал. «Пусть растёт! Пусть фулюганит!..» — кричала бабка, одаривая односельчан семенами буйного плода, и не знала она, как выручит в войну односельчан тыквенная каша. Детям её, и своим, и эвакуированным, вместо лакомства давали, больных и раненых солдат на ноги поднимала тыквенная каша, варенная на молоке. Да и посейчас нет-нет и купят на базаре тыкву и заварганят в трудовой семье мальчика — для разнообразия стола — кашу с молочком и пшёнкой. За трапезой бабку вспомянут: «Легка рука у человека на овощ была!..» Недаром же сеяницей её прозвали и вёснами наперебой тащили селяне бабку к себе — садить и сеять особо капризный овощ — бабка ведала, кого с кем мирить в огороде, потому как средь растений, будто средь людей, попадаются такие, которые друг с дружкой не уживается, и следует точно определить: кого порознь селить, а кого — вместе.
Как мы с дедом рыбачили
Дело было ещё до войны в Заполярье.
Однажды летом я был на промысловой рыбалке, а дед мой, шумный, боевой человек и заядлый рыболов, остался в городе, но сулился как-нибудь нагрянуть в нашу артель.
Промысловая рыбалка — дело тяжёлое. С сетями, перемётами, якорницами так умаешься, что спишь как убитый. Но бывали и у нас выходные — это когда поднимался шторм на Енисее и к ловушкам нельзя было выплыть.
Отоспавшись, мы бродили по лесу, брали ягоды, охотились, а к осени ближе начали сбивать с ветвей кедровые шишки.
В такую вот долгожданную пору шатался я как-то в безделии и отыскал озерцо с родником в середине. Со дна струил кипун-родничок холодную воду, шлифуя круглое зеркало озера.
Отороченное со стороны тундры пояском белых мхов, озеро и без того было нарядное, а в него ещё падали капли голубики, катилась красными ручейками брусница, гоняло по воде листья осинников.
Налюбовавшись вдосталь озером, я перешёл к другим, более земным размышлениям: «В таком озере и рыбы должно быть много» — и тотчас увидел едва заметные кружочки подле листьев лилий и в оконцах меж прибрежных водорослей. Такие кружочки бывают от малой рыбки гальяна, а я его не считал за рыбу и хотел уж уйти от озера, придерживаясь старорежимного деревенского правила: нашёл — не показывай, потерял — не сказывай. Но, как на грех, подле круглых листьев кувшинки мягко чмокнуло, и снова кружок расплылся, пузырьки вспухли в серёдке его, как у подкипевшего на сковородке блина.
«Карась сыграл!» — так вот чмокнув мясистыми губами, плеснув неповоротливым боком, выдохнув пузырьки, сплавляется карась.
Я присел на камень, утих и по всему озеру запричмокивало, словно бы вешние почки на дереве лопались, гладь озера сплошь покрылась пузырьками.
Комары выгнали меня из приозёрных зарослей на берег реки.
«Эх, нету дедушки! Вот бы уж половили мы с ним карасиков!»
Только подумал я насчёт деда, и тут же вместо одной нашей лодки увидел две. На другой, нездешней, лодке тонкой спичкой торчала парусная мачта. Лодку захлёстывало волнами. Подле неё суетился низенький человек.
«Дед!» — обрадовался я и поспешил скорее к лодке. От избушки спустились мужики, пожали руку с головы до ног окаченному деду.
— Несёт тебя в такую погодку! Утонешь ведь!..
— Сами утонете! — дед кивнул на скомканную тряпку, выброшенную на берег. — Я под парусом! Того и гляди и Карское море выкинет! Ладно, за весло поймался. Трубку зажечь некогда — во катил!
На другой день погода сломалась, ветер начал утихать, и, когда волны унялись, дед выкинул сетчонки на реке близ берега, а я подбивал его поставить сети на красивом озерце.
Дед россказням моим не верил.
— Отвяжись, нечистый дух! — кричал он на меня и топал ногою.
Однако ловилось деду плохо — лето перешло за середину, вода укатилась от берега, рыба отвалила вглубь. Не устоял дед, отправился со мною к озеру. Оно ему поглянулось с первого взгляда.
— Так-так-так! Е-э-ась тут рыбка, е-э-э-эсь!.. Ишь какое озерцо-зеркальцо!
И хвалил же меня дед! Сулился, если будет удача, купить мануфактуры на рубаху.
— Сатинету, Витька! Сатинету! Ну, озерцо! Ну, озерцо! Я ли их не перевидал, но такой алмазинки и во сне не доводилось зрить! Счастлив ты, однако, парнишонка! Не участью-долей, а душой счастлив! Красивое да доброе видеть — может, в этом и есть счастье человеческое. Кто знает?
После таких дедовых слов я готов был в лепёшку разбиться, крушил топором худой заполярный лесишко, выискивал сухое дерево на плот, таскал сети к озеру, шесты вырубил и всё время слышал на себе кожано шуршащую рубаху, даже видел себя в ней, угольно-чёрной, с белыми пуговками в ряд.
Но тут сомнение накатило на меня, поколебалась моя вера в удачу: очень уж много уток снималось всякий раз с воды, когда я появлялся у озерца, и уток нырковых, а они могут сети так перепутать, что вовек их не распутаешь…
Однако деду об этом ни гугу, затаил я в себе сомнение.
В поздний час светлой заполярной ночи перегородили мы озерцо двумя связанными сетями, приткнули плот шестом к берегу и полюбовались своей работой — сети стояли как надо! Берестяные наплавки жёлтыми, янтарными бусами висели на светлой глади озерца.
На другой день мы торопливо смотрели с дедом сети.
Мелькнула пара широкими листьями прилипших карасей, затем вразброс явилось ещё несколько штук. Мы с дедом наперебой твердили друг дружке, что если уж возле берега напутался карась, то дальше и подумать страшно, сколь его…
Мы обманывали сами себя, руками, сердцем, всем нутром чуяли, уже и глазами видели надежды рухнули: сеть пошла свитой, перепутанной. Горемыки нырки, попавшие в сеть, так её собрали на себя, что нечего было и думать вынуть уток. Резать ножом полотно сети — один-разъединственный способ.
Если бы в сеть угодил один нырок и делов-то: посидеть с деревянной иглой—и дыры как не бывало! Но к середине озера ничего разобрать уже было нельзя, где сеть, где водоросли, листья голые, стебли кувшинок, где нитки, где верёвки, где спутанные тушки уток — всё собрано в кучу. Для насмешки, что ли, в сетях реденько шевелились, пошёптывали что-то квашеными ртами караси.
Приближался берег озера, тундряной, дальний, в краснобоких от брусники кочках, с реденьким лесочком, в котором и думать нечего скрыться.
Отвязывать сеть предстояло мне. Не дожидаясь команды, я плюхнулся на берег и как бы ненароком оттолкнул плот ногой. Не теряя времени на отвязывание сети, я потянул верёвку — слабый корень ольхи подался из камней. Упёршись ногами, я рванул и — готово дело выкорчевал деревцо! Швырнул я всё хозяйство в воду, и помогай бог!
Всё ещё грузный от мокрых сетей, но без меня чуть поднявшийся из воды, плот медленно уходил от берега. Дед разгадал мою хитрость, топнул ногой.
— А-а, безбожник! А-а, мошенник! От меня не уйдё-о-о-ошь! От меня ещё никто не уходил!..
Плот двинулся мне наперехват. На берег мы выскочили почти разом.
— Стой! — крикнул дед и двинулся ко мне. Но стоять мне было ни к чему. Дед гнался за мной, подняв над головою шест, да скоро начал сдавать.
— Вечно носит бродягу! — неслось мне вослед. — Всё ищет чего-то!
Я скрывался от деда на чердаке. Комары меня там заели, но я терпел. Дед, не найдя меня, в сердцах переругался с мужиками и отбыл в город. В щель меж тесин крыши наблюдал я, как уходила лодка за мыс. Мерно взмахивающий вёслами, дед и лодчонка его становились меньше, меньше, поднимались над водою, и уже не на вёслах, на крылах возносились в небо и дед, и лодка. Почему-то защемило сердце, и одиноко-одиноко сделалось мне.
Деревья растут для всех
Во время весеннего половодья я заболел малярией. Бабушка стала поить меня хиной. Я оглох и начал жить как бы в себе, сделался задумчивым и всё что-то искал. Со двора меня никуда не отпускали.
У каждого мальчишки есть свой тайный уголок в избе или во дворе, будь эта изба или двор хоть с ладошку величиной. Появился такой уголок и у меня. Я сыскал его там, где раньше были кучей сложены старые телеги и сани, за сеновалом, в углу огорода. Здесь стеной стояли конопля, лебеда и крапива. Но однажды потребовалось железо, и дед свез всё старьё к деревенской кузнице на распотрошенье.
На месте телег и саней сначала была коричневая земля с паутиной, мышиные норки да грибы поганки с тонкими шеями. А потом пошла трава ползунок. Поганки усохли, сморщились, шляпки с них упали. Норки заштопало корнями конопли и крапивы, сразу же переползшей на незанятую землю.
Я «косил» на меже огорода траву мокрицу обломком ножика и «метал стога», гнул сани и дуги из ивовых прутьев, запрягал в них бабки-казанки и возил за сарай «копны». На ночь я выпрягал «жеребцов» и ставил к сену.
Так в уединении и деле я почти одолел хворь, но ещё не различал звуков, а всё смотрел — старался глазами не только увидеть, но и услышать.
Иногда в конопле появлялась маленькая птичка мухоловка. Она деловито ощипывалась, дружески глядела на меня, прыгала по коноплине, как по огромному дереву, клевала мух и саранчу, открывала клюв и неслышно для меня чиликала. В дождь она сидела нахохленная под листом лопуха. Ей было очень одиноко без птенцов. Под листом лопуха у неё гнёздышко. Там даже птенцы зашевелились было. Но добралась до них кошка и сожрала всех до единого.
Мухоловка тихо дремала под лопухом. С листа катились и катились капли. Глаза птички затягивало слепой плёнкой.
Глядя на птичку, и я начинал зевать.
Я засыпал под тихий, неслышный дождь и думал о том, что хорошо бы посадить на «моей земле» дерево. Выросло бы оно большое-пребольшое, и птичка свила бы на нём гнездо. Я посеял бы семечки шиповника под деревом, и тогда уж никакие кошки не смогли бы залезть на дерево — шиповник колючий, кошки боятся в него ходить.
В один жаркий солнечный день, когда болезнь моя утихла и мне даже тепло стало, я пошёл за баню и нашёл там росточек с коричневым стебельком и двумя блестящими листиками. Я решил, что это боярка, выкопал и посадил за сараем.
Теперь у меня появилась забота и работа. Ковшиком носил я воду из кадки и поливал саженец. Он держался хорошо, бодро, нашёл силы отшатнуться от тени сеновала к свету.
Часами смотрел я на свой саженец. Мне он начинал казаться большой остроиглой бояркой. Вся она была густо запорошена цветами, обвита листвой, потом на ней уголёчками загорались ягоды с косточкой, крепкой, как камешек. На боярку прилетала не только мухоловка, но и щеглы, и овсянки, и зяблики, и снегири, и всякие другие птицы. Всем тут хватит места! Дерево-то будет расти и расти. Конечно, боярка высокой не бывает, до неба ей не достать. Но выше сеновала она, пожалуй, вымахает. Я вон как её поливаю!
Однако саженец мой пошёл не ввысь, а вширь, пустил ещё листья, из листьев — усики. На усиках маковым семечком проступили крупинки, из них вывернулись розоватые цветочки.
К этой поре я стал уже маленько слышать, пришёл к бабушке и прокричал:
— Баб, я лесину посадил, а выросло что-то…
Бабушка пошла за мной за сеновал, оглядела мое хозяйство.
— Так вот ты где скрываешься! — сказала она и склонилась над саженцем, покачала его из стороны в сторону, растёрла цветочки в пальцах, понюхала и жалостно посмотрела на меня: — Ма-атушка.
Я отвернулся. Бабушка погладила меня по голове и прокричала в ухо:
— Осенью настоящее посадишь…
И я понял, что это вовсе не дерево. Так оно и было. Саженец мой по заключению бабушки оказался дикой гречкой. Обидно мне сделалось. Я даже ходить за сеновал бросил, да и болезнь моя всё шла на убыль, и меня уже отпускали бегать и играть на улицу с ребятами соседа нашего дяди Левонтия.
Осенью бабушка вернулась из леса с большой круглой корзиной. Посудина эта была по ободья завалена разной растительностью, из-под которой сочно краснели рыжики.
Я любил пошариться в бабушкиной корзине. Там, как у дядюшки Якова, товару всякого! И мята, и зверобой, и шалфей, и девятишар, и кисточки багровой ровно бы ненароком упавшей туда брусники — мне лесной гостинец.
На этот раз в корзине оказалось что-то завязанное в бабушкин платок. Я осторожно развязал его концы. Высунулась лапка маленькой лиственницы. Деревце было с цыплёнка величиной, охваченное жёлтым куржаком хвои. Казалось, оно вот-вот зачивкает, соскочит с платка и побежит.
Бабушка взяла лопату, и мы пошли за сарай, выкопали коноплю, крапиву и сделали для маленькой лиственницы большую яму. В яму я принёс навозу и чёрной земли в старой корзине. Мы опустили лиственницу вместе с комочком в яму, закопали её так, что остался наверху лишь жёлтый носик. Полили саженец тёплой водой.
— Ну вот, — сказала бабушка, — глядишь, и возьмётся лиственка. Она, правда, худо принимается от саженца. От семечка лучше. Но мы её осторожно посадили, корешок не потревожили…
И я опять начал видеть в мечтах высокое-высокое дерево. И опять жило на этом дереве много птиц, и появилась на нём зелёненькая, а осенью жёлтая хвоя. Но всё же были у меня кое-какие сомнения насчёт саженца. Не спутали ли опять? Ладно ли посадили?
И как только бабушка принималась за спокойную работу, садилась прясть к уделю, я приставал к ней с одними и теми же расспросами:
— Баб, а оно большое вырастет?
— Кто?
— Да дерево-то моё?
— А-а, дерево-то? Обязательно большое. Лиственницы маленькие не растут. Только не называй её своею. Деревья, батюшко, растут для всех.
— Для всех птичек?
— И для птичек, и для людей, и для солнышка, и для речки. Сейчас вот оно уснуло до весны, зато весной начнёт расти быстро-быстро и перегонит тебя…
Бабушка ещё и ещё говорила. В руках у неё крутилось и крутилось веретено. Веки мои склеивались, я был ещё слаб после болезни и всё спал, спал. И мне снилась тёплая весна, зелёные деревья.
А за сараем, под сугробом снега тихо спало маленькое деревце, и ему, может быть, тоже снилась весна.
Литература
1. Встреча с В. Астафьевым / Литература в школе. — 1986. — № 2.
2. Каминская Е.В. ‘Всему свой час…’ Виктору Астафьеву посвящается / Уроки литературы. — 2009. — № 6.
3. Лейдерман Н.Л. Песня и плач. О ‘Последнем поклоне’ Виктора Астафьева / Литература в школе. — 2001. — № 7.
4. Мешалкин А.Н. Заветная книга В.П. Астафьева: мир детства, добра и красоты в повести ‘Последний поклон’ / Литература в школе. — 2007. — № 3.
5. Савченко Т.И. Природа в судьбе героя. Урок по рассказу В.П. Астафьева ‘Монах в новых штанах’ / Литература в школе. — 2007. — № 11.
6. Холомьёв Н.Г. Розовый конь детства. Рассказ В.П. Астафьева ‘Конь с розовой гривой’ в контексте повести ‘Последний поклон’ / Литература в школе. — 2007. — № 5.
7. Чалмаев В.А. Исповедальное слово Виктора Астафьева / Литература в школе. — 2005. — № 4.
8. Шуралёв А.М. ‘Надо возвращаться домой’. Рассказ В.П. Астафьева ‘Конь с розовой гривой’ / Литература в школе. — 2009. — № 9.