Здравствуйте, птицы!
Образы птиц привлекали внимание поэтов и художников с самой глубокой древности. Голос, красота, яркость оперения, а главное — способность к свободному полёту заставляли смотреть на птицу как на чудо.
Отсюда в народной поэзии и сказочные птицы-сирины, и песенные образы белых лебёдушек, и ласточек-касаточек, и серых утушек. О птицах писали Александр Пушкин, Фёдор Тютчев, Афанасий Фет и многие другие поэты.
Цветок и птица,Птица и цветок —Не раз в веках Тот образ повторится…
Перечитайте стихи и прозу с описаниями природы, и вы поразитесь, как много там говорится о «птичьих голосах», «трелях» или «щебете».
А скольких птиц мы сами можем вспомнить? Знаем мы ворону, воробья, грача от галки как-нибудь сумеем отличить, а уж разобрать по голосам птиц могут только самые заядлые любители или специалисты-орнитологи. Вот и получается, что чувствует себя горожанин в лесу посторонним. Да что там городской, большая часть сельских жителей птиц толком не знает.
Человек, узнавший хоть что-нибудь о птице и почувствовавший её красоту, никогда не разорит птичьего гнезда ни из любопытства, ни от скуки.
Говорят, что птицы на своих крыльях приносят весну. Среди весенних примет мы чаще всего обращаем внимание на больших чёрно-воронёных птиц.
Грачи! Деловито, шумно обживают они свои летние квартиры. Ещё вчера над старыми тополями целой стаей отмечали какое-то событие вороны и до того раскаркались… Уж не на чужое ли хозяйство целились? Попробуйте! Ведь настоящие хозяева, дружные, напористые, сильные, уже прилетели.
Целые дни хлопочут птицы, тащат сухие ветки, прутья, палки. А как важно они расхаживают в своих строгих парадных фраках! Даже виду не подают, что ждут не дождутся, чтобы последний снег быстрее сошёл, да в поле первую борозду проложили.
Но солнышко пригрело, и свободная минутка выпала, можно и песню заздравную спеть. Кто-то, конечно, возразит: «Какая уж там песня! Карканье на вороний манер, да и только…» Ничего подобного! Это песня весны. Просто каждый её исполняет по-своему. Скворец что-то чужое выдаёт, сорока стрекочет, будто заведённая, воробей в коротких передышках между драками изумленно восторгается: «Чив-чив!».
Все как-то не очень солидно поют. Грач же — птица степенная. Наберёт воздуха в лёгкие побольше, кинет хвост веером, глаза закроет и: «Кар-р!» Да с таким чувством и достоинством! Малость помолчит, словно приятный момент переживает, и ещё разок голос подаст. А на том и весь концерт — пора опять за дело приниматься.
Мелодия, конечно, нехитрая, но уж зато от всей души. Прислушайтесь, грачиная песня совсем не похожа на базарное карканье вороны. В ней всё: и рассказ о дальних странах, долгий и трудный путь, радость встречи с родным домом. И самое главное, в этой короткой песне очень много весны.
С. Вольф
Пафнутий
Вчера к нам в окно настоящий, живой чиж залетел. Батюшки мои, да откуда же он здесь взялся, в центре города?!
— Мама! — заорал я. — Мама моя родная! Беги сюда! Смотри кто! Вот это птица! Ну и симпатяга! Да ты посмотри! Блеск!
Мама примчалась с кухни вся, как была, красная, со свёклой в руке, а чиж вовсе не растерялся, а, наоборот, гордо уселся на часы-ходики с кукушкой, глядел на нас, склонив головку набок, задиристо и вполне своими любопытными глазками.
— И правда птица, — вздохнув, сказала мама. — Да ну тебя! Сам, наверное, уже давно притащил его домой, а сейчас делаешь вид.
— Как? — удивился я. — Да в чём же я его принёс? В руке?
— Зачем «в руке»? В клетке, — сказала мама.
— А клетка, клетка-то где?!
— Спрятал, — сказала мама.
— И зачем её прятать?
— Ну… чтобы будто он сам залетел.
— А это-то зачем?!
— Ну… так веселее. Затем.
— Тогда веселись, — говорю. — Он сам залетел, убей меня гром!
— Не верю, — сказала мама. — Чтобы дикая птица, дикий чиж и…
— Да какой же он дикий?! Он просто чиж! Скажешь тоже. Чиж — и дикий!
— Но ведь не ручной же? — сказала мама.
— Ура! — заорал я. — Он нам рожицы корчит! Вот симпатяга, да, мам?
— Верно, — сказала мама. — Скоро шесть, папа придёт.
— Он уже пришёл, ваш папа, — сказал папа, входя. — Эх и погодка! Холодина!
— Тсс, — зашептал я. — Пап, смотри кто. Чиж. Живой. Сам к нам в фортку залетел — фырть!
— Ручной, что ли? — спросил папа.
— Почему ручной? Дикий. Из леса.
— Внимание! — сказал папа. — Шесть часов. Сейчас кукушка из ходиков будет выпрыгивать. Он ей задаст дрозда, наш чиж.
— Ни за что он её не тронет, — сказала мама. — Такую крохотулю.
— Тихо, ребята, — сказал я. — Не спорьте.
— Вот сейчас, — сказал папа, и тут же кукушка стала выпрыгивать из часов и куковать, но чиж от неё отвернулся.
— Чует, что это сплошная липа,— сказал папа. — Ручной.
— Да дикий же! — сказал я. — Они не бывают ручные.
— Да? — сказал папа. — Уверен?.. Пафнутий, — позвал он и сделал руку полочкой.— Кушать, бандит! Вот тебе семечки!
Мы с мамой обомлели: чижик крутанул головой, пискнул и спорхнул папе на ладонь.
— Дела! — сказал я. — Пап, ты его знаешь? Мам, пусть он скажет.
— Не-а, — папа засмеялся. — Ешь, Пафнутий!
— Он же в форточку влетел, — сказала мама.
— Ладно, — сказал папа. — Ремонт у нас в лаборатории, вот я и забрал его домой.
— Ерунда, — сказал я. — Он влетел, — я сам видел.
— Правильно, сказал папа. — Это я его забросил в форточку.
— Зачем? — сказала мама.
— Ну… так веселее, — сказал папа.
— А ты не боялся, что наш Пафнутий обратно удерёт? — спросил я.
— Не-а, тут тонкий научный расчёт. Обои у нас дома голубые, он не боится: там у нас в лаборатории всё небесно-голубое.
— Что же ты никогда мне про Пафнутия не рассказывал? Эх, папа,— сказал я.
— Разве? — удивился он. — Я думал, рассказывал. Работа, то да сё. Замотался, позабыл.
— Эх ты, папа, — сказал я.
— Постой, — сказала мама. — Ты в клетке его принёс? Где клетка?
— Не в клетке, — сказал папа. — В руке, так ему было теплее.
О писателе Сергее Вольфе и его рассказах для детей можно прочитать на ЭТОЙ страничке.
М. Лисин
Сердитая пичуга
Пришёл я в сад за вишнями. Протянул руку, хочу сорвать ягоду и вдруг слышу:
— Уйди-и!
Голосок тоненький, жалобный, но такой требовательный, что я даже попятился. Странно, кому это надо, чтобы я ушёл?
И вдруг вижу маленькую серенькую птичку. Испуганно поводит круглыми глазёнками, тревожно подёргивает хвостиком. А сама такая чистенькая, пёрышко к пёрышку.
«Ишь ты, какая сердитая!» — с невольной улыбкой думаю я и перехожу к другому дереву.
И вдруг опять над самым ухом:
— Уйди!
Смотрю, та самая птичка. Висит на вишнёвом стебельке, косит на меня крохотным глазком, похожим на конопляное семечко, и не улетает, будто и в самом деле ждёт, когда я уйду.
Делать нечего, пришлось уступить ей и это деревце, хоть и очень хотелось мне сорвать ту вишню, на стебельке которой она сидела.
«Ничего, — подумал я, — в саду вишен хватит».
Но только подошёл я к третьему дереву, как вдруг снова:
— Уйди!
И опять та самая пичужка враждебно качается передо мной, уцепив острыми коготками сразу два плодовых стебелька, и не даёт руки мне протянуть.
Я присмотрелся — гнёздышко! Круглое, из сухих травинок, и такое маленькое, что в листве его и не заметишь.
А в гнёздышке четыре птенчика. Тянут свои длинные тонкие шейки и разевают жёлтенькие клювы:
— Есть, есть хотим!
«А, вот ты почему такая сердитая», — подумал я и поскорее отошёл.
Пусть себе живут в моём саду. Всем места хватит.
Анатолий Шастин
Пират
Я приехал в Крым. Там было высокое небо и блестящее море. Я не знаю, какого цвета оно было. Вначале я думал, что оно синее. Но через несколько часов оно стало зелёным. А называлось море Чёрным.
Окно моей комнаты выходило на море. И было слышно, как плещет прибой. И было видно, как над ним, и над жёлтыми скалами, и над зелёными деревьями кружат шумные ласточки. Они жили в маленьких гнёздах, которые лепились над окнами и под крышей. Гнёзда походили на сложенную лодочкой ладошку, прислонённую к стене.
Когда я приехал, была весна и ещё не все ласточки прилетели. Пустовало и гнездо над балконом моей комнаты. И я подумал, что с хозяевами гнезда что-то случилось и они никогда больше не прилетят.
Но они прилетели. Это было ранним утром, когда солнце ещё пряталось за морем, а облака и небо стали из чёрных розовыми. И в этом розовом небе носились ласточки. Было слышно, как они кричат — пронзительно и тревожно.
Через открытую дверь я видел, как от стаи отделилась одна, а следом вторая ласточка. Они проскользнули над балконом, едва не задев крыльями распахнутую дверь, и умчались обратно.
Они пролетели и раз, и второй, и третий. И каждый раз с тревожным криком уносились прочь. Потом к ним присоединились остальные. Они шли друг за другом, как пикирующие самолёты, и, пронзительно вскрикивая, уносились обратно. Я не понимал, что их пугало. И не знал, почему вдруг они подняли такой шум. Я следил за ними через занавеску. И видел, как две из них, наконец, уцепились лапками за дверной наличник чуть в стороне от гнезда и повисли там. Я видел их хвосты и маленькие изящные головки с блестящими глазками и жёлтыми клювами. Я отогнул занавеску и посмотрел на гнездо. И увидел, как из отверстия, которое вело внутрь. высунулся бурый взъерошенный воробей.
Когда ласточки подлетали к гнезду, воробей вытягивался, крутил головой и широко открывал чёрный клюв. Он норовил ущипнуть птиц и так раскрывал клюв, что глаза у нею закрывались и были едва заметы. Он хотел, чтобы птицы его боялись. Наверное, он казался себе отчаянным и страшным. И ласточки пролетали мимо, потому что он не позволял им сесть на гнездо. Потом они улетели совсем и кружились над скалами, шумно обсуждая происшествие.
И тогда воробей выбрался из гнезда и уселся на наличник. Это был старый воробей. Совсем старый. От времени перья у него на груди стали чёрными и были похожи на широкую неопрятную бороду. А голова была сизой, потому что среди бурых там росли белые пёрышки.
Мне никогда не приходилось видеть таких старых воробьёв. И таких нахальных тоже. Он прыгал по наличнику, и вид у него был такой важный, будто он неторопливо прогуливался возле своего дома, высоко подняв голову и заложив за спину руки. Ах, как он гордился собой! Я взмахнул рукой, чтобы прогнать его, но он лишь не спеша запрыгал по наличнику, а потом юркнул в ласточкино гнездо.
Нет, старый разбойник совсем не боялся меня и не думал улетать. Может быть, он считал себя героем — я не знаю, но он чувствовал себя хозяином — это точно. Я не мог прогнать его из чужого гнезда: оно было слишком высоко. И воробей будто чувствовал это. Он лишь изредка почирикивал и безразлично поглядывал на меня сверху.
Я ушёл к морю до вечера и забыл о нём. И вспомнил лишь утром. Ласточки снова пикировали на балкон. Но, видимо, что-то произошло. Они уже не проносились мимо. Они задерживались у гнезда и покидали его лишь после того, как прилетала смена. Они не кружились над тополями. С торопливыми криками улетали они куда-то за жёлтые скалы. И возвращались оттуда одна за другой.
Я выбежал на улицу и снизу стал смотреть, что происходит над балконом. Несколько ласточек, уцепившись лапками за уступы в стене, висели вокруг гнезда. Они не давали воробью высунуть носа. Впрочем, он и в самом деле едва бы смог высунуть нос — такой маленькой стала лазейка. И с каждой минутой она становилась все меньше и меньше. Свежие комочки глины, которые приносили ласточки, плотно лепились один к одному. Они сжимали вход в гнездо всё больше и больше. И быстро высыхали на утреннем солнце. И становились беловатыми, как камень.
Ласточки работали дружно и быстро. Через некоторое время воробей оказался бы закупоренным в гнезде, как в глиняном горшке. Наверное, он почувствовал это. Даже стоя внизу, я слышал, как он ворочался и бился в гнезде. А потом рванулся так, что свежие комочки глины разлетелись во все стороны, и воробей вывалился вместе с ними. И тотчас взмахнул крыльями, пытаясь скрыться.
Но ему это не удалось. Ласточки окружили его, и в воздухе завертелся шумный рой. Он опускался всё ниже и ниже к вершинам похожих на копья тополей. Потом коснулся зелёной чащи и вдруг рассыпался, будто его и не было. И снова в небе проносились ласточки, стремительные и ловкие, как маленькие острокрылые самолёты. Они улетали куда-то за жёлтые скалы. И возвращались обратно, принося в клювах влажные комочки земли. И копошились у своих гнёзд так же хлопотливо, как день, и два, и три назад.
На следующий день было отремонтировано полуразрушенное гнездо над моим балконом и в нём поселились хозяева. Они, наверное, совсем забыли о сером разбойнике, да и я не вспоминал о нём. Но однажды я увидел его снова.
Мы обедали на открытой веранде. Стучали ножи и вилки, волны звонко шлепались о гранитные берега. И вдруг откуда-то сверху упал на веранду взъерошенный воробей. Он прыгал между столиков, распустив крылья. И вертел головой, искоса посматривая по сторонам. Он был без хвоста, но я всё равно сразу узнал его.
Задержавшись возле моего ботинка, он сердито посмотрел на меня, будто узнал тоже. Потом недовольно чирикнул и торопливо запрыгал к двум своим серым собратьям, которые собирали крошки под соседним столом. Он налетел на них, как коршун. Распустив крылья и яростно открыв клюв, он гонялся за воробьишками, будто хотел их проглотить. И они улетели. А он съел все крошки и прыгнул на пустой стул. А оттуда на стол, за которым сидела маленькая девочка с белыми косичками. И боком, боком к тарелке. Постоял и крошку — цап! И опять боком, боком и снова — цап!
Девочка засмеялась:
— Смотрите, смотрите, какой пират!
А пират отскочил в сторону, посмотрел на девочку и целую булку — хвать!
— Вот жадюга, — сказала девочка. — Никого не боится.
И тут низко над верандой — чви! чви! — пронеслась стайка весёлых ласточек. И пирата как ветром сдуло. А булка так и осталась лежать на тарелке.
Пират спрятался под полотняным тентом. Он сидел там одинокий и нахохлившийся. И у него был такой вид, будто весь мир был виноват в его несчастьях — и голубое небо, и разноцветные столики, и люди, которые сидели за ними, и море, блестящее и солнечное.
К. Марукас
Почему плакала птичка?
Мальчик и девочка торопливо собирали землянику. Меж стволов сосен пробивалось солнце, щебетали птицы, стучал дятел. Весело перепрыгивая с ветки на ветку, резвилась белочка. Чем дальше дети забирались в лес, тем больше находили земляники. Скоро корзинки их стали почти полными. Вдруг мальчик заметил белочку и побежал её посмотреть. Только раздвинул малинник, как оттуда выпорхнула птичка. Он так и ахнул — в гнезде лежало четыре сереньких маленьких комочка с большими глазами.
— Птенчики! — радостно вскрикнула девочка за спиной мальчика. — Давай возьмём их домой и будем растить.
Неподалёку на ветку села серая, с жёлтой грудкой птичка. В клюве она держала червяка.
— Маленькие ещё, — нерешительно ответил мальчик. — Чуть оперившиеся.
— Дай я их поглажу.
Девочка протянула руку. Четыре сереньких комочка зашевелились и, раскрыв жёлтые клювики, стали пищать.
— Бедняжки! Голодные! Мы дадим им булки и крупы…
Птичка села ближе. Если бы она умела говорить, она сказала бы: «Дети, не трогайте птенчиков, моих детей. Они сыты. Я сама забочусь о них, кормлю их мягкими вкусными червяками. Хлеб и крупа им не годятся…»
— Бедняжки, наверное, им холодно по ночам, — девочка взяла из гнезда одного из птенцов, поцеловала жёлтый клювик, положила в корзинку.
— Я согреваю их ночью своими крыльями! — зачирикала птичка.
Девочка взяла другого.
— Я положу его в кровать куклы, тепло укрою.
— Вы ничего не знаете. В комнате они задохнутся.
— Мы их покачаем, — радовались девочка и мальчик.
— Кто их может покачать лучше, чем ветер? — заплакала птичка.
Гнездо осталось пустым.
Перестали щебетать птицы, замолчал дятел. Опустила пушистый хвост белочка — от горя чуть не разорвалось её сердце. «Какие неразумные дети, — на верхушке дерева покачал головой ворон. — Птенчики и правда задохнутся!»
Птичка с жёлтой грудкой долго следила за мальчиком и девочкой. Залетая вперёд, садилась на тропинку.
— Пини-пини-и, — горько посвистывала она, трепеща крылышками, как будто о чём-то просила.
— Посмотри на эту птичку. Всю дорогу она сопровождает нас.
— Я давно её заметила, — ответила девочка. — Чего она от нас хочет?
— Прислушайся! Как жалобно пищит! Может, плачет?
Девочка положила в рот землянику, пожала плечами.
— Чего этой птичке плакать?
А как вам кажется, дети?
Юрий Александров
Птенчик
Мы поймали птенца. То есть мы его не ловили, он сам выполз откуда-то — должно быть, утром выпал из гнезда. Мы только что разбили палатку и устраивались на новом месте.
Птенец был крохотный, с жёлтыми крылышками в чёрных полосках и красной головкой. Посадили мы его в коробку и затянули марлей. Коробку поставили в сторонке под куст и занялись хозяйственными делами.
Вдруг под кустом суматоха. Налетела целая стая взрослых щеглов. Штук десять. С яростным писком они ринулись на штурм картонной коробки. Марля сразу была проклёвана в трёх местах, и дырки быстро увеличивались. Птенец помогал снизу, пробивая марлю, как скорлупу яйца. Мы решили не вмешиваться. Наконец в марле была проклёвана большая дыра, и птенец, пища и даже кряхтя, вывалился наружу.
Переваливаясь, он заковылял в кусты. Сзади, спереди, с боков и сверху его сопровождал почётный эскорт в парадных мундирах.
Ай да щеглы! Увели!
И. Соколов-Микитов
Трясогузки
Над моим окном, под карнизом, свили гнездо весёлые проворные трясогузки. Весною я наблюдал, как, перепархивая на своих лёгких крылышках, хлопотливо носили они в клювах длинные конские волосинки, сухой мох, надёрганную из пазов бревенчатой стены мягкую паклю, сухие травинки.
Мне всегда были милы эти проворные и весёлые птички. Идёшь, бывало, по песчаному берегу реки или по полевой нахоженной тропинке. Впереди, потряхивая длинными хвостиками, всё время прыгают, бегают и перелетают весёлые трясогузки. Человека они почти не боятся. Идёшь и радуешься, глядя на весёлых доверчивых птичек.
Уже не первый год, прилетая весной, наши знакомые трясогузки устраивают над моим окном своё незамысловатое, но очень опрятное гнездо. Каждое лето мы наблюдали, как трясогузки выводили и выкармливали своих маленьких птенцов, как подрастали и оперялись эти беспомощные и голые птенцы, как в свой срок с радостным щебетаньем один за другим вылетали они из родного тёплого гнезда, скрывались в листве высоких деревьев, окружающих наш маленький лесной домик.
Нынешним летом трясогузки опять вернулись на своё облюбованное место. Кто знает, в каких дальних краях зимовали они, как находили путь к нашему карачаровскому домику, где под крышей крылечка, над моим окном, было их прошлогоднее гнездо.
Из окна мы вновь наблюдали, как с весёлым бодрым чириканьем порхают возле гнёздышка милые длиннохвостые птички, как выводились и подрастали птенцы, а родители прилетали их кормить. Какой радостный нетерпеливый писк поднимался в гнезде, когда с мухой или извивающимся живым червячком в клюве подлетала к гнезду взрослая птичка! Жёлтые, широко раскрытые клювы тянулись к матери, и в один из них она опускала принесённую добычу. В гнезде мы насчитали пять головок птенцов, ожидавших корма.
Начало нынешнего лета было холодным и дождливым. Всю первую половину июня дул северный неласковый ветер, пасмурное небо редко прояснялось. В погожие ясные дни особенно веселы были в своём гнёздышке подраставшие птенцы, и мы часто ими любовались.
В холодное дождливое утро произошло несчастье. Мы услышали писк, тревожное чириканье. На крыльце кто-то крикнул:
— Птенцы! Смотрите, птенцы!
Выйдя на крыльцо, мы увидели двух несчастных обмокших птенцов. Сбитые дождём, дрожащие, они сидели в высокой мокрой траве и не имели сил взлететь. Над ними с криком тревоги порхали, останавливаясь и повисая в воздухе, взрослые птички.
Мы поймали обмокших птенцов и, приставив лестницу, посадили в гнездо. Ослабевшие, мокрые птенцы прижались к громко пищавшим своим сестричкам и братцам. Родители продолжали кормить птенцов, и нам показалось, что всё кончилось благополучно. В полдень из гнезда вылетел ещё один птенец и сел на ступеньку деревянного крыльца. Поймать его было невозможно: при приближении человека он взлетел и уселся на закачавшуюся ветку сирени.
Н. Сладков
Трясогузкины письма
У калитки в наш сад прибит почтовый ящик. Ящик самодельный, деревянный, с узкой щелью для писем. Почтовый ящик так долго висел на заборе, что доски его стали серыми и в них завёлся древоточец.
Осенью залетел в сад дятел. Прицепился к ящику, стукнул носом и сразу угадал: тут древоточина! И у самой щели, в которую опускают письма, выдолбил круглую дыру.
А весной прилетела в сад трясогузка — тоненькая серенькая птичка с длинным хвостиком. Она вспорхнула на почтовый ящик, заглянула одним глазком в дыру, пробитую дятлом, и облюбовала ящик под гнездо.
Трясогузку эту мы прозвали почтальоном. Не потому, что она поселилась в почтовом ящике, а потому, что она, как настоящий почтальон, стала приносить и опускать в ящик разные бумажки.
Когда же приходил настоящий почтальон и опускал в ящик письмо, перепуганная трясогузка вылетала из ящика и долго бегала по крыше, тревожно попискивая и качая длинным хвостом. И мы уже знали: тревожится птичка — значит, есть нам письмо.
Скоро вывела наша почтальонша птенцов. Тревог и забот у неё — на целый день: и кормить птенцов надо, и от врагов защищать. Стоило теперь почтальону показаться на нашей улице, как трясогузка летела ему навстречу, порхала у самой головы и тревожно пищала. Птичка узнавала его среди других людей.
Услыхав отчаянный писк трясогузки, мы выходили навстречу почтальону и брали у него газеты и письма: мы не хотели, чтобы он тревожил птичку.
Птенцы быстро росли. Самые ловкие стали уже выглядывать из щели ящика, крутя носами и хмурясь от солнца. И однажды вся весёлая семейка улетела из почтового ящика на широкие, залитые солнцем речные отмели.
А когда пришла осень, в сад опять прилетел бродяга-дятел в красной шапке. Он прицепился к почтовому ящику и носом своим, как долотом, так расширил дыру, что в неё стала просовываться рука.
Я просунул руку в ящик и вынул из него все трясогузкины «письма». По этим «письмам» я узнал, чем выстилают трясогузки свои гнёзда. Были там обрывки газет, пучки ваты, волосы, разноцветные бумажки от конфет, сухие травинки и стружки.
За зиму ящик совсем одряхлел: для писем он уже не годится. Но мы его не выбрасываем: ждём возвращения серенького почтальона, ждём привета с далёкого юга.